По спальне распространился дивный аромат лилий и асфоделей.
Мысленно извинившись перед гроссмейстером за упреки, Анри сбросила халат, сорочку и скользнула в лохань, постанывая от наслаждения. Пузырьки сладко покалывали кожу, вода свивалась в жгуты, массируя плечи и поясницу. «Рано утром, на рассвете, умываются утята, медвежата, драконята…» Мурлыча детскую песенку, которую обожала напевать тетушка Эсфирь, приучая юную компаньонку к опрятности, вигилла вспоминала, как притворялась испуганной, вопя от поддельного ужаса, когда в песенке являлся жуткий демон Дырдомой, большой любитель свежевать грязнуль и замарашек…
– Который час? – спросила она у дрейгурицы.
– Малые неживые товарищи часов не наблюдают, – с обычной приветливостью отозвалась та.
– Тогда принеси мою сумочку. Вон там, на книжном пюпитре.
Подойдя к пюпитру, дрейгурица, словно мим, пародирующий гвардейца на плацу, продолжила делать шаг за шагом, оставаясь на месте. В лице ее не дрогнуло ни черточки, губы по-прежнему складывались в улыбку, грудь приятно колыхалась. Но к пюпитру она не приблизилась ни на пядь.
– Ну что же ты?!
– Малый неживой товарищ идет.
– В каком смысле?
– В указанном большим живым товарищем. Спасибо за внимание.
Анри едва не сообщила малой неживой товарке, что она думает о дрейгурах в целом и о грудастой идиотке в частности. Но вовремя сообразила, в чем дело. На служебной коннекс-пудренице лежал ряд заклятий, наложенных лучшими карменторами «двух Т»: анхуэсцем Хосе Лисаррабенгоа и Гарсиа Кривым, гениями рунного частокола. Заклятье «окольных троп», на жаргоне вигов – «околесица», расположенное в третьем внешнем пучке, не позволяло мертвецу, восставшему или поднятому, без особого разрешения прикоснуться к артефакту трибунала: даже укрытому в сумке, ларце или проглоченному крупным рогатым скотом. Самые добрые намерения, питаемые живым трупом, тем не менее мостили ему дорогу скатертью-самокруткой, пока он не поворачивал вспять или не терял остаток сил, падая вблизи недоступной цели.
Сотворив блокирующие пассы, Анри замкнула третий пучок на себя.
– Малый неживой товарищ идет, – повторила дрейгурица, сделала решающий шаг, взяла сумочку и отнесла вигилле. – Малый неживой товарищ выполнил приказ с честью. Малый неживой товарищ гордится собой. Спасибо…
– Да-да, я знаю. Спасибо за внимание.
– …за внимание.
На крышке пудреницы, повинуясь волевому пинку, проступил диск солнца с двумя лучами, растущими из центра диска. Лучи задумчиво трепетали, нащупывая верное положение. Судя по их дрожи, полдень миновал примерно полтора часа назад. «Славно вздремнула!» – в очередной раз порадовалась вигилла, и внезапно поняла, что смущало ее во время купания.
Дрейгурица была жгучей брюнеткой!
* * *
– Агнешка, берегись!!!
Рыжий хомолюпус орал так, что его наверняка услышали даже покойники в Чурихе.
У барона заложило уши, как от близкого взрыва пироглобулы. Но предостережение опоздало. Каменная крошка личин осыпалась с коней, скрытых чарами от досужего взгляда, – и клин черных всадников врезался в ряды белых, опрокидывая, сминая, перемешивая два враждующих цвета. Причудливые иероглифы битвы, жестокой и скоротечной, испятнали картину. Сходным образом, пачкая тушью альбомный лист, подписывался в старости знаменитый график Вайда Мейнен, создавая цикл офортов «Para bellum».
Облако пыли окутало перекресток, скрыв происходящее.
– Деточки!..
– Дамы и господа! Прошу всех оставаться на месте. Я могу вас не узнать.
Конрад впервые слышал, чтобы человек говорил подобным тоном – отстраненно-властным, лязгающим, без интонаций. Так мог бы разговаривать железный голем или геральдический монстр с герба, обрети он дар речи. И, тем не менее, эти удивительные слова произнес Эрнест Ривердейл, граф ле Бреттэн, рассеянный старичок-теоретик.
В лице графа проступило жутковатое предвкушение счастья, настолько нечеловеческого, что оно выглядело скорее мучением, коверкающим черты, колдовством, превращающим лицо в морду. Ноздри затрепетали, выворачиваясь наружу. Пахло кровью, добычей хищника – или жертвой, принесенной в дар неумолимому чудовищу, – и бритвенно-острый нюх ликовал, впитывая сладкий аромат. Конраду почудилось, что зрачки старика сделались вертикальными, как у змеи, но он не взялся бы утверждать это с полной уверенностью. Нет, граф не оборачивался зверем, не принимал облик демона. Все в нем оставалось прежним, обычным, но сочеталось теперь в порядке, обусловленном совсем иными законами, чем те, которые от века положены людям.
Порядок менялся от вдоха к выдоху, устанавливая правила и отвергая их по новому, извращенному разумению.
Ривердейл-старший с проворством гарпии взлетел на седло своей лошади, присев враскорячку и нелепо расставив руки. Лопатки графа вздыбились, оттопырив ткань камзола; по телу прошла череда судорог, и ле Бреттэн упал в дорожную пыль, мягко приземлившись на четвереньки. Он касался земли коленями и локтями; пальцы левой руки сжаты в белый от усилия кулак, лишь мизинец торчит острым сучком. Нелепый мизинец почему-то ужаснул барона больше всего. У Конрада перехватило дыхание, ему было мерзко даже смотреть, как граф стремглав несется по склону холма. Вряд ли кто-то из лже-квесторов сумел бы догнать неуклюжего старичка верхом: самый резвый скакун пасовал перед Ривердейлом.
Но отнюдь не фантастическая быстрота, с которой двигался граф, вызывала в желудке спазмы и заставляла глаза слезиться, лишь бы не видеть творящегося непотребства. Что-то разладилось в теле ле Бреттэна. Искажение на бегу искало удобоваримую форму, с неумолимостью рока приближаясь к перекрестку. Его сиятельство бежал на двух, на трех, на четырех конечностях; несся прыжками над землей, высоко взлетал в воздух, двигался боком, по-крабьи, оставляя за собой густой шлейф пыли. Он горбился сильнее, чем Рене, потом вдруг вытягивался в струну, скособочась, исполнял головокружительные кувырки…
Глаза отказывались видеть подобное.
Барон не знал, каким чудом заставляет себя смотреть.
На бегу в руках графа возникли два клинка: короткая, очень широкая шпага и дага с вычурной гардой. Миг – и клинки превратились в размытые окружности, с мерцанием вращаясь во всех возможных и невозможных плоскостях. Сходным образом вращались на лету метательные «астры» Рудольфа Штернблада, но здесь еще и руки старика изволили выворачиваться под немыслимыми углами, пренебрегая возможностями суставов.
Казалось, в лице графа проклятие перекрестка Чума обрело материальное воплощение.
От такого зрелища Конрада замутило еще больше. Он испугался, что его сейчас позорно стошнит прямо перед спутниками, но, к счастью, в этот момент чудовище, закусив дагу зубами, врезалось в гущу свалки на перекрестке.
* * *
Кого другого сей факт оставил бы равнодушным – в конце концов, отчего бы служанке не оказаться брюнеткой, или шатенкой, или вовсе обритой наголо?! Но опытной мантиссе цвет волос дрейгурицы говорил о многом. В памяти всплыл «Заупокойный корпус» – самый опасный, самый рискованный свод мантуалий, регламентирующий связь между поведением мертвеца, посланного к объекту чужой волей, и ближайшими событиями жизни объекта! Это вам не бобы по розовым лепесткам раскидывать, и не священную грязь пятками месить, прозревая в бесформенных ляпсусах прообраз грядущего чирья на ягодице… Мало кто из мантиков осмеливался прибегнуть к «Заупокойному корпусу», ибо наблюдать движимого чужой волей покойника, находясь в непосредственной близости к скверному гостю, и хладнокровно делать выводы из его действий мог лишь квалифицированный, а главное, небрезгливый мастер. Проклятье, в этом Чурихе забываешь, с кем имеешь дело…
Посланный мертвец в наличии.
Чужая воля в наличии.
Объект в наличии.
И финал: если мертвец-мантуал – брюнет, значимость примет усиливается втрое!
Итак, что мы имеем с дрейгурицы? Мертвец стоит за дверью – жди дорогих гостей. Мертвец входит в дом – гости торопятся и спешат, боясь опоздать. Мертвец дарит стоячую воду – кого ждешь, можешь не дождаться. Мертвец идет по приказу и берет с разрешения – сложный комплекс косвенных намеков: пора встать солнцу с востока, время не ждет, тот, кому ночью снился балкон, должен выглянуть в окно…
Овал Небес!
Балкон во сне.
– Раздвинь шторы! Немедленно!
Двигаясь, как героиня оперы Винченцо Беллини «Сомнамбула», дрейгурица с убийственным аккуратизмом отодвинула сперва левую штору, затем – правую, добилась красивого расположения складок и принялась подвязывать шторы витым шнуром. Анри готова была убить служанку по второму разу. А заодно и эстетов-чурихцев. Из окна открывался знакомый до оскомины вид: берег моря, скалы, парус в волнах и буревестники в тучах. Парус издевательски то исчезал, то появлялся, словно окно колебалось, выбирая: четное оно или нечетное?
– Открой окно!
Убийственно долго возясь со щеколдой, дрейгурица наконец распахнула створки. В спальне заметно посвежело, по коже Анри пробежали зябкие мурашки. Увы, наблюдаемый пейзаж не изменился: скалы, море, парус. У гроссмейстера Эфраима были свои представления о красоте. Сосредоточась, вигилла быстро выяснила, что не в силах снять аппликативный морок. Для этого требовался допуск; в противном случае чуры-хранители, которых в Чурихе расплодилось с избытком, растаскивали стирающие чары по углам.
На всякий случай Анри напряглась, вцепившись в борта лохани.
Нет, в поединке между чарами и чурами победа осталась за последними.
– Балкон! Здесь есть балкон?
– Малый неживой товарищ имеет удовольствие заявить…
– Короче!
– Малый неживой…
Торопиться в Чурихе не умели. Пришлось дождаться, пока дрейгурица завершит накатанный пассаж до конца, и выяснить причину удовольствия малой неживой. Балкон в гостевой спальне имелся. Выпрыгнув из лохани, набросив халат на голое тело, забыв подпоясаться и вихрем вылетая на балкон, вигилла молила Вечного Странника об одном: чтоб с балкона открывался реальный, настоящий вид, а не треклятая маринелла с парусом!
Ее молитва была услышана.
Вцепившись в перила и чувствуя себя ожившим персонажем сна, Генриэтта Куколь смотрела и не знала: радоваться ей или бить тревогу?
* * *
Ослушаться барон и не подумал. Сказано Ривердейлом: «Всем оставаться на местах!» – значит, остаемся и смотрим издали. Дело не в том, что знатностью рода граф превосходит барона; и старшинство лет тоже не в счет. Объявись на холме хоть восставший из могилы Губерт Внезапный, герцог д'Эстремьер – дворянин и обер-квизитор Бдительного Приказа, барон вряд ли избрал бы путь слепого подчинения его сумасбродному высочеству!
Просто Конрад глубинной, сыскной жилкой чуял: кого слушать, а кого слушаться. Большинству дворян было бы полезно отслужить в Приказе год или два: умение вести за собой, в нужный момент без проволочек становясь ведомым – полезнейшее качество. Неописуемый словами бросок графа с вершины в гущу битвы лишь подтвердил правильность решения.
Однако спутники барона имели на сей счет собственное мнение.
– Деточки!.. Убивают!
– Рыжий! гнать хн'ах мурда-мурда!.. мы помогай!..
Из-за спины Малого, судорожно вцепившись в борт фургона, выглядывал Икер Тирулега. Он пытался выбраться наружу, но словно незримая сила раз за разом отшвыривала его обратно, в безопасное нутро повозки. Упрямец Тирулега не прекращал попыток. Крепкое дерево крошилось под побелевшими пальцами энитимура, по лицу старика катились крупные капли пота: невероятным напряжением всех душевных сил ловец снуллей боролся с проклятой агорафобией, обострившейся в миг опасности. Там, внизу, погибал его внук, а дедушка Икер не мог прийти на помощь малышу Санчесу! Конрад почти физически ощущал, как фобия рагнарита отступает под напором стальной воли старика, но медленно, слишком медленно…
– Убьют же…
– Граф сказал: ждать…
– Убьют!
– Барон сказал: опрокинемся…
– Граф сказал! Барон сказал! Вечный Странник ему сказал! Сейчас, деточки, сейчас, держитесь, мы быстро… – бормотала, возясь в глубине фургона, Аглая Вертенна.
«Что она там делает?» – недоумевал барон.
Внезапно, еще больше расширив прореху в полотне, наружу вывалился один из старухиных узлов и шлепнулся в пыль. За узлом последовал саквояж графа, непонятно чей баул, котомка Коша, плетеный короб, принадлежавший, по-видимому, Марии Форзац, походный сундучок самого барона, второй сундучок, третий…
Видел бы это Любек Люпузано, камердинера хватил бы удар.
«Что ж ты творишь, почтенная женщина?!» – едва не возопил обер-квизитор, поспешно разворачивая кобылу и отводя ее в сторону, чтобы лошади не зашибло ноги летящей поклажей. Полотно оторвалось с двух краев, обнажив ребра и чрево фургона. Карга, шуруя внутри, походила на Лихо Одноглазое, буйствующее от желания одарить послушных детишек в Мамкин День.
Громко лаял Лю – собаке досталось саквояжем.
– Гони, рыжий!
Старуха облегчала повозку, чтобы та не перевернулась, несясь с холма.
Конрад глянул вниз, на перекресток, утонувший в пыли. Ничего нельзя было разобрать: редкие отблески стали, суматошное движение, как в разворошенном муравейнике, крики, приглушенные ватой расстояния. Вот из облака вылетел темный рыцарь и тараканом помчался прочь, кособочась в седле, прижимая к груди раненую руку.
Его никто не преследовал.
Барона обдало ветром. Молчавшая по своему обыкновению мистрис Форзац, о которой все забыли, едва Конрад посторонился, бросила лошадь вперед, заставив перескочить через груду вещей. Лю, басовито гавкнув, рванул следом за хозяйкой.
– Куда вы?! Стойте!
Ну что ты будешь делать с этими цивильными?! Секунду барон колебался: следовать за самовольной мистрис или остаться? И тут увидел еще двух всадников. Пара наблюдателей, следивших за лже-квесторами от клиентеллы, спешила присоединиться к битве. До людей на холме им теперь не было никакого дела.
Обходя отряд слева, по бездорожью, черные идеалисты мчались на подмогу.
В тот миг, когда барон принял решение скакать наперерез, змеиное шипение разорвало воздух у самого уха Конрада. Ближний всадник дернулся и стал заваливаться набок, цепляясь за повод слабеющими пальцами.
– Деточки!..
Рука Аглаи Вертенны, занесенная для броска, сжимала второе веретено, но оставшийся рыцарь Вечерней Зари был уже слишком далеко.
– Я его возьму! Давайте вниз… только осторожно!..
Последние слова барон кричал через плечо, гоня кобылу вслед уходящему рыцарю. Судьба радовалась остроумной репризе: вновь обер-квизитор преследовал человека в черном. Но на сей раз Конрад собирался достать беглеца любой ценой. Под копытами – жухлая трава, колдобины, ямы. Кусты дружинника бросаются навстречу, пытаясь задержать. Кобыла спотыкается, в груди противно ёкает – нет, ничего, выровнялась. Черная глянцевая спина впереди: хитин жука-трупоеда. Жаль, арбалета нет. Добро, Зло – химере под хвост!
– Стой!
Черный оглядывается, придержав коня, разворачивается навстречу. Длинный палаш покидает ножны, визжа разъяренной ехидной. Лицо всадника совсем молодое, безусое. На кончике носа потешно висит капля пота. Он очень похож на корнета Лефевра: не растерянного юнца, каким был корнет в холле «Приюта героев», а самоуверенного, дерзкого насмешника, желающего блеснуть остроумием перед офицерским собранием. Оба мальчишки; оба до краев полны самоуверенностью.
Что это меняет?
Ничего.
* * *
Расстояние было чрезвычайно большим.
Впрочем, для тех, кто умеет ловить элементалей воздуха и щекотать их под мышкой кончиком ногтя, такие пустяки не играют особой роли. Как известно, от щекотки элементали – речь о «сквознячках», не достигших полной фазы взросления – выгибают спинку дугой, на манер кота, и достигают высшего просветления. Если, усиливая или ослабляя воздействие, верно подобрать кривизну выпуклости, можно превратить слабое человеческое зрение в орлиное.
Для людей, ждущих на меловом холме, среди которых вигилла с радостью узнала барона Конрада, обзор застилало облако пыли. Но для зрителя, стоящего на балконе одной из башен Чуриха, вид открывался дивный и поучительный. Как говаривал толстяк Месроп в минуты хандры:
«Чтоб вы так жили, как они выживут!»
По собственной инициативе, сверх обязательного для вигилов курса «сизача» – силового задержания чародеев, – Анри время от времени посещала факультатив по стычному рукоприкладству. Интерес ее был академическим, касаясь теории и истории ратных практик; лишь таких горлохватов, как, скажем, Ингвальд Холера или Грегор Богомолец, натаскивали на бранные дела «всухую», без применения Высокой Науки. Прошлым летом занятия на факультативе вёл Кристобальд Скуна, прославленный гипнот-конверрер, отец-основатель храма Шестирукого Кри. Изложив методики поглощения боевых навыков хомобестий, в финале семинара гипнот поделился сокровенным: неудачами в начале творческого пути.
«Был молод, – честно сказал маг. – Хотел здесь и сейчас, всего и сразу.»
Он поведал, что к хомобестиям, частичный гуманизм коих облегчает совмещение психо-лекалов, пришел спустя годы, а сперва замахнулся на невозможное. Подняв руку, Анри спросила: «Кого именно, уважаемый коллега, вы взяли за типологическую основу? Великих бойцов прошлого? Хищных животных? Демонов?»
Ответ заставил ее прикусить язычок.
В качестве исходного образца Кристобальд Скуна взял геральдических монстров!
Йейл (герб д'Эстремьеров) – рыже-черный антилопоид с клыками вепря-секача и убийственными рогами козлотура, закрепленными в шарнирных гнездах черепа, отчего рога вертелись в разные стороны без движения головы. Ужасный энфилд (герб Пипинидов) – пасть лисы, грудь борзой, тело льва, передние лапы орла, задние лапы и хвост волка. Симплициссимус (герб династии Реттингов) – дальний родич дракона, обладатель лап сокола и хвоста, закрученного в гибельную петлю, с пикейным наконечником. Опиникус (герб дома Малабрюйеров) – грифон-мутант, в ком львиная часть излишне возобладала над птичьей. Щуральд (герб древнего рода Куролессингов) – кровожадный лебедь с клювом в виде зубастой щуки и рачьими клешнями вместо крыльев. Альфин (герб Баданденской тирании) – гривастый тигр с ушами осла, жалом змеи и двумя когтистыми лапами совы. Свирепый анталоп, огненноглазый пес-рогач баргест, кочет-змееног абраксас…