— Мало, — сказал Альтер.
— Нахал, — возмутилась Алена. — Сотня лет в молодом теле!
— Я не нахал, я бессмертный. Для бессмертного любая цифра мала.
— А от чего будет наступать смерть? — спросил я.
— От старости, — сказал Угрюмый. — Удивляетесь? От мгновенной старости. Понимаете, в ваших головах стоят регуляторы из оранжита как бы неограниченной емкости. Как они устроены, я не знаю. Причем, пересадить их никому нельзя — каждый регулятор сугубо индивидуален. А в наших головах емкость регуляторов ограничена. Оранжит берет на себя все ошибки в работе генетического аппарата, но, к сожалению, накапливает их. Этот регулятор представляет собой как бы портрет Дориана Грэя, только уничтожается он сам, автоматически. Ну, и конечно, внешнего старения, как в романе Уайлда, мы наблюдать не будем. Будет что-то вроде обширного инсульта.
— Страшно, — сказала Ленка.
— Да, — согласился Угрюмый, — это высокая цена за долгую молодость. Но, по-моему, можно заплатить и побольше.
— А мы и платим побольше, — сердито заметила Алена.
— Верно, девочки, — не спорил Угрюмый, — стерильность — вторая плата, и тоже высокая, но это — регулятор рождаемости. Иначе за восемьдесят с лишним лет половой зрелости мы расплодимся, как тараканы. А перенаселение, братцы, проблема непростая даже при полном изобилии.
— А у тебя дети есть? — вдруг агрессивно осведомилась Ленка.
— Сын, — сказал Угрюмый.
— Легко тебе рассуждать о всяких там платах-зарплатах! А у меня никогда не будет ребенка. Никогда! — крикнула она со слезами.
— Малышка! Но при чем здесь Иван? Не он же придумал Апельсин, — Альтер был, как всегда, рассудителен.
Но и Алена тоже плакала и тоже вопреки всякой логике ругала Угрюмого. Вот уж никогда бы не подумал, что для моей Малышки так важно иметь ребенка — нам с ней раньше и в голову не приходило такое.
Все как-то растерялись. Угрюмый неуклюже гладил обеих Ленок по плечам и явно пытался придумать что-то в утешение.
— Девочки, милые, — родил он, наконец, — но это же не окончательный приговор.
— Да?! — обе спросили одновременно и одновременно улыбнулись.
Они были похожи на детей, которые так легко ударяются в неудержимый рев и так же легко утешаются вдруг какой-нибудь чепухой.
— Не окончательный? — спросили они снова вместе.
От такой синхронности улыбнулся даже Угрюмый. (Третья улыбка Угрюмого, отметил я про себя).
— Ну, конечно, девочки, в медицине не бывает окончательных приговоров. А тем более, в сибромедицине. Это еще слишком молодая наука…
Слава Богу, конфликт был, кажется, улажен. Но Альтер на всякий случай перевел разговор на другую тему:
— Между прочим, перенаселение — не такая страшная штука. Я говорил на днях с астрономом Цвиркиным. Большой поклонник Циолковского. Так он мне поведал о грандиозном проекте заселения планет Солнечной системы…
Поговорили о проекте Цвиркина. Действительно, впечатляющий замысел. С помощью сибров ничего не стоило в довольно короткие сроки создать земные условия и на Марсе, и на Венере, и на спутниках Сатурна, и еще бог знает где. Хороший получился разговор. Стерильность отошла на второй план, все страхи и волнения забылись, и грядущее вновь засияло радужными красками: бесконечность, звезды, счастье… Но… Было «но». Я ощущал какую-то смутную тревогу. Я ощущал недосказанность в сообщении Угрюмого и недосказанность такого рода, что сам Угрюмый еще не знал, что ему следует сказать в дополнение.
Но был человек, который знал это очень хорошо. Папа Монзано первым почуял недоброе в докладной записке Угрюмого о стерильности. Да, разумеется, академик растолковал начальству, что всеобщая вакцинация — не катастрофа, что обеспечить порядок в деторождении — забота юристов, а не медиков, но Папа Монзано почуял недоброе и насторожился. Может быть, он не очень-то верил полученным результатам (слишком уж много сюрпризов преподносил Апельсин); может быть, воображение Папы Монзано поразило то, что появилась некая новая сущность, грозящая выйти из-под контроля — дьявольская кровь Брусилова; а может быть, просто не выдержали нервы (генерал-лейтенанты — они ведь тоже люди). Так или иначе, директор ВЦС принял суровые меры. Но сначала был диалог.
— Ваши тайные сообщники заражены вашей кровью?
— У меня нет сообщников, — сказал я.
— Вы лжете, Брусилов. Но вы хоть понимаете, какой опасности подвергаете все человечество?
— Да, — сказал я.
— Брусилов, вы дурак! — горячился Папа Монзано. — Вы же только что сказали, что у вас нет сообщников.
— Да, — сказал я.
— Так в чем же опасность?
— Во мне.
— Бросьте. Здесь вы не опасны.
— Перестреляете, как бешеных собак?
— Прекратите, Брусилов. Отсюда нельзя выйти.
— Выйти можно откуда угодно. Пансионат охраняют люди. Представьте, кого-нибудь из вашей охраны совратит моя жена. И этот стерильный, этот заразный там, за кордоном пойдет по бабам. Не остановите вы его. Апокалипсис.
— Смешно, Брусилов. Ваши фантазии на уровне бульварного романа.
— А как насчет ампулы с вакциной, переправляемой в виде сибра? Это вы предусмотрели?
— Прекратите меня учить, Брусилов! — рассердился Папа Монзано. — Мы все предусмотрели.
И ведь они действительно предусмотрели все. Каждому проверили кровь. Внутренние передвижения по Пансионату ограничили предельно. Все следили за всеми. И тем не менее каждый день кровь проверяли снова и снова. Для связи с внешним миром использовался теперь только один вертолет, и охрана ежедневно перетряхивала его с особой тщательностью. У вылетающих брали кровь перед самой посадкой и тогда же делали рентген. И это лишь то, о чем мы знали, хотя вообще-то нас, шестерку стерильных, полностью изолировали от всех.
В Пансионате сделалось противно. Не стало игр, прогулок, дискуссий. Осталась только работа, да и то не у всех. И еще пьянство. Это — у всех. Кому хотелось, конечно. А хотелось многим. Появились даже наркоманы. Душно сделалось в Пансионате. И никто не знал, чем и когда это кончится. Даже Папа Монзано не знал. Каждый день меня доставляли к нему в кабинет, и он убеждал, убеждал, убеждал меня отказаться от Условия.
Тошнехонько было нам всем в те дни. Ох, как тошнехонько! «Вот уж действительно конец света», — шутил Угрюмый.
А потом все кончилось.
ИСХОД
Утром, ни свет ни заря, позвонил по видео Папа Монзано и, обращаясь только ко мне, сказал:
— Брусилов, зайдите минут через двадцать. Без свиты.
Я обиделся. И еще мне хотелось спать. И еще — совершенно не тянуло на серьезные разговоры.
— Я — Бог, — ответствовал я. — Отныне я един в четырех лицах и, как Вы изволили выразиться, без свиты прийти не могу.
— Брусилов, не валяйте дурака, — только и сказал Папа Монзано.
А когда я вошел к нему в кабинет, там уже сидели двое, и оба были мне не знакомы. Один — в генеральском мундире, немолодой и краснолицый. Второй — лет сорока, среднего роста, среднего сложения, в сером костюме и с очень бесцветным, на удивление незапоминающимся лицом. Ни тот, ни другой мне не представились. Папа Монзано указал на кресло. И тогда, демонстрируя полное безразличие к этому сборищу, я сел, вынув из кармана сибр-миниморум, поставил его на стул, вырастил до весьма приличных размеров, подкармливая журналами со столика, извлек чашку кофе и сэндвич и невозмутимо принялся за свой завтрак. Ни один из присутствующих даже ухом не повел, и это, признаться, не могло не вызвать уважения.
Оказалось, ждали еще троих: слегка знакомых мне профессора-юриста, академика-психолога и, наконец, Угрюмова.
— Начнем? — спросил Папа Монзано, когда они вошли и молча сели.
Бесцветный кивнул. И Папа Монзано сообщил одновременно просто и торжественно:
— Дело в том, Брусилов, что наш институт завершил первый и, наверно, самый важный этап работы. Вчера мы были с докладом в ЦК. Так вот, Брусилов, принято решение об организации в самое ближайшее время многосторонней встречи на высшем уровне. И Ваше участие в этой встрече будет необходимо. Поэтому сегодня вечером нас с вами, то есть меня, вас четверых и Ивана Евгеньевича вызывают наверх на предмет выработки общей программы действий…
Он еще продолжал говорить, а мне уже ударила в голову кровь и стучала теперь в висках радостными молоточками. «Свершилось, — думал я. — Наша взяла. Принято Условие Брусилова!» Конечно, вызов наверх мог означать что угодно, но международная встреча!.. Это нельзя было интерпретировать двояко. Условие Брусилова принято!
А это значит: мы победили.
А это значит: все будем счастливы.
А это значит: конец войнам, конец голоду, конец деньгам.
А это значит: сибр — именно то, что я и придумал, а не диверсия галактического разума, не происки дьявола и не социальная бомба замедленного действия. По крайней мере, это значит, что именно так считает абсолютное большинство ученых Пансионата. Иначе никто бы никогда бы не принял моего условия.
— …только попрошу Вас, Брусилов, — услышал я голос Папы Монзано и словно проснулся, — не воображайте себе, что это Ваш наивный шантаж вынудил правительство принять окончательное решение. Надеюсь, с годами Вы поумнеете и все поймете сами, но мне хотелось бы, чтобы уже сейчас Вы не строили никаких иллюзий относительно Вашего «исторического» условия.
Папа Монзано выдвинул ящик стола и положил перед собой два маленьких сибра.
— Узнаете? Этот — из посольства Чада. А этот — с территории посольства ФРГ. Дешевые трюки, Брусилов. Сколько их было всего?
Я почувствовал, как внутри у меня что-то оборвалось. Что-то тяжелое и скользкое. Оно упало, вертанулось разок и вдруг как пошло, как пошло крутиться, стремительно набирая обороты. И вроде бы я хочу остановить этот проклятый маховик, но куда там! Поздно. Я понял, что сейчас совершу нечто непоправимое. Должно быть, глаза у меня сделались бешеные, потому что Папа Монзано стал вдруг подниматься из-за стола, а бесцветный напружинился весь, как перед прыжком и сделал короткое и очень понятное движение рукой.
В следующую секунду все стало на свои места. Я бы, конечно, и так сумел овладеть собой. А они… Они не знали этого, и сработала привычка сначала делать, а уж потом размышлять. Бесцветный саданул меня рукояткой пистолета по темени, и маховик во мне тут же остановился. Я заметил, что психологу явно не по себе от этого маленького приключения. Угрюмый же загадочно улыбался.
— Вы не могли найти все сибры, — сказал я.
Мне не было больно, и я был абсолютно спокоен.
— Могли, — мягко возразил Папа Монзано, — но мы не видели в этом смысла. Мы просто разыскали Светлану Зайцеву.
Я дернулся, и он добавил:
— Никто ее не трогал, Брусилов. В этом мы тоже не видели смысла.
Он сделал паузу, и я не мог не спросить:
— Но тогда в чем же Вы видите смысл?
— В чем? — рассеянно переспросил Папа Монзано и извлек из кармана пластиковую трубочку с пилюлями. Положив одну под язык, проворчал: — И зачем я бросил курить — не понимаю. Так вы спрашиваете, в чем есть смысл. Видите ли, Брусилов, Вы не человек.
И после этой глубокомысленной фразы он замолчал надолго. Он смотрел на меня и вдумчиво посасывал свою таблетку. Потом продолжил:
— Вы посредник, Брусилов. И самое обидное, что ни одна сволочь не только в моем институте, но и во всем мире не знает — да и никогда, наверно, не узнает — чья же именно воля движет Вашими поступками. Я правильно говорю, Иван Евгеньевич? (Угрюмый кивнул). Вот как, мой юный друг. А единственный смысл мы видим в том, чтобы сохранить человечество.
Он опять помолчал, словно израсходовал всю энергию и перед следующей частью монолога ему необходимо подзарядиться.
— Если мы примем предложенный Вами вариант, распространим по свету Ваши штуковины, человечеству, конечно, придется нелегко, но жить оно будет, а это главное. Как раз вчера мы закончили оценку всех последствий такого шага. А вот если мы откажемся…
Он полез за второй таблеткой, потом раздумал.
— Никто не знает, что будет тогда. Тысяча Пансионатов не сможет ответить на этот вопрос. И мы не хотим отвечать на него. Мы просто хотим жить. Все хотят жить, Брусилов. Вот как. И зря Вы так старались, машинки свои по помойкам разбрасывали. Не было у нас выбора. Теперь Вы понимаете это, Брусилов?
— Нет, — признался я честно, — не понимаю.
Как-то весь этот апокалипсис не умещался у меня в голове. И главное, ведь я-то знал, что они заблуждаются, что я — человек, существо со свободной волей, полноправный хозяин всех своих невероятных способностей. Как было разубедить их? И стоило ли?
— Не беда, — сказал Папа Монзано, — у вас еще есть время, — он улыбнулся своей случайной, но довольно тонкой шутке. — А сейчас я хочу передать слово товарищу полковнику.
Полковником был бесцветный. Он картинно стряхнул пылинку с лацкана пиджака и спросил:
— Скажите, Брусилов, как Вы намерены распорядиться Вашей способностью производить человекокопирующие сибры?
Ах вот оно что! Мне выдали щедрый аванс и ждут теперь ответных уступок. Ну, что ж, ждите. Я отчеканил:
— Намерен распорядиться точно так же, как распоряжался до сих пор. Сибр не будет человекокопирующим.
— Вы хотите сказать, — уточнил бесцветный, — что никогда, даже с личных целях и при исключительных обстоятельствах не станете пользоваться этой своей способностью?
— Да, — ответил я.
— Не верю, — сказал он. — Никаких оснований нет, чтобы верить.
— Никаких, — поддержал академик-психолог, — человек не способен удерживаться от соблазна сколь угодно долго.
— А я не человек, — съязвил я.
Психолог только рукой махнул, а Папа Монзано заметил:
— Между прочим, это серьезный аргумент.
— Да нет же! — чуть не закричал я. — Как Вы не понимаете? Я просто не могу иначе. Человекокопирующий сибр — это же конец света.
— Полноте, — улыбнулся бесцветный, — а разве Вы не допускаете, что при соблюдении строжайшего контроля человекокопирующий сибр можно использовать во благо?
— А как Вы представляете себе строжайший контроль?
— Абсолютная монополия специальной службы на применение… Давайте введем аббревиатуру — ЧКС.
— Но специальная служба — это тоже люди, — сказал я.
— Категорическое запрещение использования ЧКС в личных целях для всех без исключения, — продолжал формулировать бесцветный.
— Под страхом смерти? — спросил я.
— Под страхом смерти, — сказал он. — Других страхов, насколько я понимаю, Вы человечеству не оставляете.
— Страх бессмертия, — проговорил Угрюмый тихо, но так, что все услышали.
И я подумал: «А он, однако, себе позволяет! Похоже, что ему просто наплевать на любое начальство».
— Простите, товарищи, — встрянул краснолицый генерал, — а кто отменял страх лишения свободы? И я уже не говорю о возможности возврата к наказаниям телесным.
Юрист поморщился, а психолог стал перечислять:
— Как то: отрезание ушей, вырывание ноздрей, ногтей, языка, отрубание рук…
— Я попросил бы, — прервал его Папа Монзано, — ближе к делу.
— Никаких тюрем, — сказал бесцветный. — За применение ЧКС — только смертная казнь.
— Хорошо, — сказал я. — Человек скопировал сам себя. Кого казнить?
— Обоих, — решительно ответил краснолицый.
А бесцветный улыбнулся:
— Хороший вопрос. Честно говоря, было бы неплохо оставить в живых копию.
— А различить Вы их сумеете? — поинтересовался я.
— А вот это вопрос к Вам. Ваш Альтер знает, что он Альтер?
— Знает, но может и не сказать.
— Это сегодня не проблема, — бесцветный не хвастался, просто сообщал факт.
— Отлично, — сказал я, — но это еще не все. Что, если скопировать человека во время сна?
— Разрешите мне, — попросил Угрюмый. — Есть мнение, что во время копирования спящего, копия проснется или, во всяком случае, воспримет свое появление на свет в форме сновидения. А вот если человек будет в состоянии анабиоза, тогда, я думаю, даже теоретически не будет разницы между оригиналом и копией. С изобретением покойного ныне Станского («Зачем он это подчеркивает?» — подумал я) мы не можем не принимать во внимание и такой вариант.
— Я же говорю, казнить обоих, — упрямо повторил краснолицый.
— Слишком много крови, — сказал вдруг Папа Монзано, и я искренне удивился такой его реплике.
— Если хотите знать мое мнение, — заявил юрист, — я категорически против ЧКС. Мы еще можем с грехом пополам разработать уголовный кодекс для бессмертных, но в мире, где будет неограниченное число идентичных личностей, любой уголовный кодекс можно бросить в воронку питания.
— О неограниченном числе никто пока еще не говорит, — проворчал бесцветный.
— А придется, — поддел его психолог.
— Напрасно Вы так считаете, — не сдавался бесцветный, — ведь суровый закон искореняет, в сущности, любые преступления.
— Не любые, — возразил юрист. — И не всегда.
А Папа Монзано повторил задумчиво:
— Слишком много крови.
— Товарищ генерал-лейтенант, — обратился к нему краснолицый, — но ведь товарищ полковник говорил о какой-то пользе…
— Да, — с готовностью откликнулся бесцветный, — польза будет.
— Потрудитесь объяснить, какая, — в голосе психолога отчетливо слышались нотки яда.
— Пожалуйста. Практическое бессмертие личности. Сохранение гениев сегодняшнего дня для будущих поколений. Возможность успеть за несколько жизней то, чего не успел за одну. Дальше: фактическое воскрешение погибших при несчастных случаях. При условии сокрытия факта смерти от родственников вместо смерти будем иметь просто частичную амнезию. Разве это не гуманно?