— Ты что, Сид, на старости лет решил стать фокусником?
— Это не фокус, — сказал Конрад. — Это искусственный оранжит. Только сегодня сделал. Тебе привез показать. Так что ты на это скажешь, товарищ Кротов? Стоит ли теперь с сеймерами бороться?
А Кротов ничего не сказал. Кротов был мертв.
Альтер заметил это первым. Он вскочил, обнял Виктора, потом Конрада, потом охнувшую от боли Шейлу и, наконец, даже Эдика.
— Блестяще, ребята! — приговаривал он. — Просто потрясающе! Я вам как политик говорю, это выше всяких похвал!
Тут до Станского дошло, и он спросил:
— Так это что, был блеф, сэр Сидней?
— Да какой, к чертовой матери, блеф! — разозлился Конрад. — Я всю жизнь работаю над созданием искусственного оранжита, наконец, совершаю вторую всемирную революцию, и в благодарность за это один, не успев слова сказать, отдает Богу душу, а второй кричит: «Молодец, старик, это был гениальный блеф!»
— Да ты что?! — Альтер отказывался верить.
И Виктор сказал ему:
— Дурачина. Разве ж я умею из горошины сибр выращивать? Покойник-то наш умнее тебя оказался.
— Всем руки вверх! — послышалось от двери и сидящие за столом обернулись.
Шестеро грин-блэков стояло вдоль стены с оружием в поднятых руках.
7.20 по Гринвичу
В центральном московском гибернатории вернули к жизни гражданку Земли Беленькую Екатерину Сергеевну 1957 года рождения, дата вакцинации — 8 февраля 2 года ВК, дата криоконсервирования — 4 июля 11 года ВК. И вместо обычного вопроса: «Какой нынче год?» или «С бессмертием все по-старому?», она спросила:
— Он жив?
7.22 по Гринвичу
— Ребята, спокойно, — заговорил Альтер. — Вы же видели, никто не убивал старика Игнатия. Элементарная сибротодия от нервного потрясения. Да и вам никто не угрожает.
Но кротовцы по-прежнему целились в пятерых за столом.
Обстановку разрядил Мартин Патрикссон, один из приближенных к председателю партийных чиновников. Он вошел, скомандовал грин-блэкам «вольно», словно те стояли «смирно» — грин-блэки в нерешительности стали опускать оружие — и обратился к председателю: — Дорогой товарищ Игнатий, разреши доложить… Э, да тут уже без меня все кончилось!
И он стянул с лица маску Мартина, сказал «Ф-фу-у», и на его настоящем лице расцвела улыбка.
— Знакомьтесь, — представил Альтер, — мой агент Вольдемар. Попросту Вова.
— А вы знаете, друзья, где мы все с вами находимся? — вопросил Вова. — На борту межзвездного корабля.
— Уже летим?! — буквально подпрыгнул Станский.
— Да нет, теперь уж, слава Богу, никуда не летим. Они должны были получить сигнал от Кротова лично. Но рисковали вы, ребята, здорово. И вы! — повернулся он к ошалело-настороженным грин-блэкам. — Хозяин ваш сукою оказался, прости Господи. Ради того, чтобы Брусилова в другую галактику запузырить, он бы и вас с субсветовой скоростью на верную гибель отправил. Честно говоря, и не знаю, на чем бы мы вас догонять стали. Мощная эта игрушка у Кротова. Сержант! — крикнул он старшему из охраны, как бы забыв, что он уже не Мартин Патрикссон. — Вы и ваши люди можете быть свободны!
И окончательно растерявшиеся грин-блэки ретировались.
7.25 по Гринвичу
Служба связи города Норда обнаружила исчезновение экрана над Северным полюсом. В наушниках радистов зазвучали внезапно сигналы станций Европы, Америки, Африки и, наконец, послышалось: «Говорит Сан-Апельсин…» Показания всех приборов сверили дважды: это была не мистификация.
7.30 по Гринвичу
— А скажи нам, Вова, — поинтересовался Брусилов, — эти кротовские парни, которые ждут сигнала по всей планете, они что, действительно готовы стрелять налево-направо?
— Боюсь, что да.
— Твои рекомендации, Альтер.
— Надо выступить по Интервидению: «Всем, всем, всем…» Ну, и так далее. Это единственный выход. Сколько в нашем распоряжении, Вова?
— Времени? Вагон. До полудня по Гринвичу можем чесать в затылке. Но вообще я бы советовал уже сейчас выступать кому-нибудь от имени зеленых.
— Зачем кому-нибудь? — удивился Конрад. — Вот Шейла.
— Шейла — хорошо, — согласился Альтер, — но нужен еще кто-нибудь из черных.
— Найдем, — сказала Шейла. — Доведите меня до ближайшей машины и поехали за пределы экрана.
7.40 по Гринвичу
Группа лиц неизвестной политической принадлежности взорвала ворота главного входа в центр Норда, и студеный ветер, врывавшийся под колпак, трепал наскоро повешенный над обломками транспарант с надписью красным по белому: «Долой пропускную систему!»
7.45 по Гринвичу
— У меня очень много вопросов, Сид, — предупредил Брусилов, когда они остались вдвоем в огромном и унылом, как разграбленный храм, кабинете Кротова с мертвым председателем во главе стола.
— Понимаю, — сказал Конрад. — Тебя, например, интересует, отличаются ли мои способности от твоих?
— Да, и это тоже… Слушай, а может, выпьем? Пока никто не видит. Такой повод! А?
— Что может быть глупее, если мы оба непьющие? — рассудил Конрад. — Но, знаешь, я согласен. Поищи там у председателя.
— Сейчас… О! Что это? «Столичная». Годится.
Виктор поставил на стол пузырек с яркой этикеткой и два стакана.
И тут послышалась стрельба.
— Ну, нет покоя в этом городе! — вздохнул Брусилов и пошел к двери посмотреть, что там происходит.
— Фанатиков много развелось, ворчал Конрад, идя за ним следом, — а их так просто не утихомиришь… Вот вам, пожалуйста!
Дверь распахнулась и влетел фанатик. Действительно фанатик — предводитель кротовских штурмовиков Микола Дрон.
— Сволочь заокеанская! — крикнул он Конраду и выпустил из короткого автомата, держа его у бедра, целую обойму в первого сибролога планеты.
Брусилов даже не успел кинуться под пули. А с Конрадом произошло нечто странное. Заряды, по-видимому, разрывные не только не разорвались, но, похоже, вовсе не причинили Сиду вреда. Один за другим они погрузились в тело с чмокающим звуком, после чего Конрад засмеялся и выплюнул на пол дюжину обезвреженных кусочков металла.
— Вот это да! — восхищенно сказал Брусилов.
А Дрон заплакал. С ним сделалась истерика.
— Не плачь, Микола, — сказал ему Сид. — поезжай-ка лучше за пределы экрана, да расскажи всему миру по Интервидению, что тут с тобой приключилось.
— Дураки, — сказал Микола, успокаиваясь, — нет уже никакого экрана. Пропал. Прямо отсюда можно на всю планету вещать.
— Доброе известие, — похвалил Брусилов. — Иди к нам. Налить тебе водки?
8.00 по Гринвичу
Через пролом в стене вошли в Полярный центр Норда прибывшие из Антарктиды Педро Уайтстоун с Аленой и Джиованни Пинелли с Ленкой.
— Развал империи! — съехидничал Педро, удовлетворенно оглядывая разрушения.
— Как знать, — усомнился Пинелли, — хотелось бы для начала пообщаться с ребятами из Научного центра зеленых.
8.15 по Гринвичу
— Так значит, всеобщее бессмертие? — сказал Брусилов, как только они сумели выпроводить уже слегка захмелевшего Миколу.
— Это еще с какой стати? — улыбнулся Конрад.
— Не понял. А как же ты?
— А я так же, как ты. То есть, неизвестно как.
— Ах, вот оно что…
— Именно, именно. Хочешь мою гипотезу? Точнее, она не моя, а Вэна, просто я ее к сегодняшнему случаю прилагаю. Они ставят над нами эксперимент. И никогда мы не поймем до конца ни их цели, ни их методы. Но стараться надо. Я очень старался. И вот меня наградили. Или наказали. Не знаю. Скорее всего ни то и ни другое. Не понять нам их.
— И почему экран пропал, тоже не поймем?
— Сам факт его исчезновения, думаю, будет для Пинелли серьезной подсказкой, но вот беда: мы же так и не знаем, почему этот экран возник. Есть только гипотезы, а окончательного ответа нет.
— А разве в науке вообще бывают окончательные ответы?
— Бывают, — сказал Конрад.
Брусилов помолчал. Потом спросил:
— Слушай, Сид, а они — это кто?
— Хороший вопрос, — грустно покивал Конрад. — Не люди. Я почти уверен, что не люди. И поэтому людям — в большинстве — на них наплевать. Люди должны решать свои проблемы, — он сделал паузу и выпил. — Вот появилась, например, проблема — твой любимый ЧКС, который ты так долго ото всех прятал. Теперь же каждый будет волшебником. Нет, не для твоих сибров — твои останутся тебе — для своих. А представляешь, каких еще штук напридумывают миллиарды землян. Куда там твой человекокопирующий! Вот они, брат, проблемы где.
— Но ведь можно и не давать людям оранжит, — сказал Брусилов.
— Можно, — согласился Конрад, — можно было и сибр не давать. Или нельзя? А, Брусилов? Проблемка столетней давности?
Брусилов молчал.
— То-то, — сказал Конрад. — Наливай.
— Но ведь можно и не давать людям оранжит, — сказал Брусилов.
— Можно, — согласился Конрад, — можно было и сибр не давать. Или нельзя? А, Брусилов? Проблемка столетней давности?
Брусилов молчал.
— То-то, — сказал Конрад. — Наливай.
8.20 по Гринвичу
Зкстремисты-анархисты Хантега Сантос и Артем Чайников, пользуясь обстановкой всеобщего беспорядка, сотворили перед входом в «Полюс» целый террикон из отрезанных голов Кротова, Китариса и Дрона. Такого в Норде не видели со дня его основания.
8.45 по Гринвичу
— Вы посмотрите на этих алкоголиков! — закричала Ленка, вошедшая первой, а потом целая шумная толпа ввалилась в кабинет Кротова.
— Па-асторони-ись! Па-асторони-ись! — протяжно, нараспев выкликали двое, катившие перед собой тележку с видеотрансляционной техникой.
— Исторический разговор двух бессмертных должна не только слышать, но и видеть вся планета, — провозгласил один из них.
— Что вы хотите сказать? — не понял Брусилов.
— То, что и сказал. Слушаем мы вас уже давно. Как только ушли Альтер и Шейла, мы с их любезного разрешения переключили подслушивающую аппаратуру, установленную здесь еще лет десять назад, на городскую радиосеть. Ну, а когда экран пропал, сами понимаете…
— Ох уж эти журналисты! Вторая древнейшая профессия. Сид, мы тут с тобою ничего лишнего не говорили?
— Лишнего, — наставительно произнес Конрад, — не надо говорить никогда и нигде.
На что мудрый Хао Цзы-вэн философски заметил:
— Если бы только можно было знать, что именно считать лишним.
— Действительно, — согласился Конрад. — Но я не намерен скрывать ничего. Итак, полагаю, в первую очередь, всех интересует бессмертие. С моей точки зрения, все в этом плане по-прежнему. Однако доктор Угрюмов считает, что в самом ближайшем будущем проблема бессмертия станет проблемой чисто юридической. Мне импонирует его оптимизм, меж тем на сегодняшний день нам известны лишь шестеро бессмертных.
— Шестеро?! — вытаращился Брусилов.
— Именно шестеро, — из-за стола поднялся Уайтстоун и раскланялся во все стороны. — Но, дамы и господа, товарищи, братья мои, я тоже совершенно не представляю, как это получилось. Я, правда, родился точно в день и час появления на Земле Апельсина. Но ведь не один же я такой. Разве только мое рождение совпало с прибытием Апельсина до секунды…
9.45 по Гринвичу
— Ой, Андрюшка, что это? — спросила Катя, кутаясь в пушистую белую шубку и показывая мохнатой варежкой в сторону горизонта. — Северное сияние?
— Нет, — сказал Черный, — это рассвет. Начинается день.
Они стояли на пирсе, студеные валы прибивали к берегу ледяную кашицу, а вдалеке, над торосами занималось яркое зарево. Слева от них мягко ткнул носом в бетон обшарпанный «башмак» старика Билла. Рыжий капитан в расстегнутом бушлате вышел на палубу, потянулся, выбил о перила фальшборта трубку и, набив, раскурил ее заново. Из кармана у него торчало горлышко бутылки, заткнутое газетой.
— Привет, Билл, — сказал Черный. — Знакомься: это Катрин.
— Привет, — отозвался Билл, почтительно склонив голову и представился: — Уильям Нурвик.
— Ух ты! — сказал Черный.
Билл отхлебнул из своей квадратной бутылки и предложил:
— Хотите?
— Давай, — согласился Черный, забираясь вместе с Катрин на борт «башмака». — Скоро пить бросаю.
— Да ну?!
— Точно. А вот ты, Билл, скажи, мечтал когда-нибудь стать бессмертным?
— Аск!
— Значит, будешь.
Старик Билл щурился от дыма и добродушно улыбался.
— Не веришь, — сказал Черный, передавая бутылку Кате. — А между прочим, Угрюмов сказал. На полном серьезе, по Интервидению. Вот только что.
— Иди ты! — сказал Билл.
— Точно, — подтвердил Черный. — Сидней Конрад искусственный оранжит сделал. Так что мы все теперь волшебники. Понял? А у тебя отличный бренди, Билл!
— Так значит, за здоровье старины Сида?
— И за твое здоровье, капитан! Кстати, а почему ты не вакцинирован?
— Я вакцинирован, — пояснил Билл, — но в возрасте шестидесяти одного года. Я, ребятки, выходец из зеленых. От зеленой партии к зеленому змию, — улыбнулся он.
А Черный подумал и не стал спрашивать, сколько же Биллу теперь лет.
10.30 по Гринвичу
Пресс-конференция в кабинете Кротова продолжалась. Журналисты наладили прямую связь со зрителями, и вопросы сыпались самые разные, в том числе и совсем глупые.
— А трупы воскрешать можно будет?
— Какой вы труп хотите воскресить, этот, что ли? — вопросом на вопрос отвечал Конрад, показывая на мертвого председателя.
А Угрюмов отвечал серьезно:
— Помилуйте, господа, это же проблема проблем! А искусственный оранжит получен только сегодня.
— Вопрос Брусилову: что вы чувствуете сейчас?
— Облегчение. Огромное облегчение. Как будто я нес на Голгофу крест, долго нес, утомительно долго, а потом споткнулся и уронил его, и крест упал куда-то в глубокое ущелье и раскололся, наверно, не достать его теперь, и вроде обидно, все-таки мой крест, а с другой стороны — так легко! Вот и отдохну теперь. По-настоящему отдохну. Наконец-то.
— Эй! — шепнул Женька, — тыкая Черного в бок. — Смотри.
Катя тоже оторвалась от книги и подняла голову.
Со стороны Пушкинской площади подошли пятеро юнцов с ног до головы в черной коже и со сверкающими на солнце большими металлическими буквами «К» на груди.
— Подонки, — тихо проговорил Черный. — Откуда только берутся такие?
— От сырости, — грустно пошутил Женька и добавил: — Где бы сушилку найти? Надежную и вполне безопасную.
— Ребята, — строго сказала Катрин, — только не драться.
А кротовцы, похохатывая, приблизились к памятнику — самих полярников, сидящих в стороне, они не замечали — и вдруг с громким гиканьем принялись обшвыривать бронзовые фигуры яйцами, должно быть, тухлыми, и еще какой-то липкой гадостью в пакетиках.
— Весело им, — сказал Черный.
— Да-а уж, — протянул Женька, нервно обшаривая карманы.
— Не вмешивайтесь, ребята, ради Бога, не трогайте вы этих дураков, — твердила Катя, уже понимая, что остановить ей никого не удастся.
У одного из юнцов обнаружилась в руках странная увесистая штука, и непонятная еще ассоциация вдруг больно кольнула Женьку. А тот, размахивая своей штуковиной, прыгал вокруг памятника и ухал, как обезьяна. И Женька вспомнил. И в тот же самый момент юный кротовец поднял оружие — да, это было оружие, это был арбалет! — и выстрелил.
Короткая тяжелая стрела ударила в бронзовый висок стоящего на постаменте Любомира, заляпанного яичной скорлупой и гнусными потеками…
— А ну-ка, сволочи, вон отсюда! — бросился Женька к резвящимся юнцам.
И Черный вскочил за ним следом.
— Вы у меня языком будете вылизывать этот памятник, подонки! — кричал Женька. — Слышите?! Считаю до трех.
Кротовцы было решили драпать, но их неформальный лидер, тот, что стрелял — он был постарше и покрупней — сделал им знак стоять, мол, кого вы испугались, товарищи, их же всего двое и баба. И эти мальчишки в черной коже с блестящими буквами, дрожа от страха и злости, и от сладостного предчувствия настоящей драки — с самим Евтушенским, с самим Черным! — стояли, расставив полусогнутые ноги, растопырив пальцы рук, приоткрыв от напряжения рты, и ждали.
— Раз, — сказал Женька, обращаясь уже персонально к их главному и делая шаг в его сторону.
— Два, — сказал он, подойдя почти вплотную.
— Три!!! — завопил кротовец и с неожиданной ловкостью и силой ударил Женьку арбалетом по голове.
И когда Женька упал, те четверо рассыпались, как горох. Только их лидер замешкался на мгновение, и Черный обрушился на него одного… С размаху, ногой в живот, и пониже, и еще раз, и еще…
— Я тебя, гада, на всю твою поганую жизнь в тюрьму запихаю! — шипел он над скорчившимся телом.
А Катя сидела возле Женьки на коленях и расстегивала ему воротник рубашки.
— Он жив, Андрей, — выдохнула она. — Врача! Скорее!
Черный бросился к улице и в этот момент Женька прохрипел:
— Все равно завтра буду в Норде.
— Перестань, глупый, не говори сейчас ничего.
— Ерунда, — улыбнулся Женька через силу. — Ну, как тебе мой безумный поступок?
— Молчи, молчи, — повторяла Катя.
Вернулся Черный.
— Спокойно, Жека. Сейчас будет врач.
— Ты скажи ему, — попросил Женька, — что мне умирать нельзя. Понимаешь, никак нельзя. Если умру, Брусилов их всех передавит. Собственными руками передавит. А они же еще дети, придурки…
— Что ты несешь, Жека? — строго сказал Черный. — Да тебя любой фельдшер вылечит. И мы с тобой еще бессмертными станем. Ты же сам всегда говорил: за семьдесят-восемьдесят лет, что нам отпущены, неужели не откроют секрет вечной жизни?