Как таковой службы "ноль три" до 1981 года в поселке не было. Все работники - от медсестер до главного врача - принимали участие в круглосуточных, точнее, круглонедельных дежурствах: целую семидневку один из специалистов, днем и ночью, был "на стреме", в случае необходимости, больные обращались по его месту жительства. Домашних телефонов пангодинская медицина не имела, поэтому на дверях амбулатории висела табличка, на которой указывались фамилия и домашний адрес медика. Имелся даже переходящий флаг (на белом поле красные крест и полумесяц), который водружался на жилище балке или общежитии - поселкового дежурного эскулапа.
Поскольку население молодое, здоровое (с медицинскими вердиктами: "Годен для работ в условиях Крайнего Севера"), то подавляющее количество вызовов "неотложки" было связано не с болезнями, а с несчастными случаями, которые изредка приключались на производстве и довольно часто происходили в быту.
Фаине первые месяцы представлялось, что она попала в такое место на земле, где сходятся лицевая и изнаночная стороны жизни, где естество необычно обнажено, а суть, по прежнему, - классически - недосягаема. Где трещат ровные швы, стянутые прочными "материковыми" нитками, - а веществом, казалось бы, сомнительной, "временной" основы навсегда скрепляются несогласующиеся формы с безнадежно размочаленными краями.
Сейчас она, осознавая, что некстати, вспомнила первый в своей медицинской практике случай, который потряс ее до глубины души. Некстати этот фрагмент из прошлого был не из-за отсутствия своего логического места в цепочке ее воспоминаний, а тем, что он встал перед ней картинкой, мешая слушать женщину, понимать, что та сейчас говорит.
...Однажды в ее дежурство мужчина из общежития вскрыл себе вены. Нужно было срочно транспортировать "суицидника" в больницу. В таких случаях вертолетным санрейсом больного отправляли в Надым. Но то ли "вертушки" не было, то ли погода абсолютно не позволяла подняться в небо безотказным в таких случаях пилотам "Ми-шек", - пришлось грузить пациента на первый попавшийся борт. Им оказался транзитный "Антей", летящий куда-то на запад. В дороге парень, бледный и слабый от потери крови, разговорился. Почти весело, как давней подруге, объяснил Фаине: устал, думал, Север поможет, вылечит своими "туманами", "запахами"...- нет, еще хуже стало. "Вот ты сейчас улетела, никого толком в известность не поставила, - тебя кто-нибудь кинется искать?.. - А меня, точно, - нет".
Самолет сделал посадку в Печоре, Фаина сдала пациента в больницу, а сама поехала в аэропорт, без денег, в белом халате под полушубком. Она пребывала в каком-то странном, необычном для себя состоянии. "Жизнь - и почти смерть, опять жизнь. Пангоды - и Печора, о которой дома никто не знает, - все так далеко друг от друга - и так, оказывается, близко и, оказывается, просто..."
Фаина вглядывалась в лица пассажиров. Среди мужей, жен, пап, мам, детей, коллег по работе, находила одинокие глаза. По одежде, жестам, голосу пыталась прочитать многочисленные истории людского одиночества, силилась вывести какую-то общую, простую и понятную формулу этого, выходит, распространенного и, часто, невыносимого человеческого состояния.
Она пришла в себя через двое суток: знакомую фамилию объявляли по громкоговорителю, это была ее фамилия - Фаину разыскивали, из далеких Пангод.
Тот "печорский" пациент через месяц вернулся в поселок и еще через пару недель повесился, на этот раз спасти его не удалось.
Как ни странно, финал той трагедии Фаина восприняла сравнительно спокойно. На тот момент она уже отчетливо понимала, что в ее Пангодах, как и в том зале ожидания, много одиноких людей: улетают, прилетают, двигаются, живут, смотрят друг на друга, и... молчат.
Фаина отогнала тяжелое воспоминание и опять попыталась сосредоточится на женщине. "Трудный случай..." Сложные роды? - с чем была связана сложность, со здоровьем? Может быть парень - "кесаренок"? Или сложные условия? Может быть, эта женщина - та, которую в очередную поселковую "разморозку" не успели отправить в горбольницу и пришлось принимать роды в насквозь промерзшей комнате? Ее как могли укрывали полушубками. Она все жаловалась, что мерзнет нос. Фаина уловила и навсегда запечатлела для себя мгновение: у ребенка с первым криком пошел пар изо рта. Потом, смеясь, она сказала мамаше: "Так и запишем, место рождения - Пангоды, месяц - февраль, окружающая температура - в комнате! - минус десять!.."
Или, может быть, что совсем часто случалось, ребенок появился при свечке, во время отключения электричества?
Почему-то так выходило, что "при свечках" всегда рождались мальчики. Ее любимые, - до сих пор почему-то любит "принимать" именно мальчишек. И приговорочка для таких "удачных" случаев старая, проверенная: "Мальчишка, мужичок, защитничек!.."
...Вот она купает и пеленает только что появившееся существо мужского рода: "Ну что, ангелочек? Где твои крылышки? И радостно от тебя такого - и жалко тебя... Расти большой!"
Как Фаина тревожилась за своего единственного сынишку, когда он болел, когда просто возвращался не вовремя домой. Как стремилась угнаться за его возрастными изменениями в характере, старалась быть ему вечным другом сильным, надежным, интересным. Это было трудно, но у нее все получалось, к радости. Лишь иногда осеняло: ведь он принимает Пангоды за весь мир, а крыло матери - за все небо. Беда случилась вскоре после того, как он поменял материнское гнездо на призывной пункт... Она привезла его из Тюмени, больного, но целого, и они снова стали жить, выздоравливать, вдвоем, два любящих, нужных друг другу человека.
- ... Помните, Фаина, вы еще сказали тогда: "Мужичок, защитничек..."
Парень успел выкурить сигарету (Фаина заметила, что сигарета у него постоянно дрожала - и в пальцах, и в губах), стал поглядывать на часы, женщина заторопилась:
- Нам пора, Фаина Андреевна. Каждый вечер гуляем, сын к Пангодам снова привыкает. Знаете, повезло нам - на полгода раньше из армии вернулись. В "горячей точке" служили, поэтому раньше. Контузило немного, а так - ни одной царапины!.. - женщина безотчетно сделала движение, с которым недавно пыталась развернуть парня лицом к свету.
Неожиданно, вместе с медленным, глубоким вздохом, от заснеженной дороги до желтых фонарей, поднялась теплая, забирающая зрение волна. Невольное, рефлекторное движение век - и из-под ресницы выкатилась предательская росинка... Фаина, не зная, куда себя деть, уткнулась лицом в плечо парня.
Женщина счастливо засмеялась:
- Ну вот, наконец-то, узнали! А я чувствовала, что вы нас поначалу как бы не узнавали. Это вы от радости?..
Фаина, не отрываясь от мальчишьего плеча, кивнула.
ЖИВИТЕ ДОЛГО
Однажды на практике, после третьего курса медучилища, Валю Зиненко послали в деревню, где пришлось принимать досрочные роды. Опыта никакого, поэтому аккуратно выполняла акушерские команды шофера скорой помощи. Боевое крещение прошло успешно.
Одно из сильных воспоминаний Валентины Игнатьевны Зиненко: овражная окраина башкирского города Бирска, она идет в школу, маленькая, с тяжелым матерчатым портфелем, из-за куста навстречу выскакивает огромная лающая собака, незнакомый, отнимающий волю ужас...
Страх перед непривязанными собаками перешел во взрослую жизнь. Поэтому когда Валентина переехала в Пангоды, в смятении перед неизвестностью новой жизни была и большая доля того детского страха: как она сможет выжить в вагончике, среди песка и великого количества огромных свободно бродящих собак?! И окончательно она поверила в то, что останется, лишь когда убедилась, что угрюмые лохматые звери - добрые, добрее домашних на "земле".
1977 год, Пангодинскому здравпункту нужен лаборант, но такой штатной ставки нет, Зиненко оформляют штукатуром, и она... садится за пробирки. Конечно, до мастерка дело не доходило, но трудиться первые годы пришлось по широкому профилю - и в лаборатории, и хирургу ассистировать, и за врача скорой помощи работать. Однажды самостоятельно приняла роды в вертолете, успешно. "И здесь пригодились "шоферские советы" из башкирской глубинки", смеется Валентина Игнатьевна. Я понимаю, что она шутит - до приезда на Север Зиненко уже имела двадцать два года медицинского стажа и была мастерицей на все руки.
Десять лет назад Валентина Игнатьевна пережила инсульт. Как только немного поправилась, стала регулярно посещать группу здоровья.
- Я там "заряжаюсь", хоть и самая старшая в группе, молодым не уступлю, - говорит Зиненко. - А если меня в спортзале неделю-другую нет, девчонки начинают беспокоиться: где наша Игнатьевна? Я прихожу и ворчу: да здесь я, здесь, живая!..
Живите долго, Валентина Игнатьевна.
ЧИСТЫЕ РУКИ
Гульфира Залиловна Тимеркаева, имея среднее специальное медицинское образование, начинала работать в пангодинской амбулатории санитаркой. После окончания "испытательного срока" почти двадцать лет по нынешний день она трудится участковой медсестрой. Впрочем, работу приходилось делать любую.
Однажды, лет пятнадцать назад, Гульфиру вечером буквально вытащили из бани, требовалась ее профессиональная помощь, - скоротечные преждевременные роды с осложнением, роженицу нужно было срочно транспортировать в надымскую горбольницу.
- Выскочила, едва оделась, успела только руки йодом помазать, и бегом в больницу, - рассказывает Гульфира Залиловна. - Вертолетов нет. Пролетал "шальной" грузовой борт, его посадили "насильно", командир злой, кричит мне: "Пусть мамаша садится, а тебя не возьму! Ты кто такая?" Говорю: "Я медсестра". А на самой даже белого халата нет. Он кивает мне на руки: "Какой же ты медик, у тебя руки грязные!.." Я чуть не плачу, шепчу: "Это же йод..." Кое-как уговорили. Доставила женщину в горбольницу, все закончилось хорошо. Через неделю встречаю того пилота в поселке, не знаю что нашло на меня, подошла, вытянула вперед ладони и говорю: "Посмотри на мои руки, они чистые..." И опять чуть не плачу.
Впрочем, признает Гульфира Тимеркаева, этот случай, скорее, исключение. В основном люди тогда отзывчивые встречались...
- Добрее, чем сейчас? - пытаюсь я добиться окончания, как мне кажется, неоконченной фразы.
- Добрее... - мягко повторяет Гульфира Залиловна, давая понять, что в этом моменте никакого сравнивания не будет. - И здоровее. Это потому, что на Север раньше приезжали работать. Если случалось заболеть - уезжали. А сейчас никто не уезжает. Теперь на Север едут - жить. Хороший это показатель нынешнего времени или нет - не знаю...
СЕМЕНЫЧ
Восемнадцатилетним попал он на фронт. Победу встретил в Германии командиром танка.
Тогда, бравому молодому фронтовику с медалью "За победу над Германией" на груди, казалось, что впереди может быть только счастливая, безоблачная, интересная жизнь.
... В 1977 году Геннадий Семенович Челышев приехал в Пангоды, где проработал кабельщиком в Пангодинском участке управления "Надымэнергогаз" десять лет, живя все это время в одной из комнат холостяцкого общежития. Именно здесь началось мое знакомство с этим человеком.
- Вот, Семеныч, молодой специалист, первый день в Пангодах. У нас будет работать, пусть у тебя поживет пока, - представил меня известный поселковый электрик.
Перед сном мы отметили знакомство, Семеныч рассказал, что после войны закончил институт по специальности, связанной с кинематографией, но поработать в этой области почти не пришлось.
- Так что, Ленька, - заключил он философски, - ты инженер, я инженер. Это прозвучало так: не дрейфь, все будет нормально, я тебя всегда пойму и помогу.
Он часто говорил неоконченными фразами, но его прекрасно воспринимали и с успехом расшифровывали эту сумму "загадочных" слов и пауз, полуулыбки и выразительного взгляда поверх очков. Жилище его никогда не бывало без гостей. Для многих оно являлось местом, где можно было отдохнуть, поговорить, расслабиться в мужской компании. Чего греха таить, должна быть у российского мужика такая, пусть нечастая возможность. Семеныч, добрая душа, всех привечал, прощал, причащал. Все мы были младше его, ко всем он обращался соответственно: "Сережка", "Колька", "мальчишки". Он часто спорил, даже сердился, ругая, воспитывая, своих "несмышленых" друзей, которые за пределами этой комнаты разводились, уезжали, возвращались и допускали прочие жизненные оплошности. Многое из произносимых грозных нравоучений вызывало улыбку, но никогда Семеныч не бывал смешным. Наверное, потому, что никогда с нами не был по-настоящему злым - казалось, просто не умел этого делать.
Новым знакомым Семеныча порой было трудно уловить в его словах грань между серьезностью и шуткой.
- Нет, Вовка, не приеду я к тебе в гости. Ты же на Украине живешь? Нельзя мне к хохлам, особенно западным. Боюсь, узнают.
Собеседник хохочет, мол, ну и шутник ты, Семеныч.
Между тем, слова имели вполне серьезную основу. В другие времена он рассказывал эту историю, заметно волнуясь. Я не запомнил конкретных дат, географических названий и масштабов акции, но смысл в том, что однажды ему пришлось принимать участие в выселении жителей из районов западного приграничья Советского Союза. Рассказывал, что задачей их тогда было войти в дом и вывести семью на улицу, следом шли специальные подразделения, которые вели учет и погрузку людей на машины. Он говорил, что понимал бессмысленность и жестокость происходящего, поэтому заскакивал в дом и кричал напуганным людям: "В подвал! В подвал!" - те прятались, он выбегал и докладывал: "Никого нет!"
Сильно не проверяли, не усердствовали, многие лишь делали вид, что ищут. Таким образом многие семьи отсиделись, спаслись от депортации.
Однажды мы с Семенычем трапезничали, мирно, без гостей, "по-трезвому". По телевизору шел какой-то военный фильм, который Семеныч, как обычно, не комментировал. Однако вечерняя идиллия была скоро прервана. Семеныч вдруг, перестав есть, стал посылать меня к известному всему поселку ночному спекулянту:
- Ленька, не в службу, а в дружбу, сходи к "хачику", возьми белой. Да не одну - две, две возьми...
В этот вечер Семеныч рассказал мне о том, как в конце войны сгоряча застрелил из пистолета пленного немца...
- Под трибунал меня, Ленька, отдали... Но настроение у всех было хорошее - победа близко, - обошлось. Но, что там людской суд! Без судей до сих пор каюсь, все перед глазами... Конечно, тогда по-другому они, и вообще все воспринималось: много земли проехали, прежде чем дошли до Берлина, много горя видели... Бывало, едешь по белорусской деревне, по тому, что от нее и от людей осталось и - веришь, нет? - плачешь!... И так плачешь, что за несколько минут все выкипает - слез уж нет, только лицо корежит во все четыре стороны... Но, зачем, Ленька, зверей побеждать, чтобы потом в них же и превращаться?!... А ведь до этого никогда и после никогда не убивал вот так, лицом к лицу, в танке ведь "работал". А тут - безоружного... Что-то ведь находит на человека...
Семеныч не пьянел, водка лишь добавляла обморочной бледности.
- Германия уже наша была. Однажды вошли в город вечером, после нашей пехоты. На стенах - "Гитлер - капут", по-немецки, местные жители написали, мол, сдаемся, сдались уже. Вышли мы из танков, стал я искать пустую квартиру, экипажу переночевать. Захожу в одну спальню, а там... кровь, голая женщина на кровати лежит, глаза кверху, мертвая. И кинжал из нее торчит... Знаешь из какого места?...
Почти каждую ночь он "командовал" во сне: решительно и строго выкрикивал какие-то непонятные слова. Поначалу я думал, что он до сих пор самым настоящим образом воюет во сне. Наверное, это был послевоенный синдром, принявший впоследствии "мирные" формы. Этот вывод я сделал после того, как в одной из ночей, в череде невнятных, но громких слов уловил знакомое: "... Ты инженер, я инженер!"
Однажды в день получки он принес ящик бананов, огромную сетку банок и кульков и вывалил все это на стол.
- Тренируйся, Ленька. А я пойду куплю себе костюм, шестой. - Он улыбнулся и, получая удовольствие от моего непонимания (и вправду, слово "шестой" для меня прозвучало, как код сорта или фасона изделия), пояснил: Пять уже есть, это будет шестой.
Периодически он отсылал переводы: помогал своей бывшей жене и взрослой дочери.
... Из всех его фронтовых фотографий одна была особой.
- Это Марта, Ленька... Немка.
Замолкал, закуривал. Двигались губы и брови. В ответ на вопросы махал рукой. Однажды все-таки сказал, что, мол, никто из этих двоих не смог пожертвовать своей Родиной. И все.
... Молодой высокий, широкоплечий мужчина и юная хрупкая женщина замерли перед объективом. В ее глазах больше грусти, в его - задора, но и в тех и других - нежность. Касаются плечи в гражданских одеждах, в руке лежит рука. Такой мне запомнилась эта фотография молодых Геннадия и Марты. С годами для меня, как ни странно, эта картинка как бы приблизилась, ожила и даже озвучилась "закадровым" голосом: "А за их спинами - война!"...
Помню, четверть века назад о ветеранах говорили: все меньше их остается среди нас. Сколько же их осталось через более, чем полвека? В этот год в двадцатитысячных Пангодах на день Победы мне не удалось отыскать ни одного. А ведь совсем недавно они были нашими коллегами по работе, соседями, были частью нашей жизни, каждой конкретной биографией ныне здесь живущих; тем, что формировало наши характеры, что влияло на наше восприятие окружающего мира. Поэтому, вспоминая свою более молодую жизнь, невозможно обойтись без них. А вспоминая о них, мы вспоминаем себя.
Геннадий Семенович в 1987 году вышел на пенсию и уехал в город Камышин Волгоградской области. Жил, как и в Пангодах, один. Долго поддерживал связь с теми, с кем работал в Пангодах. Недавно эта связь прервалась по неизвестным причинам. Мне хочется верить, что Геннадий Семенович жив, и ему просто некогда или уже неинтересно (пусть даже так) сюда писать.
...Я представляю, как он, сильно постаревший, перебирает своими огромными морщинистыми руками северные фотографии и письма, приговаривая тихим, с хрипотцой, голосом: