– Реконструкторы, значит? Как же, как же, встречал таких… А как вы сражаетесь? Аккуратненько?
Петруччо ухмыльнулся.
– Топором аккуратненько не получится. Не дуэльное оружие! Техника бедная, но многовато экспрессии.
– Поверните, пожалуйста, руки ладонями вверх… Вытяните их перед собой! – неожиданно попросил доктор Смушкин. – Что это у вас на вене за точка? Не укол, нет?
– Да не! Какой укол? Растворчик делал – кислотой капнул! Вот он подтвердит! – обращаясь за поддержкой, Петруччо посмотрел на Зудуку.
Кукла, висящая головой вниз, дернула головой.
«Ловко он ее!» – оценил доктор и позволил Чимоданову опустить руки.
– А еще что делают стражи? Не отвлекайтесь, молодой человек! Повествуйте!
– Кто что. Я вот, например, в левой ноздре грипп осенний выращиваю. Занозистая будет штука, трехнедельная! Хотите отчихну немного?
Доктор Смушкин не захотел.
«Тоскливо с ними! Хоть бы один умел нормально симулировать! Почитал бы литературу специальную! А то несут чушь: слушать противно!» – подумал он.
– Ещё за эйдосами охотятся всякие там, а потом нам их сдают! Вороватый народец! Чуть ему штамп поставишь, он у кого-нибудь из очереди пузыречек из руки, за щеку и – шмыг! – продолжал Чимоданов.
– Что за эйдосы такие?
Петруччо недоверчиво осклабился, не веря, что можно этого не знать, открыл рот и озадаченно замолк. Вопрос был элементарный и вместе с тем заводящий в тупик. Слишком много в сознании начинало толпиться разного. Всё равно что спросить у работника автосервиса, что такое машина и удивиться его мычанию. Чем больше мы что-то знаем, тем больше у нас вопросов.
– Да штучка такая с крупную песчинку. Душа вроде как. Вот у вас, подчеркиваю, эйдос есть? – наконец сказал он.
Имеется у него эйдос или нет, доктор Смушкин не знал. А раз не знал, ему проще было предположить, что никакого эйдоса у него нет. И вообще охотиться за ним не надо. Особенно в рабочем кабинете, где шаткий стол и много стеклянных полок.
Петруччо, однако, усомнился, что эйдос отсутствует. Он вгляделся в Смушкина и деловито спросил, не продавал ли он кому-нибудь душу.
– Вроде как не находилось желающих, – сказал доктор, быстро заполняя карту.
– А вот тут вы не правы. Желающих полно. Так и рыщут, – серьезно сказал Чимоданов.
– Где рыщут?
– Да, в общем, повсюду. Гадиков-то у мрака много, а планы на эйдосы сейчас просто дикие. Это уж так, по секрету.
– Прям так и рыщут? – удивился Смушкин.
– Рыщут, – подтвердил Чимоданов.
– И доказать это можете?
– А чего тут доказывать? – отмахнулся Петруччо. – Мыслей у вас, что ли, никогда не было странных, диких, точно чужих? И пугающих снов, от которых трясет потом? И острых озарений, когда ясно видишь не случившееся еще событие? И желаний сделать что-нибудь глупое, самому себе вредное? Ну там, сунуть палец в закрывающуюся дверь? Или положить ладонь на газовую конфорку? Или без всякого повода мелко нагадить? Урну поджечь, замок забить?.. Или солгать, когда даже и самому непонятно, зачем врешь?
– Это называется «навязчивые состояния», – вежливо пояснил Смушкин. – Чаще всего они проходят сами, как насморки. В крайнем случае, прописывается медикаментозное лечение, но лучше не обращать внимания.
– Навязчивые состояния, говорите? Ну-ну… А навязывает-то их кто? – логично спросил Чимоданов.
На этот вопрос Смушкин отвечать не стал. Вместо этого он впервые с некоторым беспокойством посмотрел на Петруччо. Однако болтавшаяся головой вниз кукла решила дело.
«Нет, всё-таки симулянт», – решил он.
– Ну-ну, юноша! С вами не соскучишься! То у вас стражи темноты какие-то, то урну поджечь… Так невесть до чего можно докатиться! – сообщил Смушкин с улыбкой человека, которому проще верить во множество сбивчивых законов, чем в единый источник всего сущего.
Доктор Смушкин был здравомыслящим человеком. Ничто не могло сдвинуть его разум с фундамента фактов, которые, будучи сами по себе верны, представляли целое в виде дробного и выискивали противоречие там, где его никогда не было.
Так и блоха знает, что есть кожа, по которой надо прыгать, и кровь, которую следует пить. Еще ей известно, что существует ноготь, который ее давит, когда она окончательно обнаглеет. В границах этих трех понятий она и живет, но при этом совершенно не уверена, что ноготь, кровь и кожа – части единого целого. Будучи невероятно мелкой и близорукой, она легко готова допустить, что человека как такового и вовсе не существует.
Смушкин зевнул, сделал финальную запись и перебросил карту Чимоданову.
– Позови следующего!.. Дальше обход начнешь с первого кабинета!
Петруччо повертел в руках карту. Почерк у доктора был особый, медицинский. Должно быть, такой почерк изучается в мединститутах специальным предметом внутреннего шифрования. Задача его – сделать буквы такими непонятными, чтобы прочитать их смог только другой врач или аптекарь.
– Так что, я годен или не годен?
– Годен! – сказал доктор Смушкин ласково. – По моей части противопоказаний к службе нет.
– Как годен? Мне же оружия нельзя! – всполошился Чимоданов.
– Почему?
– Я же больной на голову!
– Я это уже заметил, – вежливо сказал Смушкин. – Но армия не боится больных на голову! Она даже придумала для них железнодорожные войска. Оружия там не выдают, зато позволяют носить рельсы и укладывать шпалы.
Когда Петруччо вышел, доктор Смушкин посмотрел на закрывшуюся дверь, украшенную изнутри большим календарем со всероссийской выставки бронетанковой техники, и подумал: «Забавный парнишка! Не без изюма в голове!»
На этом запас суждений Смушкина о Чимоданове иссяк, и он окончательно отфутболил потомка итальянского химика из своих мыслей.
Дождавшись конца приема, доктор неторопливо встал и, с наслаждением похрустев пальцами, снял белый халат. Доктор любил эти минуты, когда работа уже завершена, а полное мелочных забот послеработье еще не началось.
Он повесил на плечики халат, попрощался с заглянувшим к нему коллегой-окулистом, издали крикнул что-то шутливое проходившему мимо по коридору военкому, и собрался уже уходить, когда внезапно могучий, невиданной силы чих потряс до основания его совершенно не богатырский организм.
Форточка открылась и закрылась.
Доктор застенчиво покачал головой, удивляясь своему чиху, и стал искать ключ от кабинета, как вдруг в левой ноздре у него что-то шевельнулось.
Удивленный Смушкин скользнул пальцами в ноздрю и там, где много лет обитала одна воображаемая муха, внезапно обнаружил нечто назойливо и упрямо существующее. Испуганно дрожа, он сомкнул пальцы и сильно дернул. Ноздря раздулась, и в пальцах у психиатра затрепетало страннейшее существо – крупный, твердый, в коричневатых чешуйках овод. Всё бы ничего, да вот только голова у овода была человечья. Маленькая, гладкая, безволосая. Сильно скошенные уши загадочным образом переходили в крылья.
Пальцы доктора от ужаса разжались, и овод с человеческой головой упал на стол. На столе оводу не понравилось. Тотчас он извернулся, закрутился и энергично пополз к Смушкину.
Доктор отскочил с изумившей его самого резвостью. Он с детства смертельно боялся пчел, шмелей, трутней и всего на них похожего. По этой причине они и форточек летом не открывали. Несколько раз случалось, что мама или бабушка до часу ночи носились по комнате, охотясь за просочившейся откуда-нибудь мухой, а маленький Смушкин руководил военными действиями, в ужасе высунув нос из шкафа.
– Ваше имя? – спросил овод треснувшим, с гнусинкой голосом.
Длинный и тонкий его рот, странным образом выросший, гнулся во все стороны. Доктор испуганно сорвал с ноги ботинок, неуклюже замахнулся и дважды ударил каблуком. Послышался неприятный звук. Овод смялся, но легко вернул прежнюю форму и продолжил ползти.
– И не стыдно на маленьких руку поднимать, бесстыжий ты человек? – спросил овод сердито.
Недоверчиво взглянув на каблук, Смушкин обнаружил на нем два глубоких, точно выжженных клейма в форме упомянутого овода. Клейко пахло расплавленной резиной.
– Имя, я сказал! Будешь притворяться глухим – пойдешь в артиллерию! – повторил овод, используя одну из любимых фраз Смушкина.
Тот так к ней привык, что порой говорил ее даже собственной жене. Жена глухой не была, но любила врубать звук телевизора так, чтобы слышно было из ванной при работающей стиральной машине.
– М-м-максим, – промямлил Смушкин.
Овод остановился, одной из лап с большой ловкостью почистил жесткое крыло и одобрительно кивнул:
– Теперь вижу, что не глухой! Прекрасное имя! Полных лет?
– Сорок восемь.
– Прекрасный возраст!.. Жалобы есть?
Смушкин энергично замотал головой.
– Сотрясения мозга были? Головокружения? Головные боли?.. – продолжал допрашивать овод, быстро заползая доктору по рукаву.
– Сотрясения мозга были? Головокружения? Головные боли?.. – продолжал допрашивать овод, быстро заползая доктору по рукаву.
– Н-нет!
– Попытки суицида? Навязчивые состояния? Психозы? Сон нормальный?
– Хо-хороший!
– Вот и чудесно! Жди повесточку! Пойдешь в стройбат! Прекрасный род войск! Обычные солдаты всё разрушают, взрывают, портят, а эти чинят и строят! – глумливо заявил овод.
Он был уже у изгиба локтя. Смушкин попытался стряхнуть его, но овод ловко просочился между пальцами и заполз на плечо. Доктор прижался спиной к стене.
– Отстаньте от меня! – взмолился он, с ужасом глядя на упорную букашку.
Теперь, когда овод был рядом, отчетливо просматривались мерзкие ворсинки на передних лапках.
– Ну что, эйдос будем отдавать или снова в нос вползти? – спросил он пискляво.
– Нет!
– Нет, не будем или нет, не вползать? – уточнил овод, перелетая на тщательно выбритый подбородок доктора.
Смушкин накрыл овода ладонью, со страхом понимая, что пальцы его ничего не удерживают.
– Восстание слонят? Бунт шизиков против раздвоенных личностей? Руки по швам! – гаркнул овод.
Смушкин дернулся. Оглянулся на дверь и сразу же – на окно.
«Спокойно! – приказал он себе. – Главное не глупить! Всё под контролем! У меня сложная смысловая галлюцинация на фоне детской фобии».
Овод приблизился к ноздре. Смушкин поспешно зажал пальцами нос и закрыл глаза. Оводу это не понравилось:
– А это что еще за детские фокусы? Так и будешь до старости с зажатым носом ходить?.. А дышать чем будешь, я тебя спрашиваю!..
– Уйди! – болезненно повторил Смушкин. – Я в тебя не верю!
– А мне без разницы! Эйдос отдаешь? Говори: «да» и я сразу исчезну!
– Нет! – прогнусил доктор.
Он лихорадочно пытался вспомнить, можно ли вступать в переговоры с галлюцинациями или лучше делать вид, что ничего не происходит.
– Спорить со старшим по званию? Я приступаю к пыткам! – возмутился овод, без всякого перехода оказываясь в зажатой ноздре и производя там тошнотворное в своей натуралистичности шевеление лапками. Это было не больно, но невероятно омерзительно.
Доктор Смушкин дернулся и неожиданно для себя заплакал.
– Еще раз повторяю: отдашь? – прожужжал овод из недр носа, работая лапками, точно собака, зарывавшая кость.
В голосе у него была неприкрытая ненависть.
– Нет, – плача, повторил доктор Смушкин.
Он дернул раму и коленом неуклюже полез на хрустнувший подоконник. Решетки на окне не было.
– А ну стоять! Куда, я сказал? В летчики захотел? – завопил овод в панике.
Смушкин зажмурился и прыгнул.
«Пожалуйста! Сделай что-нибудь! Пожалуйста!» – жалобно, совсем по-детски взмолился он в полете, обращаясь к кому-то, кого он не знал и не хотел знать, но на кого единственного почему-то мог надеяться.
Прыгать со второго этажа на вскопанный газон оказалось совсем не больно. Доктор ничего себе не сломал. Неразбитый лопатой ком земли подвернулся под ногой, и он упал на спину. Овод куда-то исчез, и больше не преследовал его.
Смушкин лежал на спине и смотрел на небо. Бледно-голубое, весеннее, с дряблыми, жирком подернутыми тучками, оно наискось срезалось крышей военкомата, которая поблескивала жестяными кругами новых водостоков. На душе у доктора была легкость просто звездная. Ему казалось, что он может взять солнце в руки и, дуя на него, перебрасывать из ладони в ладонь.
Непонятно почему, но Смушкин был очень доволен, что не отдал мерзкому насекомому того, наличия чего в себе не признавал.
Увы, радостного воодушевления доктору хватило минут на десять, после чего оно стало вымываться липкими житейскими тревогами. Он задумался, не видел ли кто его прыжка из окон военкомата. Доктор встал и, трусливо оглядываясь на окна первого этажа, отряхнул пиджак.
«Если спросят – скажу, что хотел поправить кольца штор, потерял равновесие и вынужден был скакануть», – решил он и, мобилизованный мелкой своей ложью, стал обходить здание вокруг.
Случай с оводом был не то чтобы забыт, но заметен на задворки сознания – туда, куда человек заботливо прячет всё неугодное, что не вписывается в выстроенную концепцию его существования и грозит нарушить привычное течение жизни.
Всё было спокойно. На бетонном заборе военкомата сидела молодая, но уже битая жизнью ворона. На доктора Смушкина она поглядывала с неприветливым подозрением, точно соображала, не он ли вчера украл заначенные колбасные шкурки.
«Точно он! Вот пролаза!» – наконец решила ворона. Накренившись вперед, она тяжело взлетела и полетела куда-то над самой землей.
* * *Возвращаясь в резиденцию, будущий рядовой железнодорожных войск Петруччо Чимоданов внезапно натолкнулся на Мефа. Тот преспокойно стоял на краю фонтана на «Тверской», наблюдая, как высокий, похожий на Дуремара мужичок выуживает сачком брошенную на счастье мелочь. Должно быть, чужое счастье не шло ему впрок, поскольку лицо он имел пресное и недовольное.
На Чимоданова Меф посмотрел без интереса и сразу отвернулся. Петруччо озадачился. Окликнув Буслаева, он поздоровался с ним, и тот ответил на приветствие, однако осторожно, как человек не совсем уверенный, что здороваются именно с ним, а не с кем-то, кто сейчас вынырнет из-за его плеча.
Озадаченный Чимоданов осознал, что его действительно не узнают. Выдерживая дистанцию, он стал следить за Мефом, но тот вскоре скрылся в метро. Петруччо поехал было за ним, однако перемудрил с конспирацией и потерял Мефа при пересадке на кольцевую.
«Ну и ладно! После разберусь!» – пообещал себе Чимоданов.
Петруччо вернулся на Большую Дмитровку в самом начале четвертого. Выдутый из метро бродящими там сквозняками и изредка небрежно, как своим, кивавший подобострастным суккубам, которые, меняя обличия как перчатки, работали по станциям, он коротко пронесся по переулкам, выскочил сразу к тринадцатому дому и… застыл.
В такие минуты разум всегда вертится на одном месте и кашляет, не в силах проглотить слишком крупный кусок впечатлений.
Большую Дмитровку перегораживали деревянные щиты с указанием маршрута объезда. У щитов дежурил немолодой гаишник. Рядом с новыми щитами он казался особенно неновым. Через опущенные стекла милицейской машины было слышно, как рация оживленно переговаривается сама с собой толстыми мужскими голосами.
Вечная строительная сетка, к которой Петруччо привык как к собственным покусанным большим пальцам, исчезла.
Но и это было еще не всё, потому что дома № 13 по Большой Дмитровке больше не существовало. Улица шепеляво смотрела выбитым зубом. Видны были глухие, без единого окна, боковины примыкавших домов и сплошная стена заднего дома со стороны переулка. С изнанки соседние дома казались страшными мертвыми коробками, стеснявшимися самих себя. «Прикройте меня! Я не одет!» – плакал клейменный, красный от стыда двухвековой кирпич с кирпичного завода братьев Лукьяновых.
Экскаватор поворачивался на тесной улице неуклюже, как краб. Вскидывая ковш, он цеплялся за проем опустевшего окна и пятился, выворачивая камни. Другой экскаватор тотчас ссыпал камень в выстроившиеся очередью грузовики. Ему помогали десятка два рабочих, дробивших камень отбойными молотками. Иная техника не использовалась из-за тесноты пространства и опасности для соседних строений.
Исчезла оптическая мастерская Милька. Пропал любимый гимназистами магазинчик «Заграничные новости». Сгинули грязные меблированные комнаты «Версаль», где за карточными столами ловко обирали приезжих суетливые, варшавского разлива шулера. Растворились в пустоте гостиница Мебельпрома и объединенный архив Мосводоканала. Чехову негде стало приобретать пенсне, а творчески настроенному мичману Горобцу вырезать трофейным германским штыком слова на оставшейся со времен «Версаля» лакированной конторке.
Горькими слезами рыдала Большая Дмитровка, оплакивая убитый дом.
Русскому отделу мрака негде было больше трудиться, повышая показатели и вминая кулаками страх в мягкие головы комиссионеров.
– Дружеский привет от старого Скоморошьего кладбища! Говорила им мама: кости плохой фундамент! Как ни хитри, а ничего на них не стоит! – произнес кто-то рядом с Чимодановым.
Петруччо увидел Улиту. Лицо у нее было потное и исцарапанное. Ведьма мрачно созерцала, как экскаватор натужно рушит последний уцелевший фрагмент стены. У ее ног стояли две туго набитые полосатые сумки из тех, чьи неприметные достоинства давно оценили рыночные торговцы.
К Улите пугливо жались Ната и Мошкин. У Евгеши за спиной висел большой грязно-желтый рюкзак «Гранд-каньон». Ната держала за выдвижную ручку пузатый чемодан на колесиках.
Подхваченный приливной волной досады, Чимоданов рванулся к рабочим. Сильные пальцы схватили его за локоть.
– Куда? – крикнула Улита.