Нога затекла, а руки ныли от неудобной позы, в которой я спал. В боку кололо. Это была знакомая боль: такое бывало, когда я мало спал, плохо ел и много нервничал. Что-то подобное получилось и теперь. Я поднялся, хромая, и погасил свет. В комнате повис полумрак раннего утра. Ленка спала крепко, даже не слышала, как я упал. А мне теперь спать не хотелось, я боялся спать. И, присев на краешек дивана, я глядел на большое и темное в сумерках тело дремлющего сибра и Ленкины веревочки, слегка качавшиеся от сквозняка перед гигантской пастью экспокамеры. И я вдруг понял, что, как бы ни старался перехитрить сам себя, все равно мне предстоит, и предстоит со всей неизбежностью сотворить своего двойника. А значит, чем скорее, тем лучше. потому что это единственный способ получить ответ на мучающий меня вопрос. И ведь Ленка считает так же, она уже сказала об этом накануне. Но она боится, и это понятно. Но она боится, и это понятно. Я тоже боюсь. И все-таки я боюсь меньше. Потому что сам придумал сибр, сам задал ему программу. Так мог ли он уничтожить меня? Строго говоря, мог. Риск был. Но ведь и рисковать тоже мог и должен был только я.
Я встал и шагнул к сибру. Снял с воронки питания большой лист фанеры, которым мы прикрыли ее на всякий случай, прилепил на край конец длинного шланга, сделанного нами из многократно повторенных коротких резиновых и металлических трубок, и, сходив на кухню, включил воду. Если бы в качестве сырья я решил использовать воздух, его пришлось бы выкачать изо всей квартиры, поднялся бы жуткий шквал, а я был уже сыт по горло зрелищем падающих от этого вихря увесистых предметов. Вода набиралась ужасно медленно. Я стоял пригнувшись внутри камеры и думал о том, как много не предусмотрел в конструкции сибра. Короткий период восторгов кончился, начиналась пора трезвого анализа, мучительных сомнений и работы — титанической работы по освоению собственного легкомысленного творения. И еще я думал о Ленке. Она лежала в трех шагах от меня и крепко спала, а я стоял в хищной пасти сибра, скрюченный, нелепый, как знак вопроса в конце утвердительной фразы, и был готов к любому исходу, и чувствовал себя предателем. Но об этом нельзя было думать, и, как только по звуку льющейся воды я понял, что ее уже достаточно, я тут же дернул за веревку, а потом за вторую и за третью. И ничего не почувствовал.
Он вышел из сибра и улыбнулся. А мне улыбнуться не удалось. И сразу подумалось: да, это не отражение в зеркале, о котором можно говорить в первом лице. Он был другим. Похожим, но другим. И мы стояли и смотрели друг на друга в полумраке, и была в этом жуть и восторг, радость свершившегося чуда и страх перед неведомым. Он шагнул навстречу, и моя растерянность достигла апогея: что, что я скажу ему? Так разница между нами, намеченная еще его улыбкой, усугубилась: он, в отличие от меня, держался уверенно, словно всю свою жизнь общался с двойниками (впрочем, ведь так оно и было).
— Пошли на кухню, поговорим, — сказал он очень тихо, и я поймал себя на том, что собирался сказать в точности то же самое, но он опередил меня.
И я пошел за своим двойником, еще не понимая, почему именно он захватил инициативу. А он выключил воду (я было кинулся туда же), потом открыл холодильник (за этим занятием мы столкнулись лбами, но не обиделись друг на друга), извлек давешнюю смесь коньяка с соком, долил ее водой и расплескал по чашкам, взятым с сушилки. Я сдержался и не стал мешать ему больше. Мы все делали одинаково, но он опережал меня. Я это понял. Соревноваться было бессмысленно. Почему так — я не знал, но я порадовался этому независимо от меня возникшему различию. Оно помогало мне. Ведь мы должны были во что бы то ни стало научиться не только дублировать, но и дополнять друг друга. Неожиданно оказалось, что научиться этому проще, чем мы думали. Едва он задал свой первый вопрос, как у меня сразу пропало желание повторять его слова. Возникла необходимость отвечать. И это было очень естественно. Кому из нас не знакомы мысленные беседы и споры с самим собой? Вот почему нам сразу и без труда удался нормальный, во всяком случае, почти нормальный диалог.
— Да, браток, — сказал он глотнув, — не самый лучший момент выбрал ты для размножения: глаза слипаются, башка трещит и во рту пакостно.
Потом добавил:
— Это ничего, что я сказал «ты»?
— А ты считаешь, что мы должны говорить друг другу «вы»? — таков был мой первый вопрос к своему двойнику.
— Да, сэр, ведь мы же с вами интеллигентные люди, — произнес он с издевкой, а потом — без паузы: — Идиот! Я должен был сказать «я». Ведь это я выбрал неудачный момент для самокопирования, и я, точно так же, как и ты, отвечаю за все твои — они же мои — поступки. Ты пойми, пока еще я и ты — это одно лицо, но чем дальше, тем в большей степени я буду становиться самобытной личностью, у меня появится…
— Остановись, — сказал я, овладев собой, — все это не интересно, потому что очевидно.
— Потому что я — это ты.
— Перестань, — сказал я. — У нас есть много серьезных проблем. А две головы лучше, чем одна. Даже две одинаковые, но давай постараемся сделать их разными.
— Они и будут разными.
— Согласен. Но хотелось бы поскорее. Мы не должны повторять мысли друг друга — мы должны спорить. А для этого надо прежде всего четко сформулировать позиции.
Но мы далеко не сразу научились четко формулировать позиции. Было много бесполезного перебивания, глупых вопросов, шуток, дурацкого смеха, перебранок и даже нелепой боязни друг друга. Но два полезных вывода мы все-таки сделали. Первый: моему двойнику нужно имя. И мы его придумали. Ведь он никто иной, как другой я, альтер эго, и отбросив «эго», мы получили звучное имя Альтер. (Фамилию решено было оставить мою). Вторым дельным выводом было решение немедленно приступить к разработке плана дальнейших действий, причем я должен был отстаивать вариант наискорейшего обращения за помощью к властям и специалистам, в то время как Альтер призван был защищать вариант максимальной автономии нашей исследовательской группы. И я уже выдвинул на обсуждение свой первый тезис, когда увидел, что альтер смотрит мимо меня на дверь из кухни, и вспомнил про Ленку.
Она стояла, держась одной рукой за притолоку, а другой терла глаз. Волосы ее были растрепаны, ночная рубашка надета косо, наспех, на левой щеке остался след от смятой наволочки. И я ощутил жалость и стыд за свой поступок. А Ленка сказала:
— Свинья ты…
И добавила, не зная, к кому из нас обратиться:
— Свиньи вы, ребята.
И это было так трогательно, что мы прониклись к Ленке еще большей жалостью, но мы не знали, что делать, мы не решались вскочить оба и извиняться, и утешать ее, мы не знали, как она прореагирует, а кидаться к ней лишь одному из нас было бы уж совсем глупо. И мы сидели, полные оба одинаковой нежности и жалости к ней, и молчали, как дураки. И тогда из глубины коридора, из-за Ленкиной спины появилась еще одна точно такая же заспанная Ленка и с той же интонацией сказала:
— Свиньи вы, ребята.
И обе они засмеялись.
Вот это был розыгрыш! Мы вскочили им навстречу и тоже стали хохотать, и что-то кричать, и прыгать, и тискать друг друга, и целоваться меняясь партнершами, а потом я и Альтер подхватили каждый по Ленке на руки и понесли в комнату, и повалились все вместе на постель и было немного тесно, зато очень весело. Правда, должен признаться, в какой-то момент нам стало вдруг стыдно, и потому на первый раз ничего не получилось. Все-таки это было очень непривычно. Да еще нам всем одновременно неудержимо захотелось пить, и вообще мы чувствовали себя скверно.
— Ну, ладно, развратники, — сказала одна из Ленок, — шведской семьи из нас не вышло…
— Пока, — поправила другая.
— А я считаю, что вышло, — возразил Альтер.
— Не спорьте, — сказал я. — Мы — шведская семья по определению. Причем самая счастливая шведская семья в мире. Ведь более идеальную совместимость партнеров невозможно представить. А сейчас мы просто не в форме, и прежде всего надо позавтракать.
— Витька прав, — сказала одна из Ленок.
— Нет, — вмешался Альтер, — прежде всего надо придумать имя синтетической Ленке.
— Синтетика, — предложил я.
— Сам ты синтетика, — обиделась Ленкина копия, и я впервые увидел, кто из них кто.
— А что, — спросила Ленка, — для второго Виктора уже придумано имя?
— А как же, — гордо сказал мой двойник, — меня зовут Альтер.
— Отлично! — обрадовалась Ленка. — Значит, ее будут звать Альтерра. Нет, лучше Альтерина. А кратко — Алена. Годится?
— Годится, — сказала Алена.
Так нас стало четверо.
ВОЛШЕБНИК
Было уже девять (два по Иркутску), и не то чтобы хотелось, но надо было позавтракать. Альтера послали за продуктами. Ленка занялась готовкой того, что было в наличии, а мы с Аленой решили прибрать в комнате и заодно подумать о работе.
Было уже девять (два по Иркутску), и не то чтобы хотелось, но надо было позавтракать. Альтера послали за продуктами. Ленка занялась готовкой того, что было в наличии, а мы с Аленой решили прибрать в комнате и заодно подумать о работе.
— Слушай, — сказал я, воспринимая ее пока еще как Ленку, — а как это все получилось?
— Очень просто. Проснулась я, наверно, от жажды, услышала на кухне ваши голоса и сразу все поняла: ведь не сошел же ты с ума. Ну, сначала обиделась, конечно, разозлилась, а потом думаю, поступлю точно так же, ничего другого ты от меня и не ждешь, ну и пошла к сибру. Между прочим, даже не посмотрела, есть ли что в воронке питания — рисковала устроить очередной ураган, но ты туда воды набухал на целого бегемота, так что все вышло тихо, и мы…
— Погоди, Ален, но ведь ты же не Ленка, а говоришь от ее имени.
— Попробую объяснить. Понимаешь, все Ленкино прошлое я воспринимаю как свое, оно и есть мое, вплоть до того момента, как я вхожу в экспокамеру и дергаю за веревки. А вот потом начинается нечто. Все вокруг растворяется в тумане, и я чувствую себя висящей в бескрайнем оранжевом пространстве. Причем ни за что не держусь, но никуда и не падаю. Потом помню, вдруг поняла, что все оранжевое из-за того, что глаза закрыты. Пытаюсь открыть — не удается: глаз-то никаких и нету. Хочу потрогать то место, где раньше были глаза, так ведь и рук тоже нету. Вот тут я и поняла, что у меня вообще нет тела, и возникло совсем уж странное впечатление, будто весь этот оранжевый простор и есть я. А потом оранжевое стало таять, тускнеть и рассеялось, как туман. А ощущение собственного тела пришло скачком, сразу. Я стояла в гивере, и не было никаких иллюзий. Полная ясность: я — копия. Вышла, увидела Ленку и говорю ей: «Давай подшутим над ними».
Я вспомнил рассказ Альтера о своем появлении. Все совпадало. Только у него была чернота, а не оранжевый простор, и ему удалось открыть глаза, но от этого ничего не изменилось. Тела своего от тоже не чувствовал, однако продолжал считать, что оно есть.
Впоследствии оказалось, что все эти нюансы ощущений сугубо индивидуальны и представляют интерес разве что для психологов. На деле же происходило полное переписывание информации с индивида на оранжит и с оранжита на гештальт, и дело это было секундное.
Вернувшись с кухни, Ленка потребовала от нас отчет о проделанной работе, но мы за болтовней успели только запихать в воронку питания белье, снятое с постели, да вчерашний мусор, разбросанный по комнате.
— Хорошо, — строго сказала Ленка, — ну а какие появились идеи?
Идей, признаться, не появилось никаких, но я решил сымпровизировать:
— Пожалуйста. В конструкции сибра выявлен ряд недостатков. Во-первых, он неуклюж, когда вырастает. Кстати, пора бы его уменьшить, занял полкомнаты, — и я нажал на кнопку «РОСТ-". Во-вторых, неплохо бы сделать гештальт видимым. В-третьих, сибр должен хранить информацию об оригинале сколь угодно долгое время. В-четвертых, кнопки «ПИТАНИЕ» и «СТОП» совершенно лишние. В-пятых…
— Постой, гениальный ты мой, — прервала меня Ленка. — Как ты собираешься все это делать?
— Очень просто, — окончательно обнаглев, объявил я. — А ну-ка, сибр, убери эту кнопку к чертям собачьим. Пусть отключение будет автоматическим по окончании каждого процесса, а остановка роста пусть производится соответствующей кнопкой «РОСТ».
И нарочито дурашливым жестом я прикоснулся к кнопке «СТОП».
Я полагал, что за эти дни мы разучились удивляться. Но я удивился, когда на несколько мгновений возникла странная иллюзия, будто сибр — продолжение моей руки, я словно почувствовал биение пульса внутри него. А потом удивились мы все, потому что кнопка «СТОП» начала сжиматься, превратилась в точку и исчезла. Потом, когда ошарашенность прошла, мы сообразили, что надо проделать эксперимент, и убедились: сибр понял меня абсолютно правильно. Он теперь отключался автоматически. Тогда Ленка попросила, чтобы гештальт стал видимым, положив ладонь сверху гивера. Ничего не вышло.
— Все понятно, — сказал я бодро, — видимый гештальт — это бред. Что там может быть видимым? Оптические лучи должны отражаться от чего-то, а в гештальте нет веществ.
— А я так не думаю, — сказала Алена. — Попробуй ты, Виктор.
— Зачем?
Вопрос прозвучал, но был уже лишним. Я понял, зачем. Я только не хотел, чтоб это было так.
Но это было именно так. Сибр — да нет, не сибр, а Апельсин! — слушался меня во всем. А мог он, похоже, очень многое. Даже слишком многое. И слушался меня. Одного меня. Только меня. Строго говоря, оставался еще Альтер, но почему-то я уже знал, что Альтер здесь ни при чем. Не стал бы Апельсин штамповать волшебников массовым тиражом — волшебников делают поштучно.
Но почему именно меня?!
Вот когда я по-настоящему испугался.
А потом пришла боль. Жуткая головная боль. Непредставимая, сводящая с ума, жгучая, всепроникающая. Пришла как расплата за магические способности. Впрочем, тогда я не поверил, что расплата действительно такова. Но уж слишком это было подряд: пропавшая кнопка, ставший видимым гештальт (невероятное, совершенно настоящее яблоко, а рука сквозь него проходила, как через воздух) и — боль, от которой, казалось, я вот-вот потеряю сознание. «Ничего не дается даром», — философствовал я, но в то же время говорил себе: «От ненормального образа жизни и нервного перенапряжения у кого хочешь голова разболится». Почему-то я не подумал, что если бы все было так просто, Альтер тоже мучился бы страшной мигренью.
И лишь когда уже в третий раз я взялся за переделку сибра, и ужасная боль бешеным пылающим шаром снова ворвалась в мою голову, я понял с опустошающей ясностью, что это не как расплата, что это и есть расплата, непонятно кому нужная, скорее всего просто не нужная никому, неизбежная, неумолимая, просто закон природы.
И только одно утешало: боль была недолгой, даже субъективно недолгой, а ребята вообще сказали, что меня скрутило всего лишь на минуту. Они удивились, с чего бы это, они посочувствовали, они предложили лекарство, но они не могли влезть в мою шкуру, и потому никогда они не могли понять до конца, как мне было трудно и страшно подходить к сибру и просить его стать другим.
А в тот прекрасный день в нашем доме царила радостная неразбериха, мы хватались за все, мечтали обо всем, стремились решать разом все проблемы и ждали чудес еще и еще. Что могла значить на этом фоне какая-то головная боль? Мы жили в сказке. Сказка продолжалась, и мы знали, что за болью последует чудесное исцеление, за смертельной опасностью — волшебное спасение, а за любыми трудностями и неудачами — счастливый финал. Мы без конца ждали чудес, и чудеса не кончались.
МОНСТРЫ
Вернулся из гастронома Альтер, купивший сметаны — одну коробку, творога — сто граммов, колбасы — сто граммов, сыра — пятьдесят(!) граммов, батон за шестнадцать, четвертушку черного, крохотную шоколадку и бутылку шампанского.
— А шампанского в «мерзавчиках» не было? — спросил я.
— Не было. И коньяк в обоих магазинах дагестанский — смысла не было брать.
— Слушайте, — возмутилась Ленка, — мы тут работаем, а он по магазинам армянский коньяк ищет!
— Что вы тут делаете? — не понял Альтер.
— Ты давай размножай свои продукты, — распорядился я, — а то съем все, и побежишь снова. А работа у нас такая: совершенствуем сибр.
И я рассказал Альтеру о нашем последнем открытии.
Потом, когда продуктов стало уже больше, чем надо (заслушавшись, Альтер явно перестарался), а сибр под руками Альтера решительно отказался принимать форму куба и заменить кнопочное управление на сенсорное, мы сели к столу, и вновь на какое-то время беззаботное веселье сменилось настороженностью, тревогой и сосредоточенностью. Ребята посматривали на меня растерянно, угрюмо и не находили, что сказать. Молчание нарушила Ленка:
— Нож ни черта не режет. Объявляю конкурс: как поточить нож с помощью сибра?
— Элементарно, — сказал Альтер, — подвести лезвие к воронке питания.
— Ну нет, — сказала Ленка. — Только не это. Отгрызет пальцы не заметишь как. Кстати, волшебник, запиши себе в план: воронка питания должна работать только в том случае, если из нее ничего не торчит. Техника безопасности. Понимаешь? Попроси сибр сделать какую-нибудь крышку или там фотоэлементы по краю выложить.
— Правильно говоришь, — согласился я. — Однако вернемся к ножу. Поточить его можно не только в воронке, но и в экспокамере.
— Ага, — сказала теперь уже Алена, — и опять полный гивер кровавых обрубков. Руку-то надо будет внутри держать, а с первого раза — это уж точно — ничего не получится. Ну вас в баню, людоеды!