Оливия тихонько положила снимок назад в ящик, и взгляд ее упал на фотографию Кристофера, его снимали, когда ему еще и двух не исполнилось. Она и забыла, каким ангелочком он тогда выглядел, будто совсем новое, только что вылупившееся существо, будто на нем еще не наросла кожа и он был весь из света и сияния. «Ты женишься на бесчувственной твари и будешь ее любить, а она тебя бросит, — думала Оливия. — Ты уедешь на другой конец страны и разобьешь сердце собственной матери. — Оливия задвинула ящик. — Но ты не нанесешь женщине двадцать девять ударов ножом».
Оливия отправилась в свою «лентяйку» и легла на спину. Нет. Кристофер никогда никого не ударит ножом. (Она надеялась, что нет!) Такого нет в его картах. Нет в луковице, которая была посажена в эту конкретную почву — ее и Генри, а до них — ее и Генри родителей. Закрыв глаза, она думала о почве, о всякой зелени, из нее растущей, и вдруг ей на память пришло футбольное поле возле школы. Оливия вспоминала, как в те дни, когда она еще работала учительницей, Генри иногда в начале осени уходил из аптеки, чтобы посмотреть игру в футбол на поле возле школы. Кристофер, никогда не отличавшийся физической агрессивностью, большую часть игры проводил, сидя в форме своей команды на скамье запасных. Однако Оливия подозревала, что он не очень-то огорчался.
В те дни в осенней атмосфере была особая красота, была красота и в юных вспотевших телах, в их заляпанных грязью ногах, в этих сильных юношах, готовых броситься вперед, чтобы собственным лбом встретить мяч; в радостных кликах, когда забивали гол, в том, как падал на колени вратарь. Бывали дни — Оливия помнила это, — когда, возвращаясь пешком домой, Генри держал ее за руку, и так они шли, двое людей среднего возраста, в самом расцвете сил. Понимали ли они в такие моменты, что надо спокойно радоваться этому? Скорее всего — нет. Люди, проживая свою жизнь, в большинстве случаев не очень-то понимают, что они ее проживают. Но теперь у нее остались эти воспоминания, память о чем-то здоровом и чистом. Может быть, они — самое чистое из всего, что у нее было, эти моменты на футбольном поле, потому что были у нее и другие воспоминания, не такие чистые.
Дойл Ларкин не бывал на футбольных матчах — он не учился в этой школе. Оливия не знала даже, играл ли он вообще в футбол. Она не помнила, чтобы Луиза хоть раз сказала: «Мне надо сегодня съездить в Портленд, футбол посмотреть — Дойл сегодня играет». Но Луиза любила своих детей, хвасталась ими бесконечно; когда она рассказывала, как Дойл в летнем лагере скучает по дому, ее глаза увлажнялись. Сейчас Оливия об этом вспомнила.
Невозможно было во всем этом разобраться.
Но она была не права, решив навестить Луизу Ларкин в надежде, что почувствует себя лучше, если увидит, что та женщина тоже страдает. И нелепо было ей думать, что Генри умрет, раз она сказала ему, что теперь — можно. Кто она такая в этом мире, — в этом странном, недоступном пониманию мире, — с ее собственной точки зрения? Оливия повернулась на бок, подтянула колени к груди, включила транзистор. Надо поскорее решить, высаживать луковицы тюльпанов или нет, пока земля еще не замерзла.
Корзина путешествий
Центр города — это церковь, и Грейндж-холл, и продовольственный магазин, а в наши дни магазину не помешало бы, если бы его заново покрасили. Но никто не решится даже упомянуть об этом жене бакалейщика, пухленькой, маленькой женщине с карими глазами и двумя маленькими ямочками высоко на щеках. Когда Марлен Банни была моложе, она отличалась невероятной застенчивостью, нажимала на клавиши кассового аппарата очень осторожно, а на щеках у нее выступали розовые пятна: видно было, что необходимость отсчитывать сдачу заставляет ее нервничать. Но она была доброй и отзывчивой, и внимательно, наклонив вперед голову, выслушивала покупателей, если они делились с ней своими проблемами. Она нравилась рыбакам, потому что всегда готова была прыснуть со смеху и смеялась приятным, грудным, тихим смехом. А когда она ошибалась, отсчитывая сдачу, как это с ней порой случалось, она тоже смеялась, хотя и заливалась краской до корней волос. «Вот уж точно мне никаких призов не выиграть, — говорила она. — Призы — это не для меня!»
А сейчас, в этот ясный апрельский день, люди стоят на усыпанной гравием парковке рядом с церковью, ожидая, пока выйдет Марлен с детьми. Те, что беседуют между собой, говорят очень тихо, и можно заметить много обращенных внутрь себя взглядов, что в подобных обстоятельствах вещь нередкая, а другие глаза просто устремлены на землю. Та же усыпанная гравием парковка тянется вдоль дороги и довольно скоро добирается до широкой боковой двери продовольственного магазина, которая летом часто бывала открыта, и горожане могли видеть Марлен, играющую с детьми в карты в заднем помещении магазина или готовящую хот-доги, чтобы их накормить. Славные у нее дети; маленькими они вечно бегали по магазину, вечно крутились под ногами.
Молли Коллинз стоит рядом с Оливией Киттеридж среди ожидающих; Молли только что, обернувшись, бросила взгляд в сторону магазина, и с глубоким вздохом произносит: «Такая милая женщина. Это несправедливо».
Оливия Киттеридж, ширококостная и на голову выше Молли, достает из сумки темные очки, надевает их и, сердито прищурив глаза, смотрит на Молли Коллинз, потому что та, как ей кажется, сказала ужасную глупость. Ведь это глупо — считать, как считают почти все, что то, что с человеком происходит, должно быть справедливо. Наконец она все-таки отвечает: «Марлен — милая женщина, это верно» — и, отвернувшись, смотрит на ту сторону дороги, на усыпанную набухшими почками форзицию у Грейндж-холла.
И это правда: Марлен Банни — приятная женщина, хотя тупа как пробка. Много лет назад, в седьмом классе, именно Оливия преподавала Марлен математику; Оливия полагает, что она лучше многих понимает, как тяжело было этой девочке взяться за кассовый аппарат, когда пришло время это сделать. Тем не менее причиной, заставившей Оливию сегодня прийти сюда, вызваться помочь, была ее уверенность, что Генри был бы здесь, если бы обстоятельства сложились иначе. Генри, посещавший церковь каждое воскресенье, верил всей этой ерунде о человеческом сообществе. Но вот и они — Марлен вышла из церкви, с ней рядом Эдди-младший, а следом за ними девочки. Марлен, разумеется, плакала, но теперь она улыбается, высоко на ее щеках подрагивают, будто подмигивая, ямочки, когда она благодарит всех, стоя на боковом крыльце церкви в синем пальто, обтянувшем ее округлившийся зад, и недостаточно длинном, чтобы скрыть низ цветастого зеленого платья, липнущего к ее нейлоновым чулкам из-за статического электричества.
Керри Монроу, одна из двоюродных сестер Марлен (несколько лет назад у нее были неприятности с законом, и Марлен ее выручила, взяла к себе в дом и дала работу в своем магазине), стоит позади Марлен, скользкая как змея, черноволосая, в черном костюме и черных очках. Она кивает Эдди-младшему, и он подталкивает мать к машине, помогает ей усесться. Те, что едут на кладбище — в том числе и муж Молли Коллинз, — тоже рассаживаются по машинам, включают фары посреди ясного, солнечного дня, ждут, чтобы тронулся катафалк, а за ним и черный автомобиль с остальными членами семейства Банни. Все это стоит чертову уйму денег, думает Оливия, направляясь к своей машине вместе с Молли Коллинз.
— Немедленная кремация, — произносит Оливия, ожидая, пока Молли высвободит ремень безопасности из путаницы собачьих шерстинок. — Никаких излишеств. От двери до двери. Приедут сюда прямиком из Белфаста и заберут вас без всяких хлопот.
— О чем это вы?
Молли поворачивается лицом к Оливии, и Оливия чувствует запах, идущий изо рта этой женщины, от зубных протезов, которые та носит с незапамятных времен.
— Они себя не рекламируют, — продолжает Оливия. — Никаких излишеств. Я говорила Генри, что мы воспользуемся именно таким комплектом, когда время настанет.
Оливия выезжает с парковки и направляется вниз по дороге, ведущей к дому семейства Банни: он стоит довольно далеко, в самом конце мыса. Она сама предложила поехать с Молли домой к Марлен, чтобы помочь накрыть на стол, разложить сэндвичи: таким образом ей удалось избежать поездки на кладбище. Видеть, как опускают гроб в могилу, и всякие другие дела, — она вполне может обойтись без этого.
— Ну что ж, во всяком случае, погода сегодня хорошая, — говорит Молли, когда они проезжают мимо дома Буллоков, что стоит на углу. — От этого немного легче становится, как мне кажется.
И это правда: солнце сияет вовсю, небо за красным амбаром Буллоков ярко-голубое.
— Значит, Генри все-таки может что-то понимать? — спрашивает Молли несколько минут спустя.
Этот вопрос для Оливии — будто кто-то швырнул буек от верши для омаров и удар пришелся ей прямо в грудь. Но она отвечает просто:
И это правда: солнце сияет вовсю, небо за красным амбаром Буллоков ярко-голубое.
— Значит, Генри все-таки может что-то понимать? — спрашивает Молли несколько минут спустя.
Этот вопрос для Оливии — будто кто-то швырнул буек от верши для омаров и удар пришелся ей прямо в грудь. Но она отвечает просто:
— Да, я думаю, в какие-то дни может.
Оливия сердится, однако не потому, что приходится лгать. Это сам вопрос почему-то ее рассердил. И в то же время ей очень хочется рассказать старой женщине, так глупо усевшейся подле нее, как она на прошлой неделе взяла пса с собой, ведь погода была такая теплая, и как она вывезла Генри на парковку и пес лизал ему руки.
— Не представляю себе, как вы все это делаете, — тихо говорит Молли. — Ездите туда каждый день! Оливия, вы просто святая.
— Вряд ли меня можно назвать святой, и вы прекрасно это знаете, — возражает Оливия, но теперь она так сердита, что способна потерять управление и съехать с дороги.
— Интересно, что Марлен собирается делать насчет денег? — говорит Молли. — Вы не возражаете, если я приоткрою окно? Я действительно считаю, что вы святая, Оливия, но — только не сочтите за обиду — в машине немного попахивает собакой.
— За обиду не сочту, могу вас заверить, — отвечает Оливия. — Открывайте все окна, какие пожелаете.
Она свернула на Элдридж-роуд, и это было ошибкой: теперь ей придется проехать мимо дома, где раньше жил Кристофер. Почти всегда она специально выбирает другой путь — по старой дороге вниз к заливу, но сейчас она оказалась тут и намерена отвернуться, демонстрируя равнодушие.
— Страховка жизни, — произносит Молли Коллинз. — Кузина Керри… Она кому-то рассказывала, что Эд был застрахован, и еще, я думаю, Марлен их магазин продаст. По всему видно, что это Керри вела их дела весь последний год.
Уголком глаза Оливия замечает, что передний двор беспорядочно заставлен машинами, и поворачивает голову вроде бы затем, чтобы поглядеть сквозь ели и сосны на воду залива, однако остаточный образ захламленного двора не покидает ее мыслей: ах, каким же красивым прежде был этот дом и все вокруг него! Сирень у задней двери сейчас, должно быть, покрыта мелкими тугими почками, форзиция у окна кухни, наверное, вот-вот распустится… если только эти бесчувственные люди, живя там по-свински, ее не поломали. Зачем покупать красивый дом и заваливать его разбитыми машинами, поломанными трехколесными велосипедами, пластиковыми бассейнами и опорами для качелей? Зачем вообще делать такое?
Они одолевают гребень холма, где растут лишь кусты можжевельника и черники; солнце над заливом такое яркое, что Оливия опускает противосолнечный козырек. Проезжают мимо кафе Муди «Марина» и вниз в небольшую балку, где стоит дом Банни.
— Надеюсь, я не потеряла ключ, который мне Марлен дала, — говорит Молли Коллинз, роясь у себя в сумке. Когда машина останавливается, Молли с торжеством поднимает в руке ключ. — Проезжайте подальше вглубь, Оливия, — советует она. — Тут будет полно машин, когда все с кладбища вернутся.
Молли Коллинз преподавала домоводство в той же школе, где Оливия преподавала математику, и даже в те времена любила всеми командовать. Однако Оливия послушно проезжает подальше вглубь.
— Скорее всего, ей надо будет продать магазин, — повторяет Молли, когда они направляются к боковому входу в большой старый дом семейства Банни. — Зачем ей брать на себя всю эту головную боль, если нет необходимости? — А уже войдя на кухню и оглядывая все вокруг, она продолжает вслух размышлять: — Может, ей и этот дом надо будет продать.
Оливии, которой никогда не приходилось здесь бывать, дом кажется каким-то усталым. И дело не столько в том, что не хватает нескольких плиток на полу у печки или что часть стойки вздулась пузырями по краю. В доме просто самый воздух пропах истощением. Умиранием. Нет, не умиранием. Как бы то ни было, он тебя изнуряет. Оливия заглядывает в гостиную, где большое окно смотрит на океан. Здесь очень многое требует заботы. С другой стороны, ведь здесь Марлен дома, здесь ее домашний очаг. Разумеется, если Марлен продаст дом, Керри, которая живет в комнате над гаражом, придется отсюда выехать. Паршиво, думает Оливия, закрывая дверцу шкафа, где они повесили свои пальто, и возвращаясь на кухню. Керри Монроу несколько лет тому назад положила глаз на Кристофера, учуяла кое-какие денежки в той практике, что он себе завел. Даже Генри счел необходимым предупредить сына, чтобы был настороже. «Не волнуйтесь, — успокоил их Кристофер. — Она не в моем вкусе». Что довольно смешно звучит, если теперь подумать. «Можно лопнуть со смеху, ха-ха… шмяк!» — произносит она, ни к кому не обращаясь, и идет назад в кухню, где, постучав костяшками пальцев по столу, говорит:
— Дайте мне работу, Молли.
— Посмотрите, есть ли в холодильнике молоко, и разлейте его по этим молочникам. — Молли надела фартук с нагрудником — видимо, отыскала его где-то здесь, на кухне. А то, может быть, принесла его с собой. Так или иначе, она, кажется, уже чувствует себя здесь как дома. — Ну-ка, Оливия, скажите мне. Я давно хочу вас спросить. Как поживает теперь Кристофер?
Молли расставляет по столу тарелки очень быстро, словно в карты играет.
— У него все хорошо, — отвечает Оливия. — Ну а теперь что еще вы хотели бы, чтобы я сделала?
— Разложите вот эти шоколадные пирожные вот на этом. А ему нравится там, в Калифорнии?
— Он там очень счастлив. Завел себе хорошую практику, она хорошо идет.
До чего же маленькие пирожные! Почему нельзя сделать шоколадное пирожное достаточно большим, чтобы было куда зубы запустить?
— Откуда у жителей Калифорнии могут взяться проблемы с ногами? — спрашивает Молли, с блюдом сэндвичей в руках обходя Оливию. — Ведь они повсюду только на машинах разъезжают, разве нет?
Оливия просто вынуждена перевести взгляд на стену и закатить глаза, так глупа оказывается эта женщина.
— Однако ноги у них все же имеются. И у Криса очень хорошая практика.
— А нет ли там внучат на подходе? — Молли с какой-то жеманностью растягивает слова, в то же время вытряхивая кубики сахара в небольшую сахарницу.
— Не слышала, — отвечает Оливия. — И не считаю нужным спрашивать.
Она берет одно маленькое шоколадное пирожное и кладет в рот, глядя при этом на Молли и делая большие глаза. Оливия с Генри никому, кроме своих старых друзей, Билла и Банни Ньютонов, живущих от них в двух часах езды, не сообщали, что Кристофер теперь в разводе. Зачем об этом сообщать кому-то? Это никого не касается, тем более что Крис живет теперь так далеко, — зачем кому-то знать, что молодая жена его бросила, после того как увезла его прочь из дома на другой конец страны? И что он не желает возвращаться домой? Неудивительно, что Генри хватил удар! Невозможно поверить! Никогда, хоть сто лет пролетят, Оливия не расскажет Молли Коллинз или кому-то еще, как это было ужасно, когда Кристофер приехал навестить отца в инвалидном доме, и был с ней так скуп на слова, и уехал обратно раньше срока — этот мужчина, который был ее горячо любимым сыном. Любая женщина, даже в возрасте Марлен Банни, может предполагать, что когда-нибудь переживет своего мужа. Женщина может даже предполагать, что ее муж состарится, и его хватит удар, и он будет сидеть, бессильно склоняясь, в кресле на колесах в инвалидном доме. Но женщина не может предполагать, что вырастит сына, поможет ему построить красивый дом близ своего дома, даст возможность завести практику, открыть солидный ортопедический кабинет, а потом он женится и переедет на другой конец страны, чтобы никогда больше не вернуться домой, даже обнаружив, что его бросила эта бесчувственная тварь — его жена. Ни одна женщина, ни одна мать не может предположить такого. Что у нее украдут сына.
— Оставьте немного, чтобы и другим хватило, Оливия, — говорит ей Молли Коллинз, и добавляет: — Что ж, у Марлен, по крайней мере, есть дети. И к тому же замечательные.
Оливия берет еще пирожное и кладет в рот, но тут как раз появляются они — эти самые дети. Они входят через черный ход вместе с Марлен, идут через кухню, и теперь слышен шум машин, подъезжающих к дому по гравию, что насыпан рядом с въездной аллеей, и звук захлопывающихся дверей. Тут и сама Марлен Банни: сейчас она остановилась в коридоре, держа плоскую сумочку в чуть приподнятой и отведенной от тела руке, будто это чья-то чужая сумочка; Марлен так и стоит в коридоре, пока кто-то не решается провести ее в ее собственную гостиную, где она вежливо садится на краешек своего собственного дивана.
— Мы только что говорили, — обращается к ней Молли Коллинз, — что, честно, Марлен, вы с Эдом вырастили троих самых лучших детей в нашем городе.
И это правда: такими детьми можно гордиться: Эдди-младший — в береговой охране, такой же энергичный и толковый, каким был его отец (правда, не такой открытый, как тот, в его темных глазах видна некоторая настороженность); Ли Энн учится на медсестру, а Черил оканчивает среднюю школу. Никто никогда не слышал о них ничего дурного.