Морщась от боли, Конрад толкнул дверь.
В коридорчике ворочалась черная масса: хрипела, топала, неразборчиво ворчала и рычала. Барон попятился. Кинжал остался под кроватью, а переть на это с голыми руками – благодарю покорно! Даже зная, что посмертно тебе дадут «Героя Отчизны» с бантами и рюшами…
– О, светлость! А у меня сеструха мозгой двинулась. Пришлось вязать. Ну, куда ее теперь?
Масса распалась на два фрагмента: стоячий и лежачий.
– Несите в мою комнату, Кош. Похоже, у нас общие хлопоты. Мне тоже пришлось связать своего племянника.
– Да ну! – непонятно чему обрадовался рыжий хомолюпус. – Во жизнь!
И пнул скулящую волчицу: без злобы, но сильно.
* * *
Лунная дорожка бежала по черной глади озера.
– У архивариуса Землича не было сына. У него была дочь, Хендрика Землич. Природная семантисса, самоучка, возлюбленная Губерта Внезапного, магистр Ордена Зари, предмет ревности ее высочества Флоры д'Эстремьер. Вот и вся тайна, простая, скучная и очевидная, как любой секрет под Овалом Небес. Когда Хендрика разбилась, упав с балкона, она носила ребенка.
Хотелось встать на дорожку из желтого, дробящегося света и убежать далеко-далеко. Туда, где дремлет уставшее за день солнце. Где трубадуры поют о любви и ненависти, бедах и счастье, и можно слушать, сокрушаясь или восторгаясь, не думая о какой-то Хендрике Землич, умершей в дни седой старины, в ярком свете дня, в присутствии горстки людей.
Седая старина сняла тюбетей и скомкала в кулаке.
Стало отчетливо видно: гроссмейстер Эфраим невообразимо, ужасающе стар. И вряд ли долго протянет. Маги с высоким уровнем личной маны живут дольше обычных людей и своих более скромных коллег. Но ненамного – на треть, иногда на половину обычного срока жизни. Достаточно, чтобы заслужить зависть; недостаточно, чтобы заслужить зависть, граничащую с ненавистью.
В роще над озером звенели цикады. Раньше их не было слышно, а сейчас словно невидимый дирижер вышел к оркестру, постучал палочкой о пюпитр с нотами и взмахнул руками: начали! Легкий ветер нес аромат хвои, диких лилий, слабой прели. Ветер собирал все это богатство в ладонях и увлекал над озером к Майорату, где до сих пор стоял игрушечный замок, высился балкон и остывал в ночи булыжник двора, на котором умерла Хендрика Землич. Принцесса на бобах, тебя украл, сожрал и переварил дракон времени, змей сплетен, оставив в людской памяти смехотворное чудо-чудовище – вот он, автор «Максим» и «Завета», магистр нелепого ордена, фаворит взбалмошного, глуповатого, эксцентричного герцога…
– Позже, еще до того, как окончательно рассориться, я спрашивал отца: что он сделал, повинуясь приказу Губерта? Ведь спасти Хендрику не смог бы самый гениальный медикус! Да и сделанное отцом нельзя назвать спасением… "Я сделал омфалос," – неизменно отвечал Бруно Клофелинг. Он лгал, верней, говорил не всю правду: создать омфалос, пуповину личности – каморку с тремя старушечками, как называла его Хендрика – не под силу магу. Думаю, тут сыграла роль врожденная способность самой Хендрики к магосемантике…
Рыба плеснула у берега.
Старик замолчал, вслушиваясь: поздний рыболов, чья память переполнена воспоминаниями о былых удачах и неудачах, и новый улов вряд ли что-то прибавит к сокровищнице.
– Умирая, она начала проваливаться в собственный омфалос, сводить гибнущую личность к точке, где рождение и смерть – еще бессмысленные, несуществующие понятия. Не спрашивайте, как она это делала: я не знаю. Действия гениев порой напоминают чудо. Это потом приходим мы, и разбираем чудо на части, объясняя, приспосабливая, превращая в обыденность… или не превращая. Точно так же я не знаю, что сделал мой отец для консервации омфалоса Хендрики Землич. Бруно Духовидец не уступал мне-сегодняшнему в мастерстве, хотя наше мастерство – разного рода. Могу лишь предполагать, что жизнь Хендрики была замкнута в кольцо. Раз за разом, запершись в омфалосе, в каморке с троицей древних прях, она двигалась от рождения к смерти, и снова, и опять, по кругу, как ходит дряхлая лошадь у ворота маслобойки…
– От рождения к смерти? – внезапно спросил Фернан Тэрц.
– Вы правы. Финальным порогом был момент консервации: до смерти, реальной смерти, как я полагаю, оставалось минут десять-двадцать. Можно замкнуть жизнь в кольцо – но только если в оправу кольца не вставлен черный алмаз: смерть. Вы должны помнить историю Аманды Ланивьер, Принцессы-Грёзы, которая таким образом провела больше года в гробу из зачарованного хрусталя…
– Да, я помню, – со странной интонацией ответил профос Надзора Семерых.
– Медальон, который Губерт Внезапный до конца своих дней носил на груди – омфалос Хендрики Землич. Однажды герцог проговорился, что хотел бы проспать весь отведенный ему срок. Потому что видит сны, где Хендрика жива: они вновь знакомятся в архивах университета, разговаривают, любят друг друга, основывают Орден Зари, счастливы… Да, разумеется, во снах возлюбленная герцога тоже умирала, но никогда не умирала до конца – все начиналось сначала. К этому времени я вдрызг разругался с отцом, изменив семейной традиции и поступив в Патрихскский университет. Меня интересовало некромальное родовспоможение. Надеюсь, вы понимаете, отчего…
Рыба плеснула еще раз, позволив гроссмейстеру оборвать фразу на полуслове.
– Вы привели в пример Принцессу-Грёзу, – Фернан Тэрц сел на песок, нимало не заботясь о сохранности одежды или опасности простыть. – Тогда вы должны знать, что псевдо-жизнь, замкнутая во внутреннее кольцо, нуждается в охранном коконе. Хрустальный гроб? – допустим. В случае с Грёзой мы имели не омфалос, а полноценное тело, и то – опоздай князь Элоиз на неделю-другую, вместо свадьбы он обустраивал бы похороны невесты… Что за кокон сохраняет омфалос Хендрики?!
– Это просто, как все гениальное, – печально усмехнулся гроссмейстер. – Вы в курсе, что медальон – Пуп Земли рыцарей-квесторов? Квинтэссенция деятельности Ордена Зари? Я бы добавил: объект поклонения…
Анри вздрогнула.
Вырезанный из бревна грубый болван, поставленный на попа, жалок и нелеп. Но проходят годы, десятилетия, века… Квалифицированный маг отлично знает, что такое – намоленный идол. Спящий до поры вулкан, готовый в любую минуту пролиться раскаленной лавой. И реальность вокруг бывшего болвана приобретает ряд дополнительных свойств, вызывающих содрогание у любого мантика.
– Да, милочка, – подвел итог Эфраим, от которого не укрылся испуг вигиллы. – Вы все поняли верно. Намоленность, виток за витком – вот что бережет омфалос великой семантиссы. Отец скончался двадцать три года тому назад; думаю, он был бы рад узнать, что его предположения блестяще подтвердились. Намоленность сохранила Хендрику Землич на срок больший, чем можно было надеяться.
– Вам не страшно, ваше чернокнижие?
– Страшно, милочка. Поэтому я и стребовал с квесторов, в качестве платы за услугу, доступ к реликвии. Хотел посмотреть, что случилось с омфалосом за это время. И уничтожить его, если понадобится, дав покой несчастной женщине.
– Ваш отец предполагал такой исход?
– Вряд ли. В первом завещании герцог Губерт велел похоронить медальон вместе с ним. Потом, говорят, он переписал завещание, хотя я не уверен, что это правда… Герцогиня Флора была женщиной мстительной. Она не знала, что кроется в медальоне мужа, но ревность изобретательна. Ее высочеству наверняка доставило удовольствие после смерти супруга передать медальон в полную собственность Ордена Зари. Святыня гулящего муженька, память о жалкой шлюхе – игрушка дураков и бездельников. Такой местью можно гордиться.
Осенняя муха вмешалась в разговор, деловито жужжа возле уха Анри. Это невпопад ожила фасцина, подсаженная барону. Тембр жужжания, низкий и басовитый, говорил о многом. Но выйти на прямой контакт? Обнаружить взаимную фасцинацию – разоблачить связь, куда более тесную, чем декларировалось вначале…
Служебные заботы казались сейчас мелкими и пустяковыми.
– Что с вами? – одновременно спросили Эфраим Клофелинг и Фернан Тэрц.
* * *
– Некисло ты племяша приложил, светлость, – уважительно хмыкнул Кош.
Он швырнул связанную сестру на пол рядом с бесчувственным Германом. Волчица выворачивалась едва ли не наизнанку, силясь освободиться от пут; по ее звериному телу бежала крупная рябь, как от ветра – по воде озера. Агнешка страстно желала превратиться, но мешали веревки, крепко стягивая лапы и пасть. Опровергая собственную фамилию, волчица выглядела крупной: весом и размерами со взрослую девицу.
И как с ней Кош справился?
«Видать, сильно вас по физиономии отоварили, сударь! – ехидно отозвался внутренний подлец-голос. – Сам Кош, судя по его комплекции, в такую зверюгу превращается, что медведь от страха поседеет!»
И как с ней Кош справился?
«Видать, сильно вас по физиономии отоварили, сударь! – ехидно отозвался внутренний подлец-голос. – Сам Кош, судя по его комплекции, в такую зверюгу превращается, что медведь от страха поседеет!»
– Укусила, зар-р-раза!
Малой еще разок пнул сестру и принялся зализывать рану на предплечье – точь-в-точь, как днем Агнешка.
– Давайте, перевяжу.
Барон сунулся в саквояж – в поисках прокипяченных бинтов, которые Любек обычно выдавал господину в немереном количестве.
– Скажите, Кош… А правда, что на хомолюпусах все зарастает, как, простите, на собаках?
– Брехня. На собаках хужей зарастает.
– Так, может, бинтовать не надо? Я о вашей руке.
– Надо. Покусала ведь, стерва!
– Отчего бы вам не сменить облик? Чтоб ускорить процесс заживления? Я, конечно, повязку наложу, но если есть более действенное средство…
– Облик сменить? Обернуться, значит?
Рыжий богатырь глядел на Конрада, растерянно моргая.
– Дык не умею я, – сокрушенно вздохнул он, с унынием разведя лапищами. – И рад бы…
– Не умеете?! – опешил фон Шмуц. – А каким же образом вы сестру одолели?
– Не образом, а веревкой. Агнешка в окно скакнуть намылилась, а я сзади навалился, скрутил и связал. Веревку-то я с собой прихватил. Как чуял: пригодится.
– Вы были в человеческом обличьи?!
– Ну да, в человечьем. Как бы я ей иначе лапы вязал? Ничего, я привычный! Не одну сеструху заломать могу, коли припрёт. Я и папашу, бывало, ломал, и дядьёв…
– Но вы оборотень? Хомолюпус?!
Не прекращая разговора, Конрад деловито приступил к перевязке. Следы от зубов были глубокие, но накладывать швы, к счастью, не требовалось.
– Ага, хомолюпус. Туже бинтуй, не боись! Ежели по родне считать: вовкулака от дедов-прадедов. Только в семье, оно… Не без урода, значит. У тебя, светлость, племяш, у нас – я. С волками жить – волком выть, а у меня с этим делом – беда! Не умею. Я по-другому оборачиваюсь, просто снаружи не видно. То дурак дураком, то умный – аж страсть! Умным интереснее, зато дураком жить проще. Кручусь помаленьку…
«Не врет!» – шестым чувством понял барон. Теперь становилось ясным, отчего рыжий детина морозил глупость за глупостью, а потом вдруг подсказывал такое, до чего обер-квизитор сам вряд ли бы додумался. Дурак-оборотень, значит?!
– А сейчас вы как? Умный – или?..
– Или дурень?
Кош призадумался, взлохматил шевелюру здоровой рукой.
– Не знаю! – объявил он и подмигнул барону с подозрительной веселостью. – Вот ты сейчас какой, светлость: умный или глупый?
– Я? Да кто ж вам такое сам про себя скажет, Кош?!
– А я, значит, отвечай? Умный ты, светлость, а дурной, вроде нашего…
– Погодите! Вас же сестра покусала! Значит, вы теперь должны настоящим хомолюпусом сделаться…
– Не-а, – лениво мотнул Кош кудлатой головой. – Не должен. Кусали меня тыщу раз… сам просил маманьку: цапни, мол!… никакой пользы…
Волчица тем временем ухитрилась освободить от веревок пасть и исподтишка грызла путы на передних лапах. Надеялась: не заметят. Наивная! На то и Бдительный Приказ, чтобы бдить. Да и любимый братец не дремал. Вдвоем с рыжим барон произвел еще одну «перевязку» – по-новой замотав пасть Агнешки, которая отчаянно сопротивлялась. На сей раз укусов удалось избежать: Конрад воочию увидел, как дурак-оборотень ломал и папашу, и дядьёв, и, наверное, пол-стаи…
За этой возней оба пропустили шум в коридоре и обернулись, лишь когда в комнату боком протиснулся Рене Кугут, опираясь на костыль.
– О, зубарь! Не спится?
– Вы с ними… справились?
– Не боись, справились! С чего они сюда ломились, не знаешь?
– Хотели забрать вот это, – барон указал на медальон, видимый в вороте сорочки.
– Медаль? Хвост облезлый! Ох, дурак я, дурак! – Кош звонко хлопнул себя ладонью по лбу. – Я ж сеструхе самолично рассказал! Как собирались на поиски, как зубаря встретили… И про медаль тоже! Агнешка мне еще про какой-то… фаллос?..
– Омфалос.
– Во-во, про ам-фаллос брякнула! Он им для мирового счастья шибко нужен.
– Господа, вы в очередной раз спасли крепундию и, скорее всего, мою жизнь. Я в неоплатном долгу…
– Да чего там…
Скрипнула наружная дверь.
– Кого там еще бесы несут?!
В коридоре затопали мерные шаги.
– Умоляем простить за прерванный здоровый сон, – прозвучало из-за двери. Слегка запоздалый, раздался вежливый стук. – Малые неживые товарищи просят у малых живых товарищей разрешения войти. Скажите малым неживым товарищам: добро пожаловать!
– Мертвецы! – дернулся Рене, едва не оглушив волчицу костылем.
– Дрейгуры, – с видом знатока поправил барон. – Не бойтесь, они мирные. Я сегодня имел удовольствие командовать парочкой: исключительно трудолюбивые и законопослушные ребята. Небось, хозяева Чуриха прислали справиться, что за шум. Входите!
– Скажите малым неживым товарищам: добро пожаловать! – упорствовали в коридоре.
– Добро пожаловать!
На пороге возник щуплый и костлявый дрейгур, как обычно, в одной набедренной повязке. Глаза ходячего покойника неприятно блестели. Виной тому, скорее всего, был лунный свет.
За спиной парламентера маячили тени еще нескольких.
– Убедительно просим малых живых товарищей вернуть важный предмет… предмет… важный. Предмет называется Пуп Земли. Омфалос. Да, Омфалос. Отдать. Просим. Очень убедительно. Настоятельно, да. Крайне.
– Хрен вам, а на ам-фаллос! – рявкнул на незваных гостей Кош. – Пшли вон!
– Малым неживым товарищам не нужен хрен. Хрен есть. Нужен Омфалось. Просим отдать. Настоятельно…
Дрейгур шагнул вперед, освобождая дверной проем. Вслед за ним в комнату начали заходить, толкаясь, остальные мертвецы.
– Приказываю немедленно покинуть помещение!
Понадобилось усилие, чтобы голос прозвучал достойно.
– Не то вышвырну, – набычась и закатывая рукава, хмуро добавил Кош.
– Малые неживые товарищи не могут покинуть. Нужен Омфалос. Отдайте.
Мертвецы заполнили большую часть комнаты, вкрадчивыми шажками надвигаясь и окружая «малых живых товарищей». Они очень старались не наступить на связанную волчицу и Германа, по-прежнему остававшегося без памяти. От этой предупредительности мороз бежал по коже.
– Сделайте же что-нибудь! – завизжал Рене. Не устояв на ногах, он повалился на кровать барона. – Ее нельзя отдать этим трупам!
– Прекратить панику! – отрезал барон, не чувствуя, однако, особой уверенности. – Сейчас они уйдут…
– Они не уйдут, – поправил разговорчивый дрейгур. – Они хотят Омфалос. Они хотят, и они хотят.
– Мало ли чего вы хотите! Убирайтесь вон!
– Я говорю волшебное слово. Дайте, пожалуйста. Благодарю за внимание…
«Анри, где ты?! Навалятся скопом, задавят… Чары, ходячие покойники – сударыня вигилла, это по части Тихого Трибунала! А „двух Т“ вечно нету, когда они требуются… Прорваться к дверям? прыгнуть в окно, унося медальон?.. ах, Анри, блудная чародейка…»
Привыкнув в служебных делах не рассчитывать на помощь других, барон удивлялся несуразной надежде на всемогущество Генриэтты Куколь.
Совсем нервы расшатались…
Неожиданно рыжий дурак-оборотень взревел ужаленным под хвост несвезлохом, сгреб в охапку ближайшего дрейгура и швырнул его в остальных. Двое упали, сбитые на пол, но остальные надвигались. Сразу две руки потянулись к крепундии. Бить усопших было неловко, стыдно, а главное – бесполезно; но ничего другого не оставалось. Мертвецы отшатнулись от ввязавшегося в драку барона, стараясь достать медальон издали. Рядом буйствовал Кош, расшвыривая чурихскую обслугу, как игрок – чушки в «Забойнике», но упрямые «товарищи» вставали и шли к цели.
В правом ухе мерзко зажужжала сердитая муха, отвлекая внимание. Конрад выругался, стряхивая с себя особо настырного дрейгура, и жужжание оформилось в членораздельный вопрос:
– Барон, что у вас происходит?!
Голос вигиллы Куколь звенел тревогой.
* * *
Белые мухи роились в ночи.
Кружились над берегом озера, над черной водой, над песком, просеянным сквозь пальцы времени; звенели крылышками, сучили лапками, опустившись на гальку, и вновь отправлялись в полет. Басовитое жужжание складывалось в «Et incarnatus est» – пятиголосный хор из трагедии «Заря», полный тихой, глубокой печали, когда плавная скорбь темы движется в сопровождении вздохов скрипок и мерной поступи органа. Мухи сбивались в снежные хлопья, начиная вертеться колесом, колесо вытягивалось в овал, наподобие зеркала, всасывая бледно-желтый свет луны. Зеркальце пудреницы в руках вигиллы ловило блестящие, шустрые зайчики и отправляло в ненасытный овал, способствуя укреплению структуры.
Мало-помалу в «зеркале» проступила картина: комната, тесно набитая мертвыми и живыми, как тыква – семечками.
Только семечки не дерутся между собой.
Сняв криптование с подсаженной барону «мушки» и разворачивая фасцину для панорамного обзора, Анри сама, своими руками ломала об колено легенду проникновения в Чурих. Даже сельский дурачок легко поймет: бывает, что два сотрудника особых служб Реттии, случайно знакомые по прошлым делам, оказываются в одном месте. Но взаимная фасцинация ясно говорит про умысел, сговор, тайную цель: здесь требуется разрешение высокого начальства. А гроссмейстер Эфраим – никак не тупица…