— Слушай-ка, Бонни, тебе не хотелось бы переехать?
— Переехать?
— Ну, скажем, во Флориду или еще куда.
— Ты что, с ума сошел? Или шутишь?
— Туда, где солнце круглый год. Где дом не такой большой и не такой пустой.
— Я на такую нелепость даже отвечать не собираюсь. — Она заглянула в пакет. — С корицей? Ты что, разве не знаешь? Я корицу терпеть не могу!
— Других там не было. — Хармон взял журнал, чтобы не смотреть на Бонни. Однако через минуту спросил: — Слушай, Бонни, тебя никогда не беспокоило, что никто из мальчиков не хочет принять магазин?
Бонни нахмурилась:
— Мы ведь об этом уже говорили, Хармон. С какой стати это должно нас беспокоить? Они свободны поступать так, как им самим хочется.
— Ну конечно. Но как было бы здорово! Хоть один из них оставался бы рядом.
— Ох уж этот твой негативизм! Он меня просто из себя выводит.
— Негативизм?
— Мне просто хочется, чтобы ты взбодрился. — Она смяла пакет с пончиком. — И вычистил эти желоба. Это очень неприятно, Хармон, что мне постоянно приходится тебя пилить.
В ноябре все листья опали, деревья вдоль Мейн-стрит стояли голые и небо было часто затянуто тучами. Дни становились все короче, и к Хармону вновь вернулось отрезвление души, какое то ненадолго отступало, то вновь наступало в течение довольно долгого времени: нечего удивляться, что Бонни велела ему взбодриться. Но втайне и совсем чуть-чуть ему все же удавалось взбодриться. Потому что теперь, когда он обходил торговый зал перед закрытием или продавал гвозди забежавшему в последний момент покупателю, он обнаруживал, что с нетерпением ждет воскресных утренних встреч с Дейзи, ждет с радостным чувством вовсе не тех кратковременных моментов украдкой, когда на несколько месяцев они оказались «…дружками». Вроде бы яркая лампочка засияла в городе, где быстро спускается ночная тьма, и порой, направляясь домой, он выбирал кружной путь, чтобы проехать мимо коттеджа Дейзи. Как-то он заметил у нее на въездной аллее помятый «вольво», весь обклеенный бамперными стакерами, и подумал, а не приехали ли к Дейзи из Бостона какие-нибудь родственники Коппера — погостить.
В следующее воскресенье, у самой двери, Дейзи сказала, приглушив голос:
— Входи, Хармон. Ох и новость я тебе приготовила! У меня в маленькой комнате Нина спит. — И она прижала палец к губам.
Они сели за обеденный стол в столовой, и Дейзи шепотом рассказала ему, что несколько дней назад девочка и Тим поссорились — они жили в каком-то мотеле у шоссе № 1, с тех пор как их выставили из дома Уошберна, — и Тим исчез вместе с их мобильником. Нина постучалась в дверь к Дейзи в таком отчаянии, что Дейзи чуть было не отвезла ее к врачу. Все же девочке удалось разыскать парня, и он приехал ее забрать. Дейзи уж было решила, что они помирились. Однако прошлой ночью девочка постучалась к ней опять: новая ссора и девчушке просто негде голову приклонить. Так что теперь она здесь, наверху. Дейзи тесно сжала лежащие на столе руки.
— Господи, как закурить хочется!
Хармон плотнее уселся на стуле.
— Все-таки удержись, если сможешь. Мы с этим разберемся.
Наверху скрипнула дверь, послышалось какое-то движение на лестнице, и появилась Нина. На ней были фланелевые брюки и тенниска.
— Привет, — произнес Хармон так, чтобы не испугать девушку, потому что сам сильно испугался.
Он не видел ее несколько недель, с тех самых пор, как они с Тимом были у него в магазине: ее с трудом можно было узнать. Голова девочки казалась слишком велика для ее тела, по обеим сторонам лба резко проступили вены, а обнаженные руки были тонки, как перекладинки в спинке стула, за которую она сейчас держалась. Хармон едва не отвел глаза.
— Садись, милая, — сказала Дейзи.
Девочка села, вытянув на столе длинные-предлинные руки. Поистине казалось, с ними за стол сел маленький скелет.
— Он звонил? — спросила она у Дейзи.
Лицо ее уже не светилось коричным румянцем, кожа стала мертвенно-бледной, непричесанные волосы были похожи на шерсть какого-то мохнатого зверька, но не всамделишного, а чучела.
— Нет, милая. Не звонил.
Дейзи протянула Нине бумажный носовой платок, и Хармон разглядел, что девочка плачет.
— Что же мне теперь делать? — спросила она, глядя мимо Хармона за окно, на дорогу. — Я хочу сказать — Виктория! Кто бы мог подумать! Господи, ведь она считалась моей подругой!
— Ты можешь у меня еще на денек остаться, разобраться во всем, — сказала Дейзи; девочка обратила к ней огромные светло-карие глаза, словно глядя откуда-то издалека. — Тебе надо что-то съесть, милая, — посоветовала Дейзи. — Я понимаю, тебе не хочется. Но это надо.
— Она права, — вмешался Хармон.
Его тревожила мысль о том, что девочка может упасть без сознания или даже замертво прямо здесь, у Дейзи, в этом маленьком коттедже. Он вспомнил, как Бонни говорила, что у девочки повреждено сердце.
— Посмотри, — сказал он, подталкивая к Нине пакеты из кафе на марине. — Вот пончики.
Девочка рассматривала пакеты.
— Пончики?
— А как насчет полстаканчика молока? И всего полпончика? — спросила Дейзи.
Нина снова заплакала. Когда Дейзи ушла за молоком, Хармон полез в карман, извлек оттуда белоснежный платок и протянул девочке. Та перестала плакать и рассмеялась.
— Ого! — произнесла она. — Ну и круто! Я и не знала, что кто-то еще пользуется такими штуками.
— Давай, пользуйся, — сказал Хармон. — Но ради всего святого, выпей молока.
Дейзи принесла молоко, достала из пакета пончик и разломила пополам.
— Этот грёбаный Люк… — произнесла вдруг девочка с внезапным всплеском энергии, — Под грёбаный надзор меня упек за то, что я булку разрезала.
— Подо что? — спросила Дейзи, усаживаясь за стол.
— Да в больнице. Я как-то раз свою булку разрезала пополам. А по правилам там… не полагается заниматься — это они там такое слово употребляют, — заниматься едой иначе как ее есть. Так у меня в кармане был такой ножик, пластмассовый, я и разрезала булку пополам, а на меня Люку донесли. «Я слышал, ты свои булочки разрезаешь, Нина», — говорит мне Люк, скрестив руки на груди. — Девочка нелепо выкатила глаза, заканчивая рассказ. — Булка-Люк. Паршивец траханый.
Дейзи и Хармон переглянулись.
— А как же ты выбралась из больницы? — спросил Хармон.
— Сбежала. Но в следующий раз, родители сказали, они меня принудительно туда отправят, вот тогда мне пиздец.
— Лучше съешь пончик, — сказал Хармон.
Девчонка хихикнула:
— Вы вроде как чокнутый.
— Он не чокнутый. Он о тебе тревожится. А теперь ешь пончик, — мелодично произнесла Дейзи.
— Ну так, интересно, что тут у вас происходит? Между вами двумя, а? — Девочка переводила взгляд с Дейзи на Хармона и обратно.
— Мы друзья, — объяснила Дейзи.
Но Хармон заметил, что щеки у нее порозовели.
— Ладно. — Нина снова перевела взгляд с одного на другую. Слезы опять выступили у нее на глазах и поползли по щекам. — Не знаю, как я буду без Тима, — сказала она. — И не хочу обратно в больницу.
Ее начало трясти. Хармон снял с себя толстый шерстяной кардиган и накинул девочке на плечи.
— Конечно не хочешь, — согласилась Дейзи. — Но тебе надо поесть. И у тебя еще будут друзья — другие парни, ты и сама это знаешь.
По незначительной смене выражения на бледном лице Хармон вдруг понял, что именно этого девочка и страшится — жить без любви. Кто же этого не страшится? Но он понимал и то, что у ее проблем длинные и запутанные корни, что уют и покой маленького коттеджа Дейзи не дадут ей сколько-нибудь длительного облегчения. Девочка очень больна.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Двадцать три. Так что вы не можете меня насильно в больницу упечь. Это-то дерьмо мне известно, — добавила она. — Так что и не пытайтесь.
Хармон протянул к ней раскрытые ладони:
— Да я и не пытаюсь ничего. — Он опустил руки. — А разве тебя не арестовывали?
Нина кивнула:
— Ага. Пришлось в суд явиться. Мы оба ГПН[22] получили, а я дополнительно лекцию должна была прослушать. Я же с теми грёбаными полицейскими как последняя задница себя повела.
— А что такое ГПН?
Но силы у Нины иссякли, она сложила руки и опустила на них голову — точно так, как Хармон видел это в тот день, в кафе на марине. Хармон и Дейзи обменялись взглядами.
— Нина, — тихо произнес Хармон, и она повела глазами в его сторону. Он взял со стола пончик. Сказал: — На моей памяти я никогда никого ни о чем не умолял. — (Нина едва заметно улыбнулась ему.) — И вот я умоляю тебя: поешь.
Девочка медленно выпрямилась на стуле.
— Только потому, что вы со мной по-доброму, — прошептала она.
Она так жадно принялась за пончик, что Дейзи пришлось сказать ей, чтобы она ела помедленнее.
Она так жадно принялась за пончик, что Дейзи пришлось сказать ей, чтобы она ела помедленнее.
— А он у вас украл, — сообщила Нина Хармону с набитым ртом. — Резиновые трубки. Кальян для марихуаны сделать. — Она взялась за стакан с молоком.
— Тебе без него лучше, — сказала Дейзи.
Громкий стук в дверь кухни заставил всех повернуться в ту сторону. Дверь отворилась и с грохотом захлопнулась. «Здрасте!»
Нина всхлипнула, выплюнула пончик в платок Хармона и стала подниматься со стула. Кардиган Хармона свалился с ее плеч на пол.
— Нет, милая. — Дейзи положила ладонь на руку девушки. — Это просто женщина, которая собирает деньги для Красного Креста.
В дверях столовой возникла Оливия Киттеридж, почти целиком заполняя дверной проем.
— Ну посмотрите-ка на эту компанию за утренним чаем! Привет, Хармон. — И девушке: — А ты кто?
Нина взглянула на Дейзи, опустила взгляд на стол, пальцы ее крепко сжимали носовой платок. Подняв глаза на Оливию, она спросила саркастическим тоном:
— А вы-то сами кто?
— А я — Оливия, — ответила Оливия. — Вымаливаю у людей деньги, и это совершенно сбивает меня с ног. Думаю, это последний год, что я занимаюсь сбором пожертвований.
— Принести вам кофе, Оливия?
— Не-а. Спасибо. — Оливия обошла вокруг стола, опустилась на стул. — Но этот пончик выглядит замечательно. А еще есть?
— По правде говоря — есть. — Дейзи открыла второй бумажный пакет, мельком взглянув на Хармона — ведь это был пончик для Бонни, — и подтолкнула пакет к Оливии, водрузив на него пончик. — Дать вам тарелку?
— На черта мне тарелка? — Оливия ела пончик, наклонившись над столом.
В комнате воцарилась тишина.
— Давайте я пока схожу за чеком. — Дейзи встала и вышла в соседнюю комнату.
— Как Генри? В порядке? — спросил Хармон. — А Кристофер?
Оливия кивнула: рот ее был занят пончиком, она усердно жевала. Хармон знал, как, впрочем, знало большинство жителей города, что Оливии не нравится молодая жена сына; однако Хармон полагал, что Оливии вообще не могла понравиться какая бы то ни было жена ее сына. Молодая жена — врач, умница, из какого-то большого города — Хармон не помнил, из какого именно. Может, она тоже варит овсянку в пакетиках, йогой занимается — он понятия не имел. Оливия внимательно смотрела на Нину — Хармон проследил ее взгляд. Нина сидела неподвижно, неловко ссутулившись, сквозь тонкую тенниску четко обозначалось каждое ее ребро, она сжимала его платок рукой, похожей на лапку чайки. Голова казалась слишком большой, чтобы ее мог поддерживать иззубренный стержень позвоночника. Вена, шедшая от линии волос вниз через лоб, была зеленовато-синего цвета.
Оливия покончила с пончиком, откинулась на спинку стула и сказала:
— Ты голодаешь.
Девочка не пошевелилась, только произнесла:
— Угу.
— Я тоже голодаю, — сказала Оливия. Девочка уставилась на нее молча. — Да, голодаю, — повторила Оливия. — Иначе отчего же, по-твоему, я съедаю каждый пончик, который попадается мне на глаза?!
— Вы-то не голодаете, — с отвращением произнесла Нина.
— Конечно голодаю. Все мы голодаем.
— Вау! — чуть слышно воскликнула Нина. — Клёво.
Оливия принялась рыться в своей большой черной сумке, извлекла оттуда бумажный носовой платок, отерла губы, промокнула лоб. Хармон не сразу понял, что она сильно взволнована. Когда возвратилась Дейзи со словами «Ну вот вам, Оливия» и вручила ей конверт, та только кивнула в ответ и сунула его в сумку.
— Господи, — пробормотала Нина, — да ладно вам. Извините меня.
Оливия Киттеридж плакала. Если в городе и был человек, которого Хармон никогда не ожидал бы увидеть плачущим, то таким человеком была именно она — Оливия Киттеридж. Но вот она сидит перед ним, крупная женщина, с большими руками, губы у нее дрожат, по щекам катятся слезы. Она покачала головой, как бы желая сказать, что девочке не за что извиняться.
— Простите меня, — наконец выговорила она, но осталась сидеть на месте.
— Оливия, могу я чем-то вам?.. — подалась к ней Дейзи.
Оливия снова покачала головой, высморкалась, взглянула на Нину и тихо сказала:
— Я не знаю, кто ты такая, юная леди, но ты разбиваешь мне сердце.
— Я же не нарочно, — оправдываясь, возразила Нина. — Я же просто с этим ничего поделать не могу.
— Ох, да знаю я, знаю, — кивнула Оливия. — Я преподавала в школе тридцать лет. Никогда не видела, чтобы девочки вот так болели, как ты, — тогда этой моды еще не было, тут у нас во всяком случае. Но я знаю по опыту всех тех лет с детьми и… просто по опыту жизни… — Оливия встала, стряхнула крошки с груди и живота. — Ну, все равно вы меня извините.
Она двинулась было прочь, остановилась около девочки. Поколебавшись, она приподняла руку, снова опустила ее, потом опять подняла и коснулась головы Нины. Должно быть, она нащупала что-то под своей большой ладонью, Хармону было не разглядеть что, но рука ее соскользнула на костлявое плечо девочки, и та — из ее закрытых глаз текли слезы — прижалась щекой к руке Оливии.
— Мне не хочется быть такой, — прошептала она.
— Конечно не хочется, — согласилась Оливия. — И мы собираемся сделать все, чтобы тебе помогли.
Девочка покачала головой:
— Уже пробовали. А мне все равно опять становится хуже. Это безнадежно.
Оливия подтащила стул поближе, так чтобы, когда она сядет, голова девочки могла лежать на ее обширных коленях. Она гладила голову Нины и сжимала в пальцах несколько прядок, многозначительно поглядывая на Дейзи и Хармона, прежде чем бросить волосы на пол. Голодая, начинаешь терять волосы. Оливия перестала плакать и задала Нине вопрос:
— Может, по молодости лет ты не знаешь, кто такой был Уинстон Черчилль?
— Да знаю я, кто он был, — устало произнесла та.
— Ну так вот, он говорил — никогда, никогда, никогда, никогда не сдавайся.
— Он ведь толстый был, — сказала Нина, — откуда он мог знать? — И добавила: — Но я же и не хочу сдаваться.
— Конечно не хочешь, — согласилась Оливия. — Но твое тело собирается сдаться, если ему не подбросить горючего. Я понимаю, ты все это уже сто раз слыхала, так что просто лежи и ничего не отвечай. Ну вот только на это ответь — ты что, маму свою ненавидишь?
— Нет, — ответила Нина. — То есть я что хочу сказать: она довольно жалкая, но я ее не ненавижу.
— Тогда хорошо, — сказала Оливия, и все ее крупное тело при этом содрогнулось. — Тогда хорошо. С этого можно начать.
Хармону эта сцена всегда будет напоминать о том дне, когда в окно влетела шаровая молния и, потрескивая, летала по комнате. Потому что в комнате странным образом чувствовалось что-то вроде теплого электричества, что-то поразительное и не от мира сего, когда эта девочка начала плакать, а Дейзи наконец дозвонилась ее матери, когда договорились, что за Ниной приедут сегодня днем, что обещают не отправлять ее в больницу. Хармон ушел вместе с Оливией, оставив Нину, закутанную в одеяло, на диване. Он помог Оливии Киттеридж усесться в машину, потом отправился пешком к марине и поехал домой, сознавая, что в его жизни что-то переменилось. Он не стал говорить об этом с Бонни.
— Ты принес мне пончик? — спросила она.
— Там были только с корицей, — ответил Хармон. — Мальчики звонили?
Бонни отрицательно покачала головой.
В определенном возрасте начинаешь ждать всякого. Хармон знал об этом. Начинаешь беспокоиться о сердечных приступах, об инфаркте, о раке, о кашле, который превращается в жестокую пневмонию. Можешь даже ожидать чего-то вроде кризиса среднего возраста… Но никакие объяснения не подходили к тому, что с ним теперь происходило: его как бы поместили в прозрачную пластмассовую капсулу, которая оторвалась от земли, и ее швыряло, носило и раскачивало так яростно, что он никак не мог отыскать пути назад, к обычным — банальным — радостям своей прежней жизни. Он был в отчаянии — он вовсе этого не хотел. И тем не менее после того утра у Дейзи, когда Нина плакала, а Дейзи взялась за телефон и договорилась с ее родителями, чтобы те приехали и забрали девочку, — после этого утра ему достаточно было взглянуть на Бонни, как его пробирал холод.
Дом казался похожим на промозглую, неосвещенную пещеру. Хармон заметил, что Бонни никогда не спрашивает его о том, как идут дела в магазине, — вероятно, после стольких лет в таких вопросах она уже не видела необходимости. Сам того не желая, он стал вести счет. Могла миновать целая неделя, а она так и не спрашивала ничего более личного, чем есть ли у него какие-то соображения насчет обеда?
Как-то вечером он задал ей вопрос:
— Бонни, а ты знаешь мою любимую песню?
Бонни читала. Она не подняла глаз от книги.
— Что?
— Я спросил — ты знаешь мою любимую песню?
Теперь она взглянула на него поверх очков: