Кроме рода зонтичных, существует и род беззонтичных. Эти делятся на неудачников, которые стонут, что без всякой надобности проносили с собой зонтик всю неделю и не взяли его именно сегодня, и на принципиальных лоботрясов, которые не носят зонтика вообще никогда, надеясь на трех братьев-гопников Авося, Небося и Так Сойдёта.
Дождь начался внезапно – без прогнозов и объявления войны. Когда упали первые капли, Эссиорх ехал на мотоцикле домой. Это были капли-разведчики, имевшие задание разнюхать основные скопления солдат и техники противника, чтобы было куда стягивать тучи. Пока Эссиорх соображал, померещились ему капли или нет, где-то наверху отвернули кран. Город удивленно всхлипнул, хлюпнул и начал постепенно утопать.
Четверть часа спустя дороги превратились в реки, по которым плыло всё, что умело, не умело и только обучалось плавать, вроде большой пластиковой корзины и дутой рекламной жестянки обмена валют.
Газоны размыло, а где-то и унесло совершенно. Зонтичные сравнялись с беззонтичными, ибо и зонтики уже не спасали от струй. Автобусные остановки превратились в обитаемые острова. Люди стояли на скамейках с ногами, надеясь хотя бы так спастись от косых, поддуваемых ветром потоков. Машины останавливались: дворники были уже бесполезны. Да и какие дворники могут быть у подводной лодки?
Владельцы аптек шумно радовались и, укрытые за стеклянными витринами своих лекарственных цитаделей, потирали ладони, пахнущие микстурой от кашля.
Забыв первое правило мотоциклиста, что мокрые трамвайные рельсы переезжать нельзя, Эссиорх неудачно стал поворачивать и упал. Скорость, по счастью, была небольшой и, кроме самолюбия, ничего не пострадало. Подняв заглохший мотоцикл, мокрый как морж Эссиорх за руль довез его до подъезда и цепью приковал к липе. Цепь была золотая, заговоренная, в целях маскировки крашеная под ржавчину. Когда-то по ней ходил кот ученый. Впоследствии она долго валялась на складе Эдема, откуда и выудил ее Эссиорх.
Поднявшись в квартиру, Эссиорх первым делом скинул свою ставшую водолазным костюмом куртку, переоделся в сухое и, голодный как десять крокодилов, босиком зашлепал на кухню. В стекло весело стучали вздувшиеся почки вербы, похожие на бестолковых желтых шмелей. Он открыл холодильник и, взяв единственное, что там нашлось: пакет молока и пачку сливочного масла – вышел на балкон.
Отважно откусывая сливочное масло, он запивал его молоком и смотрел на дождь, захлестывающий его сбоку, со стороны правой щеки. Воздух блестел, как чешуя дракона. Где-то вдали, в окружении слежавшихся туч, смутно проступало утопшее солнце. Солнце упорно стучало лучами в тучи, но ему пока не открывали.
По улице среди множества зонтичных и некоторого числа беззонтичных карнавально плыла яркая дама в желтом плаще и красной шляпке, растекающаяся во влажном воздухе пульсирующим праздничным пятном. У Эссиорха мгновенно зачесались кисти и мольберт. Он хотел уже бежать за ними в комнату, но остановился и стал смотреть на дождь, вбирая его зрачками с жадностью сухой губки.
Внезапно Эссиорху стало казаться, что нет ни добра, ни зла, ни Эдема, ни Тартара, а существует только дождливый, бойкий, наполненный свежими весенними запахами город. Есть мотоцикл, есть краски, есть раковина, забитая скульптурной глиной, открытая пачка масла с отпечатком его зубов и прочая пестрая, довольно приятная суета.
Если постараться и приложить небольшие, почти неощутимые усилия, о свете и мраке вообще можно не вспоминать. Посчитать их абстракциями, которые придумали томящиеся от полуденного зноя древние мудрецы, у которых не было пластиковых карт и мобильных телефонов, а имелись лишь бесчисленные овечьи стада и виноградные лозы. Выпнуть добро и зло из системы координат и прекрасно существовать как придется, отвлекаясь только на решение сиюминутных задач, как заработать себе на тазик бензина, на ковшик с супом и куда смотаться вечером. Хуже другое – то, что свет и особенно мрак все равно о тебе не забудут, и законы их продолжат действовать, сохраняя над тобой полную власть, как единственные незыблемые законы бытия.
С большим трудом Эссиорх отогнал от себя наваждение, подумав, что еще пару лет в человеческом мире, и он залипнет тут настолько, что при слове «Эдем» будет максимум представлять себе неопределенные цветочки, которые существуют лишь на цветных страницах детских книг.
«Мирские заботы наброшены на человека, как тяжелое пыльное одеяло, ворочаясь под которым, он не видит ни добра, ни зла, и даже часто поверить не может в их существование», – вспомнил Эссиорх что-то из общего курса света.
Он решил все же сходить за кистями, когда к подъезду, поблескивая сиреной, подъехала машина ГАИ.
Пока Эссиорх ошалело размышлял, не связано ли это с сомнительной парковкой его мотоцикла под деревом и на газоне, из машины выскочила Улита, а за ней недовольно, как медведи-шатуны из берлоги, выбрались Мошкин, Чимоданов и Ната. Улита сразу по-хозяйски прошла в подъезд. Ната и Чимоданов потянулись за ней. Безотказный Мошкин был оставлен под дождем выгружать рюкзаки и чемоданы.
Когда последний чемодан перекочевал под козырек подъезда, гаишная машина уехала. Ее выглянувший из окна водитель имел озадаченный вид человека, который проснулся в незнакомом месте и теперь пытается понять, где он и как сюда попал. На прикованный к дереву мотоцикл Эссиорха он посмотрел тупо и без интереса.
Эссиорх вздохнул. Гостей он любил, но не в таком количестве и с несколько меньшим числом вещей. Единственное, что гость должен иметь с собой, кроме себя родного, это торт, банку с кофе и, возможно, какую-нибудь недорогую, но предварительно согласованную запчасть для мотоцикла. Кроме того, бывает полезно, если гость вооружен палкой копченой колбасы.
Открыв дверь, Эссиорх стал ждать, пока вся шумная орда поднимется наверх. С лестницы тянуло сыростью. Воздух в подъезде был спертый, таинственно и необъяснимо пахнущий старой штукатуркой. Не той современной штукатуркой, что радостно отслаивается перхотью на пятый год своего земного существования, а настоящей, мудрой и правильной побелкой. Примерно так пахнет в древних монастырях в Суздале.
Слышно было, как, поднимаясь, Чимоданов и Ната переругиваются между собой. Без злобы, лениво, точно старая и стабильная семейная пара. Первой на площадке появилась Ната. Заметив Эссиорха, она сказала «ой!» и по лицу ее пробежала атакующая мимическая волна. Пробежала, разумеется, машинально, так как едва ли Вихрова могла всерьез надеяться охмурить хранителя из Прозрачных Сфер.
В ответ Эссиорх высунул язык, поднял кожу на лбу, попеременно подмигнул правым и левым глазом, облизал губы и два раза щелкнул зубами.
– Больной? Лечиться надо! Несмешно! – буркнула Вихрова, с негодованием отворачиваясь, хотя хранитель просто повторил ее мимику за ней.
Улита, поднявшаяся вслед за Натой, успела еще увидеть странную гримасу Эссиорха.
– Приятно, когда тебя так рады видеть, что даже зубами щелкают! – заявила она.
– Не обращай внимания. Это нервное, – извинился Эссиорх, зарекаясь впредь повторять что-либо за кем-либо.
Ему вспомнилась правдивая история об одном профессоре химии, который, видя, как подростки рисуют баллончиком на бетонном заборе, присоединился к ним и был мгновенно задержан милицией, хотя всего лишь скромно изобразил гетероциклические основания нуклеиновых кислот.
– Ты удивлен? Мы честно направлялись на вокзал, но по дороге моя мудрая голова придумала, что уезжать, не сказав: «прощай!», невежливо, – произнесла Улита.
На Эссиорха она смотрела не прямо, а как-то вскользь. Примерно так человек, поднимающийся по лестнице, разговаривает с выглянувшим из своей квартиры соседом снизу, всем своим видом показывая, что спешит и представления не имеет, откуда у того на потолке в ванной подтеки воды.
– У тебя краски на майке… И ты небритый… – внезапно сказала она, все так же не глядя на него, но очень зорко всё видя.
Эссиорх задумчиво провел рукой по щетине и опустил глаза на майку.
– А это… кисти не обо что было вытереть.
– Раньше ты вытирал кисти о кухонные полотенца!
– На этот раз кухня была далеко. Я рисовал в парке: двое рабочих несут молодое дерево, один вбивает подпорки, а на заднем плане женщина незаметно отсыпает из кучи чернозем для комнатных цветов, – мечтательно вспомнил Эссиорх.
– Чернозем? Ну-ну! – насмешливо влез Чимоданов. – А снос Большой Дмитровки, 13, слабо было изобразить? У твоей музы случился нервный тик, и она принялась нервно тикать?
– Снос чего? – не понял Эссиорх.
Чимоданов и Ната рассказали в два голоса, перебивая друг друга.
– Арей схвачен? Лигул разрушил его резиденцию? Мне это не нравится, – серьезно сказал Эссиорх, пытаясь сообразить, должен ли он немедленно сообщить обо всем Троилу, или боевые двойки златокрылых, патрулирующие город, узнали обо всем раньше.
Решив посоветоваться с Корнелием, он отправился в комнату. Связной света лежал на диване, закинув на стену ноги, и разглядывал свои ступни. Он думал о девушке из метро, и ему казалось, что он страдает. Конечно, какой-нибудь зануда мог бы возразить, что так, с закинутыми ногами, не страдают, но, с другой стороны, как тогда правильно страдать? В черном костюме, черной рубашке и черном галстуке, стоя посреди комнаты по стойке «смирно»?
– И чего ты паришься? По-моему, это прекрасная новость! Разве мы сами тысячу раз не мечтали разнести этот муравейник? – легкомысленно заметил Корнелий, шевеля большими пальцами на ногах.
– Я не мечтал, – серьезно сказал Эссиорх.
Корнелий запустил палец под носок и принялся освобождать мизинец от обмотавшейся вокруг него нитки. Мужские носки – это отдельная сага, незнакомая древним викингам.
– Почему это не мечтал?
– Разве непонятно? Лучше, когда тарантулы сидят в одной коробке, а не расползаются по городу.
– А если мрак раскаялся? Всё осознал и решил пойти на попятный? – брякнул Корнелий.
– И что же он осознал?
– Ну что зла как самостоятельной силы не существует. У него нет ни независимых ценностей, ни какой-либо внятной программы развития. Это типичнейший паразит, который живет лишь до тех пор, пока ему есть к чему присосаться. Тартар мерзок не потому, что там есть зло, а потому, что в нем нет добра. Зло, сгущаясь, уничтожает само себя. Любой слуга мрака по большому счету добровольный служащий помойки, мечтающий найти что-нибудь сносное, что еще можно перепродать, – сказал Корнелий.
Эссиорх усмехнулся. Корнелий, рассуждающий о свете и мраке с ногами, подпиравшими стену, выглядел неубедительно.
– Едва ли мрак когда-нибудь это поймет. У мрака другое сознание. Отличие невозможно передать словами. Скульптору в голову не может прийти, что бронзовой статуэткой, над которой он работал три года, можно проломить кому-то затылочную кость, а селекционеру цветов – что прекрасную лилию можно замочить на семь суток в кислоте и получить яд без вкуса и запаха, – сказал он.
– Меня уже тошнит! Тартар, Эдем, вечные ценности! Умоляю, мальчики: будьте проще! Если вам совсем нечего делать, можете стать моими рабами! – взмолилась Ната, просовывая голову в комнату.
Она уже некоторое время подслушивала в коридоре. «Мальчик» Эссиорх посмотрел на нее с задумчивым прищуром.
– И что будем делать дальше? – гнусаво спросил Чимоданов.
Он тоже успел просочиться в комнату вслед за Вихровой и был очень недоволен. Конкретному Петруччо нужен был план действий. Желательно внятный. Просто же так ходить по гостям со своими тезками чемоданами он не желал.
– Уедем куда-нибудь, – сказала Улита.
– Нет, ни за что, – воспротивился Эссиорх. – Пока я не пойму, что задумал Лигул, вы останетесь у нас. Здесь вас, если что, прикроют златокрылые.
Улита не то чтобы явно просияла, но как-то внутренне осветилась. Червячок сомнения, подтачивающий ее в последнее время и нашептывающий, что у ведьмы и хранителя света не может быть никакого будущего, а одно только сплошное прошлое, тихо скончался, случайно проглотив цианистую пилюлю.
– Уговорил, негодный! Я давно мечтала повыбрасывать у тебя все засохшие краски и разобраться с лысыми кистями! – сказала она.
Эссиорх застонал.
– Все, что угодно, только не кисти!
– И не мотоциклетные детальки, конечно? «Не смей трогать мои железки, а то ржавчине нечем будет питаться!» – уточнила Улита с коварной усмешкой. – Да здравствует глобальная расчистка жизненного пространства! Первое правило патологической домохозяйки: если о вещи не вспоминали две недели, значит в доме она не нужна! Смело на помойку! Исключение составляют елочные игрушки, зимняя обувь и собственные дети! – заявила она.
В глазах у Эссиорха поселилась тревога.
– Скажи, пожалуйста, почему рубашка валяется на стуле, когда в шкафу без дела висит прекрасная вешалка? – продолжала Улита.
Она входила во вкус и начинала излюбленную женскую игру в чистоплотную и положительную красавицу среди грязных и отвратительных чудовищ.
– Это не моя! – поспешно сказал Эссиорх.
– И не моя! – отрекся Корнелий.
– Вот и прекрасно! Раз никто не признается – тогда ее можно пустить на тряпки! Возражений, надеюсь, нет? – сказала Улита, решительно раздирая рубашку надвое.
– Это была рубашка Багрова. Пусть следит за своими вещами, – злорадно сказал Корнелий.
– Да. Но Багрову ты давал ее из своих, – уточнил Эссиорх.
Корнелий всмотрелся в рубашку и молча закрыл глаза.
– Поехали дальше: чьи это ботинки и почему у них такой вид, будто их две недели никто не носил? – продолжала Улита.
Корнелий попытался кинуть в нее ботинком, но попал в Мошкина, который втаскивал в комнату рюкзак «Гранд-каньон» и, нагруженный как ослик, не имел возможности увернуться. У подбитого ботинком Евгеши сразу сделался такой несчастный вид, что у Корнелия, как у стража света, мгновенно проснулось сердце.
Он вскочил и бросился к Мошкину помогать ему с вещами. Оказалось, что немало сумок осталось внизу. Вместе они спустились по лестнице. Корнелий то и дело с интересом посматривал на Евгешу, который имел лицо человека, чудом уцелевшего при падении с восьмого этажа.
– Ты случайно не влюблен, нет? – спросил он подозрительно.
– Кто, я? С чего ты решил? – напрягся Мошкин.
– Да вид у тебя такой… э-э… радостно-пристукнутый. Так влюблен?
Евгеша некоторое время размышлял, насколько секретной является эта информация, после чего осторожно кивнул. Связной света заинтересовался еще больше. Противоположности притягиваются. Мошкин же и Корнелий были противоположны до диаметральности. Ровно настолько, насколько Корнелий был деятель, Мошкин был созерцатель. Один вечно колебался, бесконечно всё взвешивая и во всем сомневаясь, другой же действовал, вообще забывая подумать.
– Не в Нату? – уточнил Корнелий.
– В Нату? – удивился Евгеша. – Когда-то она мне нравилась, но потом всё прошло само собой. Как ушиб после удара шестом в грудь. Вначале болит сильно, затем долго ноет, потом вспоминаешь все реже.
– А в кого тогда? – спросил Корнелий, невольно думая о девушке с тесаком. Все истинно влюбленные похожи на собак: каждому кажется, что только он один знает, где зарыта правильная кость.
Мошкин споткнулся о полосатую сумку Улиты и сел на нее.
– Тут всё непросто, – сказал он. – Я встретил ее на улице. Она шла со взрослой женщиной. Я увидел её со спины. У нее были длинные волосы и замечательная, красивая голень. Вот фактически и все, что я видел. Я шел и до дрожи боялся, что она обернется.
– Почему?
– Ну такое иногда бывает. Идешь за девушкой, которая кажется тебе хорошенькой, а потом она вдруг оборачивается и…
Корнелий хмыкнул.
– Можешь не объяснять. Я понял.
– В общем, она обернулась и я успокоился… Она же обернулась, да?
– Тебе лучше знать! Дальше! – поощрил Корнелий, заметив, что Мошкиным вновь овладел вирус тотального сомнения.
Евгеша благодарно кивнул.
– Я стал следить. Ехал в одном вагоне метро, затем на маршрутке и шел за ними до самого дома, пока они не скрылись в подъезде шестнадцатиэтажки. Это же их дом, да?
– В Москве мало кому принадлежит целый шестнадцатиэтажный дом. Ты, конечно, к ней не подошел? – угадал Корнелий.
– Не подошел, да?.. – удивился Мошкин. Он и сам, казалось, был поражен этим фактом. – Ну да, не подошел. Как бы я это сделал? Она же была не одна.
– А если бы была одна, подошел бы? – усомнился Корнелий.
Мошкин протянул руку и, застенчиво улыбаясь, потрогал колесо чемодана Вихровой.
«Ясное дело, не подошел бы», – подумал Корнелий.
И причина не только в робости. Евгеша – неизлечимый идеалист. Он склонен возводить девушку на такой немыслимый пьедестал внутреннего совершенства, что при встрече с реальной девушкой подсознательно боится, что всё пойдет не так, как в мечте. Ну а дальше как всегда: столкнувшись с поездом реальности, тележка мечты улетела в кювет.
Дождь, вылившись, перестал. В тучах завернули кран, хотя козырек подъезда еще плакал иссякающей струйкой. Птицы, как всегда бывает после дождя, гомонили как безумные, готовясь подбирать с асфальта безвременно утопших дождевых червей. Самих птиц при этом видно не было: лишь кустарник вздрагивал, и ветви его прыгали.
Корнелий потянулся, с любопытством к чему-то приглядываясь. После дождя все припаркованные у подъезда машины оказались обсыпанными чем-то мелким, липким, желтоватым, покрывавшим и стекла, и крыши, и капоты. Поначалу Корнелию подумалось, что это пыль, но что-то не укладывалось. Пыль не могла быть такой невесомо-светящейся. Наконец Корнелий понял, что пыль-то это пыль, но особенная. Пыльца! Мириады ее невесомыми тучами висели над городом, приносимые ветрами из Подмосковья, а тяжелые капли дождя сшибали пыльцу и прибивали ее к земле.