Он появился в Америке в 1949 году — очень подходящее время для появления в обществе нового наркотика, воздействующего на сознание.
Глава 2. НАУКА-ЗОЛУШКА
В те два дня летом 1947-го, когда американские психиатры совещались на закрытом собрании в конференц-зале нью-йоркского отеля «Пенсильвания», в вестибюле отеля порхал невесть откуда залетевший туда голубь. Он деловито перелетал с люстры на посаженную в горшок пальму, игнорируя любые попытки его поймать.
История с голубем показала, что психология вновь стала пользоваться уважением у американцев, — если бы пернатый пришелец залетел на огонек к психиатрам буквально несколько лет назад, то газеты разразились бы насмешливыми статьями о птичьих мозгах[29] или о чем-нибудь в том же роде. Снова всплыл бы карикатурный образ бородатого, помешанного на половых проблемах психиатра, многократно обыгранный в Голливуде. Мы вернулись бы в атмосферу довоенных лет, к нацистским временам, к концентрационным лагерям, в тот безумный, безумный мир, где психиатры считались безумными, безумными созданиями и имели очень мало сторонников. Тогда, в начале сороковых годов, в Америке было всего лишь три тысячи психиатров и еще меньше психологов.
Есть много объяснений послевоенному развитию психологии как научной отрасли знаний. Частично это было просто нормальное развитие науки, накопление теории и практических экспериментов, тяготение способных умов к новым горизонтам. Но в чем-то здесь сыграли свою роль первая мировая война и революция, вдребезги разбившие безмятежный рационализм времен короля Эдуарда и королевы Виктории. Тот факт, что в один из дней 1916 года сто тысяч человек могло погибнуть в топкой грязи, шутя и смеясь при этом, во многом способствовал популяризации представления о том, что наше духовное равновесие постоянно подвергается испытанию тем, что древние называли «внутренними демонами», а новая наука психиатрия именует «подсознательным».
Грэйс Адаме в статье, напечатанной в «Атлантик Монтли» в 1936 году, описывала промежуток между 1919 и 1929 годами как подлинную эпоху расцвета психоанализа. «Все грамотные американцы и большая часть неграмотных намного больше, чем когда-либо раньше, стали интересоваться тем, что, как и почему происходит в человеческом сознании». Это было время, когда люди увлеклись такими экзотичными вещами, как либидо, IQ,[30] условные рефлексы, перверсии, стимулы и реакции. Это было время, когда они изучали бихевиоризм,[31] учения последователей Фрейда, тесты на интеллект и гештальт-психологию;[32] когда они покупали сотни книг с названиями вроде «Психология красоты», «Психология покупок», «Психология большевизма», автоматически задумываясь только над вторым словом.
Согласно Адаме, этот всплеск энтузиазма во многом явился результатом вполне конкретных событий, в частности проведенных психологами, прикомандированными к штабу начальника медицинского управления, тестирований умственных способностей более чем двух миллионов новобранцев. Результаты были обескураживающими. Кроме того, что пришлось комиссовать восемь тысяч шестьсот сорок шесть новобранцев за психическую непригодность, тесты показали, что в среднем умственное развитие этих людей (а, значит, в определенной степени и среднего американца) соответствует возрасту тринадцать лет и один месяц. Выражаясь другими словами, умственные способности среднего американца равны способностям тринадцатилетнего подростка. За этим последовал резкий всплеск, если не сказать оргия, умственного самоусовершенствования, конец которому положил лишь финансовый кризис и экономическая депрессия, вынудившие всех переключиться на экономическое самосовершенствование.
В середине тридцатых годов психологи делились на враждующие между собой кланы, что во многом объясняет панегирический тон статьи Адаме в «Атлантике». Внутри психоанализа насчитывалось не менее полудюжины различных школ, возглавляемых харизматическими мыслителями вроде Адлера и Юнга. Они принимали основы фрейдистской теории, но расходились во взглядах на результаты, которые она может оказать на повседневную жизнь. Бихевиоризм, известный тогда в качестве экспериментальной психологии, был склонен к более догматическому подходу и находился в оппозиции ко всему, что любили психоаналитики. Используя хитроумную софистику, бихевиори-сты пришли к интересному выводу, что раз ментальные процессы нельзя измерить, то они не существуют. Подсознательное Фрейда, согласно бихевиористам, имело с наукой столь же много общего, сколько, к примеру, сонет Китса. А поведение человека просто механически определяется набором стимулов и реакций! В поддержку таких заявлений бихевиористы приводили многочисленные данные, полученные в ходе экспериментов с голубями и крысами. Если перефразировать одну старую пословицу, можно сказать, что психология сначала потеряла душу, а затем уже голову.
Бихевиоризм получил признание и поддержку со стороны крупных корпораций, которые надеялись использовать его уроки в управлении американскими рабочими. Психоанализ получил признание среди жен боссов тех же корпораций и их богемных отпрысков.
Между этими двумя гигантами существовали и более мелкие направления. Главным образом, медицинская психиатрия и академическая психология. Медицинская психиатрия, тесно сближавшаяся с неврологией, занималась больше физическими, чем органическими причинами душевных расстройств. Она предпочитала хирургию терапии и в середине тридцатых годов была на грани двух важных открытий. Первым оказалось разрезание нервных волокон в передних долях мозга. Несложная операция, известная как лейкотомия, или лоботомия, усмиряла даже самых агрессивных психов. Вторым открытием была не определенная хирургическая операция, а скорее формирующееся осознание того, что определенные виды наркотиков могут изменять традиционное протекание душевных заболеваний.
Оставалась еще академическая психология. Лучше всего будет процитировать Джеймса Брюнера, окончившего психологическое отделение Гарварда в 1938 году. Вот как он описывал свои занятия: «Мы посещали семинар Курта Гольдштейна, изучая интеллект и поведение, учили «жизнь в развитии» по Бобу Уайту, «жизненные истории» по Гордону Оллпорту, операционизм по Смитти Стивенсу. Посещали лекции профессора Боринга по ощущению и восприятию, лекции Колера по Уильяму Джеймсу, а кроме того, ходили к Курту Левину на топологическую психологию. Подразумевалось, что в итоге мы сможем заниматься как социальной психологией, так и зоопсихологией, или психофизикой, или всем, что может быть связано с психологией». В местах вроде Гарварда академическая психология разделялась на два основных направления. Экспериментальная психология, которой занимался и Брюнер, изучала восприятие, память, обучение и мотивации поступков. Другую ветвь составляли психологи, изучающие психологию личности, которых интересовало, насколько влияют на формирование индивидуального эго сочетание врожденных черт характера с особенностями воспитания и окружения. Хотя представители экспериментального направления считали, что они занимают в психологической науке более прочное положение, однако среди тех, кто занимался психологией личности, также выделялись два энергичных лидера — Гарри Мюррей и, менее яркий человек, однако великолепный преподаватель, Гордон Оллпорт. Мюррей был первым, кто использовал в клинике Гарварда диагностические тесты, целью которых было обеспечить наиболее полный анализ личности пациента.
У этих тестов была любопытная предыстория.
Помимо тестов на умственные способности для американских солдат-пехотинцев, психологи Генерального штаба также экспериментировали с вопросником, который должен был выявить потенциальных психоневротиков. Вопросник назывался «список личностных данных Вордсворта» — по имени его создателя, психолога Колумбийского университета, Роберта Вордсворта. Используя в качестве образца тест IQ Бине, Вордсворт составил тест из ста двадцати пяти вопросов, преследующих цель обнаружить людей с неустойчивой психикой. К сожалению, практические опыты показали несостоятельность теста. Однако это привело к неожиданному результату. Вместо того чтобы отказаться от теста Вордсворта, психологи «так обрадовались, что у них теперь есть средство для диагностики психозов и неврозов (пусть даже и не работающее), что с энтузиазмом принялись за развитие этой области».
Вордсворт основывался на том, что человеческая личность поддается количественному определению, то есть вы можете точно измерять степень экстравертности или степень невротичности. Это было божьим даром для психологов, запертых между бихевиористскими экспериментами с крысами с одной стороны и не поддающимися проверке моделями психоанализа с другой. К середине тридцатых годов появляется множество сходных диагностических тестов — начиная с «чернильных пятен Роршаха» (1921) до MMPI (Миннесотский многофазный личностный тест) и ТАТ (тематический тест на апперцепцию), в разработке которых принимал участие Гарри Мюррей.
Вордсворт основывался на том, что человеческая личность поддается количественному определению, то есть вы можете точно измерять степень экстравертности или степень невротичности. Это было божьим даром для психологов, запертых между бихевиористскими экспериментами с крысами с одной стороны и не поддающимися проверке моделями психоанализа с другой. К середине тридцатых годов появляется множество сходных диагностических тестов — начиная с «чернильных пятен Роршаха» (1921) до MMPI (Миннесотский многофазный личностный тест) и ТАТ (тематический тест на апперцепцию), в разработке которых принимал участие Гарри Мюррей.
Эти два последних теста были выполнены в двух разных стилях. Первый напоминал стандартную школьную серию вопросов, каждый ответ был либо правильным либо нет. Вопросы были вроде: «Вы часто мечтаете? Любите ли вы общаться с людьми младше вас по возрасту? Вас не преследуют мысли, что на улице за вами наблюдают?» Во втором случае использовались нейтральные рисунки, вроде чернильных клякс или картинок. ТАТ, например, состоял из девятнадцати черных и белых рисунков, которые вас просили объяснить. Предполагалось, что работа воображения в данном случае связана с подсознательным.
Хотя фактическая ценность этих тестов оставалась под большим вопросом, они имели огромную популярность. Когда Америка в 1941 году вступила во вторую мировую войну, психологические тесты стали важной частью терапевтического арсенала. Четырнадцать миллионов призывников были тестированы с обескураживающим результатом — 14 % оказались не годны к службе в армии из-за невротических расстройств. Эта цифра потрясла послевоенную Америку, которая под звуки победного марша вступала в «американский век». Как же восстанавливать послевоенную Европу, противостоять коммунистам и увеличивать валовой национальный продукт, когда 14 % американцев, будучи здоровыми телом, оказались нездоровы духом? И разве можно такое вообще допустить?
Конгресс считал, что этого допускать нельзя, представители здравоохранения тоже так считали — и это рефреном звучало во всех тогдашних репортажах.
Отчасти шумиха в прессе была повторением той шумихи, что всколыхнула Америку после Первой мировой войны. Однако имелось одно существенное отличие: опыт годов экономической депрессии, который приучил граждан к мысли о вмешательстве государства в нужный момент. И действительно, поставленный перед фактом, что общественное здоровье оказалось значительно более слабым, чем предполагалось до сих пор, Конгресс ответил «Актом национального душевного здоровья», ставшим законом 3 июля 1946 года. Первые ассигнования, скромные два миллиона четыреста тысяч долларов, были направлены на изучение диагностики, причин и опасностей психоневрологических расстройств, воспитание кадров психологов и психиатров и устройство клиник по всей стране.
Дальше цифры говорят сами за себя. В 1940-м в Америке едва ли набралось бы три тысячи психиатров. Спустя десять лет их было уже семь с половиной тысяч. В 1951 году Американская психологическая ассоциация насчитывала восемь с половиной тысяч членов — в двенадцать раз больше, чем в 1940 году. В 1956 году в ней состояло уже больше пятнадцати тысяч человек. Ассигнования росли еще быстрее. В 1964 году вместо скромных двух миллионов четырехсот тысяч на эти цели выделялось уже сто семьдесят шесть миллионов долларов.
Такова арифметика прогресса двадцатого века. Там, где еще десять лет назад люди были первопроходцами, теперь над проблемой трудились тысячи искушенных умов. Возможно, результаты были немного хаотичны, но в целом они работали. Доказательством этого служит «Манхэттенский проект». И если уж человек смог постичь невидимые частицы и использовать солнечную энергию, почему бы не предположить, что перед ним не устоят психические болезни, сумасшествие и депрессии.
Уильям Меннинджер, председатель АПА
В то время как голубь выделывал кульбиты в вестибюле отеля «Пенсильвания», американские психологи выбрали военного психиатра, бригадного генерала Уильяма Меннинджера своим знаменосцем. В 1948 году Меннинджер, которого пресса описывала как человека, который в отличие от многих других психологов не был ни «чудаком» ни «отстраненным от жизни» ученым, занимал высшие должности в психологических учреждениях. Со своего высокого поста он призывал своих коллег, которых в то время было не более пяти тысяч, позабыть свою привычную клиентуру, состоящую из невротичных богатых вдов и здоровых представителей богемы, и сконцентрироваться на обычном человеке, для которого это было действительно важно. Война, писал Меннинджер, преподала нам два великих урока. Во-первых, выяснилось, что в стране гораздо больше людей, страдающих различными психоневрологическими расстройствами, чем кто-нибудь мог предполагать. Во-вторых — от напряжения и нагрузок может пострадать здоровье даже самого здорового и нормального человека. «Есть ли надежда, — обращался он к залу в тот день в отеле «Пенсильвания», — что медицинская наука, в которой психиатрия все еще находится на правах Золушки, сможет сделать шаг вперед и предложить свои терапевтические средства миру, полному бед и болезней?»
Конечно, не обходилось без преувеличений. Отталкиваясь от сомнительной цифры в четырнадцать процентов, некоторые психиатры утверждали, что ненормален практически любой человек (или, по крайней мере, потенциально ненормален). «Тайм», в общем приступе лихорадки, цитировала высказывания одного психиатра, заявившего, что во всей стране найдется едва ли один миллион нормальных людей. Под нормальными подразумевались люди, «не страдающие беспокойством, не предающиеся порокам, не имеющие страхов и предубеждений».
Особое внимание уделялось детям, «этой благодатной почве, в которой различного рода помешательства и отклонения пускают корни и быстро прорастают, словно сорняки, уничтожая все нормальное, что есть в человеке». Было приблизительно подсчитано, что ежегодно около восьмисот сорока тысяч детей начинают страдать неврозами, и это не считая разрушительного влияния, которое они оказывают на спокойное мирное детство их сверстников. Согласно «Ньюсуику», умелый психиатр мог обнаруживать эти «сорняки» в ребенке начиная с возраста в один — два года. Доктор Лео Картер писал о таких детях: «…тихие, замкнутые, слишком добросовестные. Или они могут быть, напротив, очень раздражительными, чувствительными и ни с чем не соглашающимися… дети, склонные к шизофрении, выглядят грустными, капризными, легко сердятся, у них отсутствует чувство юмора, они молчаливы, скрытны, подозрительны, невнимательны, непостоянны и быстро утомляются».
Временами создавалось впечатление, что в психологическом словаре найдутся определения для любого человеческого поведения. Счастье называлось эйфорией, энтузиазм — манией. Было доказано, что творчество — просто социально приемлемый выход для неврозов. Гомосексуализм и прочие сексуальные отклонения были показателями психопатии. Так же как и «алкоголизм, тяга к наркотикам… бродяжничество, попрошайничество и неспособность к стойким привязанностям». То, что раньше называлось стариковским чудачеством, теперь именовалось старческим маразмом.
В погоне за славой и богатством была потеряна строгая, почти религиозная приверженность великим теориям, будь то фрейдизм или бихевиоризм. Теперь существовал десяток новых направлений. Новые данные текли рекой. Когда в 1956 году вышло первое издание «Архивов общей психологии», издатель Рой Гринкер обещал публиковать «статьи по всем отраслям, будь то психология, морфология, физиология, биохимия, эндокринология, психосоматика, психиатрия, детская психиатрия, психоанализ, социология, антропология… все, что может привести к созданию единой науки о человеческом поведении». Так было написано в предисловии к первому изданию.
От слияния психологии с нейрологией, которая тогда только зарождалась, ожидали многого. В конце сороковых были обнаружены и картографированы различные мозговые центры. Олдос Хаксли совершил памятный визит в лабораторию Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Там было множество кошек и обезьян. Сидящие в клетках животные, нажимая на рычаг, получали стимуляцию своих мозговых «центров удовольствия» легкими электрическими разрядами. Это приводило подопытных животных в такой экстаз, что некоторые нажимали на рычаг по восемь тысяч раз в час, пока не наступало изнеможение от нервного истощения и нехватки пищи. «Очевидно, мы уже близки к тому, чтобы воссоздать мусульманский рай, где оргазм длится в течение шестисот лет», — писал другу Хаксли.
Но даже большее значение, чем картографирование мозговых центров, имело открытие химии мозга. До конца сороковых считалось, что мозг — удивительно сложная система, «волшебный ткацкий станок… в котором миллионы сверхбыстрых челноков ткут постоянно меняющийся узор».[33] Но затем, начиная с открытия норадреналина в 1946 году, был обнаружен целый класс химических посредников, работающих как вещества-медиаторы и передающих импульсы от клетки к клетке. Наличие химических посредников подняло несколько интересных вопросов. Не могли ли сумасшествие, психозы и так далее быть результатом нарушений метаболизма? Или не могли ли эти химические вещества в результате определенной мутации превращаться в нечто другое? Вопросы были интересными, но ответа на них не было. Как сказал один ученый, «человек, который откроет химическую подоплеку сумасшествия, может считать, что Нобелевская премия у него в кармане».