Ничего не соображая, а только чувствуя дикую радость, что она не уехала с Автандилом Автандиловичем (только в пьяную голову это могло прийти; да и он бы себе никогда не позволил так публично!!!), я подбежал к ней и схватил ее за руку. И вдруг она так рванулась, словно я передал ей палочку эстафеты, и мы побежали прямо вперед, шлепая ногами по теплой ночной воде, и уже на той стороне услышали его крик: — Постойте, договоримся!
Но я знал, что он отстанет, потому что никогда не решится выбросить бутылку, а мы бежали и бежали, на миг останавливаясь, чтобы перевести дыхание, выхватить беглый поцелуй, как отпить льющееся через край, и снова бежать.
Раз в жизни вырваться и вырвать, пусть с кровью, вырвать забвенье, а там пропади все пропадом! Но сейчас бежать и бежать! Бульваром, сквозь дрябло обвисшие, хлещущие ветки олеандров, бежать, задыхаясь от смеха, вспоминая его осторожный, чтобы не разбить бутылку, бег, и снова бежать и, останавливаясь, припадать к этому нежному, пахучему, хохочущему, белозубому, безумному рту — запомнить его таким!
Бежать от неожиданной трели ночного сторожа, спавшего прямо на помосте прибрежного ларька, возвращенного к своим обязанностям звуком наших шагов, и, может быть, потому особенно долгая и сердитая трель свистка, вызвавшая в нас новый приступ смеха.
…Пригородный берег, хруст гравия, скрип песка, шелест, шорох… И долгий, как сон наяву, сырой гул воды и острый, пузырящийся близостью прибоя, воздух.
Предрассветный далекий раскат грома с первыми признаками насыщения, отрыжка отдыхающего неба. Боль, боль, всюду боль!
* * *На следующий день ресторан был закрыт на ремонт (кстати, пианино почему-то оказалось в море) и только через месяц, уже без всякой помпы, его открыли снова.
Нашествие скорпионов одни объясняли тем, что проектировщики здания ресторана не учли, что при сильном ветре струи воды будут сбиваться на одну из наружных стен крепости, примыкающей к галерее, и вода, мол, из-за этой ошибки добралась до скорпионьих гнезд.
Другие говорили, что система водостока тут ни при чем, что, видно, скорпионы и раньше при сильном ливне уходили в глубинные, внутренние части крепости. И на этот раз они выползли сюда, не подозревая, что тут делается, и вдруг, попав в бурю электричества и музыки, оглушенные этой непомерной дозой цивилизации, они стали шлепаться вниз, то попадая на пиршественные столы, то на людей, впрочем, без всякого злого умысла.
Во время ремонта все открытые части крепостных стен были замазаны каким-то твердым, во всяком случае явно скорпиононепроницаемым, лаком. О судьбе скорпионов, замурованных в этой части крепости, рассказчику ничего не известно. Можно только предполагать.
Скорее всего, они покончили жизнь самоубийством (что свойственно скорпионам), если они не догадались вырыть себе подземный ход (что им явно несвойственно, а свойственно заключенным былых идиллических времен, золотому веку неустанно развивающейся науки тюрьмостроения).
* * *И вот, всего лишь через год после этого банкета, Автандил Автандилович мне говорит, что в газете о козлотуре ничего или почти ничего не было. После нашей беседы я зашел в городскую библиотеку и попросил у библиографа дать мне справку о всех печатных материалах по козлотуру в нашей газете.
Библиограф, юный парень, видимо, только окончивший институт, я его раньше здесь не видел, поднялся на второй этаж библиотеки, где находился библиографический кабинет. Я остался внизу, в читальном зале и, стоя у выдачи книг, болтал со знакомой девушкой, работавшей там. Вскоре возвратился библиограф и подал мне карточку, на которой было аккуратно занесено название и дата первой информации о козлотуре, а также дата выхода перепечатанной в нашей газете столичной статьи, критикующей козлотуризацию сельского хозяйства.
— И это все?
Он замялся и как-то мило и неуклюже развел руками. У него было такое чистое, почти девичье лицо, и он еще явно не научился спокойно врать.
— А что вам надо?
— Мне нужны все номера нашей газеты, где говорится о козлотуре.
— А для чего? — спросил он, чувствуя, что нарушает мое естественное право, и от этого страшно неуверенный в себе. Из читального зала к нам стали прислушиваться.
— Дело в том, что на эти материалы надо иметь спецдоступ, — сказал он тихим голосом, чтобы уменьшить в нем призвук фальши.
— Давно? — Я так и обмер.
— Не знаю, — со вздохом облегчения, — я сам тут недавно…
— Видите ли, — сказал я ему, — я из редакции газеты.
— Пойду узнаю у директора…
Как только он ушел, я быстро повернулся к девушке, стоявшей на выдаче, и сказал ей:
— Умоляю, подшивки «Красных субтропиков» за последние три года.
— Сейчас, — кивнула она и вошла в глубь склада. Через минуту она их мне притащила. Я положил их на один из самых дальних столов читального зала и вернулся в закуток, где стоял столик библиографа. Он возвратился и, стоя у своего столика, с печальной строгостью сообщил:
— Директор сказал, что у него относительно журналистов нет никаких указаний.
Он продолжал стоять возле своего столика, как бы сочувствуя мне по поводу этой неприятной новости.
— Ну ладно, — согласился я, притворно смиряясь.
— К сожалению, больше ничем не могу помочь, — сказал мальчик, неуклюже разводя руками. Мне показалось, что он ожидал от меня большего упорства, и теперь несколько разочарован.
Я отошел к своему месту и сел. Начав листать подшивку, почти сразу наткнулся на первую информацию о козлотуре. Номер, в котором была информация, почему-то был вырван из подшивки и просто вложен в нее.
Но дальше у меня дело почему-то не пошло. Сколько я ни листал подшивки за три года, ни одного материала по козлотуру в них не оказалось. Что за черт, подумал я, ведь первый большой материал о козлотуре был напечатан примерно через неделю после первой информации. Я начал снова листать подшивку, уже внимательно присматриваясь к числам.
И вдруг истина открылась во всей своей полицейской простоте: вырвали! Все номера вырвали из всех подшивок, оставили только первую информацию и последнюю московскую статью, и соответственно точно дают библиографическую справку. Теперь я понял, почему номер газеты с первой информацией оказался вырванным и вложенным в подшивку. Его вырвали по ошибке, а потом снова вложили. Однако же в их безумии есть своя система, думал я, неся назад рыхлую гору оскопленных подшивок.
Между тем в редакции дела мои, по-видимому, ухудшились. Я это замечал по лицам сотрудников нашей газеты. Становилось все заметнее, что здороваться со мной доставляет им немало гражданских хлопот, если не гражданского мужества.
На одной из редакционных летучек Автандил Автандилович, включая вентилятор, бросил на меня укоризненный взгляд, как бы говорящий: «Ты этого хотел?»
Я понял, что что-то будет. И в самом деле, через несколько минут Автандил Автандилович опять заговорил об этом проклятом социалистическом исследовании про козлотура. (Оказывается, в этот день в одной из столичных газет снова появилась статья, критикующая тот самый журнал, где было напечатано это исследование.) Он назвал его клеветническим, хотя и признал ошибочной публикацию некоторых материалов по козлотуру в нашей газете.
— Да, — говорил он, — нам центральная печать строго указала на это. И справедливо указала, товарищи! И мы полностью принимаем эту критику! (Тут он бросил взгляд на вентилятор, исправно работавший под потолком.) — Но те, — продолжал он, подчеркнуто не глядя на меня, — кто клеветал сам (душа моя плавно опустилась в желудок — я заметил грозное противоречие между множественным числом указательного местоимения и единственным числом последующего глагола) или способствовал клевете других, в нужное время ответят за клевету.
Тут некоторые наши сотрудники стали бросать на меня взгляды, явно говорившие: «Ты видишь, в какое положение ты себя поставил, ты видишь, как нам теперь трудно будет здороваться с тобой?!»
«Крепитесь, еще не все потеряно», — пытался взбодрить я их своими ответными взглядами.
Но они рассеянно отводили глаза, давая знать, что не принимают мою бодрость по причине неясности ее источников.
Именно после этой летучки, когда я сидел у себя в кабинете, мрачно обдумывая свое положение, раздался звонок. Звонил мой чегемский земляк, внук знаменитого охотника Тендела. Он работал в управлении сельского хозяйства.
— Как дела? — спросил он голосом, исполненным тайного ликования.
— Плохо, — сказал я ему и в двух словах изложил суть дела. Нас связывала не заходящая слишком далеко земляческая близость.
— Как раз по этому поводу я тебе и звоню, — сказал он по-абхазски и по-абхазски же предупредил, чтобы я не переходил на русский язык. — Есть новости, — продолжал он, — светопреставление! Сразу же после работы встретимся!
Я с нетерпением дожидался конца рабочего дня. Мы встретились, и он в самом деле рассказал удивительную новость. Оказывается, в управлении сельского хозяйства было совершенно секретное совещание по козлотуру, где вынесли решение собрать всех козлотуров и тайно вывезти в один животноводческий совхоз, потому что у них начали гнить копыта.
— Почему тайно? — спросил я.
— Сам знаешь, чтобы население не волновалось. — ответил он. Было совершенно неясно, почему гниение копыт козлотура (или перевозка козлотуров с гниющими копытами) могут вызвать среди населения хотя бы отдельные вспышки недовольства.
Сколько я ни просил его показать текст этого постановления, он наотрез отказался.
— Что ты, — отвечал он, — у нас гектографом отпечатано сто экземпляров… Будем рассылать по колхозам… Гриф: «Сов. секретно».
— Большое постановление? — спросил я, хотя, в сущности, размер постановления не играл никакой роли.
— Нет, — сказал он, — на одну страницу… Если будут тебя зажимать, ссылайся на него, но не сразу ссылайся, а через три-четыре дня…
— Почему? — опять не понял я.
— Успеем разослать, — сказал он, улыбаясь странной улыбкой, — значит, через какой-то колхоз, а не через нас произошла утечка информации…
— А-а, — сказал я.
Как всегда при наших редких встречах, он предложил пойти с ним на охоту в ближайшее воскресенье. Я ответил, что мне сейчас не до охоты.
— Слыхал про моего спаниеля? — спросил он радостно. — Не собака — человек!
Внук Тендела, даже спустившись с гор и став чиновником министерства сельского хозяйства, он не перестал быть внуком Тендела. В сущности, если вдуматься во всю его деятельность, то можно сказать, что все его занятия сводятся к обеспечению условий для настоящей охоты.
Говорят, что он опытный охотник, но мне трудно судить, потому что сам я — никакой, хотя и хаживал с ним на охоту.
Однажды он пригласил меня на голубиную охоту. Дело происходило примерно в конце сентября. На рассвете мы выехали из Мухуса и в Гудаутском районе, оставив машину на дороге, взобрались на вершину живописного холма, покрытого стеблями усыхающей кукурузы и редкими лоснящимися россыпями баклажанов.
Некоторое время мы стояли на вершине холма, и я любовался огромной выпуклостью моря, слегка подрумяненного с востока и еще утопающего в сизой мгле на западе. Я не понимал, почему голуби должны пролетать именно над нами, а потому не верил, что они пролетят.
И все-таки они дважды пролетали. И оба раза я даже не успевал вскинуть ружье, а он успевал и вскинуть ружье, и выстрелить дуплетом, но все-таки убить и он не успевал. Дикие голуби пролетали со скоростью стрижей.
На обратном пути, нисколько не смущаясь неудачей, он наломал десяток початков кукурузы, прибавил к ним примерно столько же увесистых баклажанов и, таким образом заменив охотничью добычу ее вегетарианским вариантом, деловито уложил все это в багажник, и мы поехали назад. По дороге он мне рассказывал о роскоши правительственных охот, куда он допускался в качестве опытного егеря и куда он нередко прихватывал с собой дядю Сандро в качестве другого опытного егеря, хотя, я думаю, дядя Сандро разворачивал способности несколько позже, во время охотничьих пиршеств.
…Одним словом, сколько я его ни уговаривал, он не соглашался не только передать экземпляр постановления, но даже показать его издали отказывался. Конечно, я мог ссылаться на то, что оно существует, но если уж они засекретили, они могут и будут отрицать его существование.
Через день, встретившись с дядей Сандро, я ему пожаловался на то, что внук Тендела не хочет дать мне экземпляр постановления о козлотурах. Мы сидели в конце «Амры» и пили кофе.
— Попробуйте уговорить, — попросил я дядю Сандро.
— А оно тебе очень нужно? — спросил он у меня, делаясь серьезным.
— Могут с работы выгнать, — сказал я и в двух словах изложил ситуацию.
— Попробую, — сказал дядя Сандро, отставляя свою чашечку, — хотя от твоей работы мало нам пользы…
Это был намек на то, что я ему ни с пенсией не помог, ни с получением страховочных денег за дом, ни с другими, более мелкими услугами.
С этим мы расстались. Но не успел дядя Сандро встретиться с внуком Тендела, как тот сам мне позвонил.
— Ты ничего не слышал? — спросил он взволнованно.
— Нет, — сказал я, и почему-то в голове у меня мелькнула безумная мысль, что засекреченные козлотуры сбежали из совхоза и тем самым рассекретили постановление.
— Большего горя со дня смерти дедушки я не знал… — Дребезжал его голос в трубке. (Бедняга Тендел объелся на юбилее своего собственного столетия и отдал Богу душу.) —…Моего спаниеля украли… Я тебя умоляю, найди мне дядю Сандро, он всех в городе знает… Любые деньги… Пусть найдет…
Через два часа, во время обеденного перерыва, я их свел, и дядя Сандро, выслушав его внимательно и указав в мою сторону, сказал:
— Дашь ему документ — найду твою собаку. Не дашь — не буду искать…
— Дядя Сандро, как я могу, — заныл внук Тендела. Но недаром он был представителем охотничьего клана, да и перепелиный сезон был в разгаре.
— Чего ты боишься? — добил его дядя Сандро. — Председатели колхозов давно подтерлись твоей бумагой… А он в случае чего скажет, что в колхозе достал…
— Ладно, — угрюмо согласился внук Тендела, — ищите как можно быстрей… Если похититель вывезет его из города, потом не найдем.
— Если собака в городе — найдем, — сказал дядя Сандро, и мы расстались.
На следующий день он пришел ко мне в редакцию с шевелящейся сумкой «Эр Франс» в руке.
— Все в порядке, — сказал он, — звони этому бездельнику, пока его собака не нагадила мне в сумку.
Платон Самсонович взглянул на шевелящуюся сумку, как бы угадывая связь между ее содержанием и теперь уже далекой, как юность, эпопеей козлотура.
Я позвонил внуку Тендела.
— Жив-здоров? — спросил он. — Заходите в здание и проходите прямо в уборную! — крикнул он по-абхазски и положил трубку.
И вот мы с дядей Сандро, поднявшись по мраморной лестнице, прошли по одному из коридоров. Указав мне на конец коридора, где была расположена уборная, сам он остановился вначале у одного из кабинетов, куда он должен был зайти, как он сказал, по одному дельцу.
— Обменяетесь, зайди за мной, — сказал он, передавая мне трепыхнувшуюся сумку «Эр Франс».
Я пошел по коридору мимо кабинетов, двери которых иногда были обиты кожзаменителями, рядом с которыми обыкновенные двери, покрытые только серой краской, выглядели обделенными сиротами. Как и всякий учрежденческий коридор, этот коридор логически кончался туалетом, куда я и зашел.
Через несколько минут я услышал в коридоре шаги, дверь в уборную распахнулась, но вошел совсем другой человек. От самых дверей, войдя в уборную, он шел к писсуару, екая задницей, как лошадь селезенкой. Грузный и рыхлый, он долго стоял у писсуара, покряхтывая и прислушиваясь к процессам, происходившим в его мочевом пузыре, и время от времени оглядываясь на меня с выражением болезненного прислушивания, словно включая и меня в систему препятствий, затрудняющих ему пользоваться неоспоримым правом на достойное завершение обмена веществ. Каждый раз, когда он так болезненно оглядывался на меня, я слегка прижимал сумку к ноге, показывая тем самым, что я стараюсь как можно меньше влиять на процессы, происходящие в его организме. Мне кажется, во время одной из его оглядок взгляд его на мгновение обратился к сумке, как бы осознавая, что бы это значило, и, не осознав, как бы выразил: «Мне и так трудно, а у него еще в сумке что-то шевелится…»
Не глядя на меня, но в то же время излучая недовольство моей персоной и всем моим видом, он прошел мимо и вышел в коридор.
Через несколько минут снова раздались шаги в коридоре, и, прежде чем я догадался, что это внук Тендела, из сумки раздался тихий радостный взвизг, и сумка затрепыхалась в моей руке. Однако шаги прошли мимо нас, потом затихли. Через несколько минут они, снова зазвучав в коридоре, нерешительно остановились напротив наших дверей.
— Ты здесь? — спросил он.
— Да, — сказал я, и вместе со мной раздался из сумки еще более радостный взвизг, и «Эр Франс», мотнувшись, взлетела в моей руке.
— Быстро выходи! — прошипел он по-абхазски. Я приоткрыл дверь. — Рядом! — прошипел он, и я, почти не осознавая происходящего, очутился в помещении рядом. Это тоже была уборная, но явно победнее: острый запах хлорки, ржавые подтеки дырявых писсуаров, бесхозная струя воды из неисправного крана рукомойника.
Вошел и он.
— Кто-нибудь тебя видел? — спросил он, с тревогой кивнув в сторону предыдущей уборной.
— Нет, — сказал я, чувствуя, что его надо успокоить.
— Я забыл тебя предупредить, — сказал он, уже поглощенный содержанием моей сумки, и поэтому как бы мимоходом пробалтывая свое пояснение, — это уборная для заведующих отделами и членов коллегии… Ах ты, моя золотая! Чувствуешь! — Он протянул руку навстречу качнувшейся к нему взвизгивающей сумке, но тут я напомнил: