Он мотал головой:
– Все не так, Лена. Все НЕ ТАК! Ничего из вышеперечисленного не оправдывает ТОГО.
– Почему? – возмущалась она.
– А потому, что оперировать мальчика я не имел права! Потому что я был болен! Простужен – это раз. Перед операцией схватило затылок – померил давление. Высоченное. Выпить таблетку забыл, закрутился. И не имел права подходить к операционному столу! Не имел, понимаешь? Потому что температура, потому что слезились глаза и тряслись руки! Потому, потому и потому!
– Тебя вызвали! Попросили! Ты уже спал в своей постели! А подвести товарища не мог! Потому что у нее, у Веры, ситуация была куда сложней!
Он опять крутил головой:
– Нет и еще раз нет. Здесь на авось полагаться нельзя. Это человеческая жизнь. И рассчитывать только на свой опыт было по крайней мере глупо и безответственно. Да я просто не имел на это права – рисковать. И мальчик умер не от осложнений, как ты пытаешься меня убедить! Он умер от банальной врачебной ошибки! Моей ошибки! Потому… Потому что я был рассеян. Думал только о том, как бы добраться до кровати. Выпить чаю с аспирином. И – уснуть. Вот какие мысли у меня крутились, понимаешь? И кружилась голова, и плохо видели глаза. Но никому это не должно быть интересно. Потому что мои оправдания ничего не стоят. Ноль. Им вообще нет тут места, моим оправданиям. И не объяснить старшему Комаровскому, что я грипповал, понимаешь?
Она молчала. Доводы кончились.
Он хотел уйти из больницы, насовсем. Просил у главного расследования дела. Коллеги отговаривали его. Патологоанатом, выдавший заключение по Комаровскому, упрямо считал, что Луконин не виноват. Просто так получилось, совпало. Доказать вину хирурга сложно, да и зачем? Луконин – прекрасный оперирующий врач, с огромным опытом и положительной статистикой. Да и больнице лишние висяки ни к чему, и так хватает.
Немолодой отец Димы Комаровского скоропостижно скончался от инфаркта. На расследовании настаивать было уже некому.
Главный оформил коллеге отпуск. Елене сказал: «Пусть приходит в себя. Сроки не ограничены, что-нибудь придумаем».
Но дело было не в сроках – дело было в Борисе. Она знала: если уж он решил…
Через три месяца Борис вернулся в больницу. Замом главврача не по медицинской – по хозяйственной части.
На него показывали пальцем: такой хирург! Спятил мужик, свихнулся. Зачеркнул свою жизнь. Вынесли вердикт: дурак, чистоплюй. Пришел на теплое местечко. Да! И еще – слабоват. Не орел, словом. Не орел.
К операционному столу Борис больше не встал. Никогда. И больше никогда не заходил в оперблок.
* * *Генералов возник в их жизни в нужное время и в нужном месте. Точнее – совсем не вовремя и не к месту. Тогда, когда их отношения с Борисом окончательно зашли в тупик и превратились в добрососедские (не всегда, кстати!), сестринско-братские или просто дружеские.
Елена от этих метаморфоз все еще сильно страдала. Окончательно возненавидела свое отражение в зеркале – широкобедрая, костистая тетка с безжалостно выпирающими косточками на широких ступнях, узловатыми кистями натруженных рук, с поредевшими и поседевшими волосами, смотрящимися не очень опрятно, с зарождающимися глубокими складками у краев сухих, почти бесцветных губ.
«Ничего не осталось! – думала она. – Вот просто ничего! А была ведь совсем недавно высокая и статная женщина с узкой талией, крутыми бедрами, роскошными легкими и послушными волосами, глазами прохладного серого цвета и темными густыми ресницами – завистью всех знакомых женщин. Куда все ушло? Потонуло в мыльной воде грязных сорочек, в содовых растворах бесконечного мытья кастрюль и сковородок. Покрылось пылью вместе со старыми книгами. Истончилось, поблекло, испарилось. Вместе с надеждами и ожиданиями».
Все закончилось. Да и было ли? Что помнится? Первые поцелуи, объятия, первые ночные нашептанные и безумные слова. Неужели она их произносила? И слышала подобное в ответ?
Прогулки по Москве – ночные, манящие и таинственные. Словно за углом, вот за этим или за тем, будет обязательно какой-нибудь сюрприз. Или подарок. Неожиданный и приятный.
И запах прогретого солнцем сена в доме у матери, на чердаке. И рука мужа, которую она внимательно разглядывает и изучает. Прекрасная кисть хирурга – тонкая, сильная. С длинными и крепкими, ровными пальцами. Рука, которая умеет так сильно, так нежно и мягко обнимать!
И белые пионы в руках Бориса у роддома. И его записочки туда же. Любимая, маленькая моя! Спасибо за дочку! И потом еще раз за дочку, и еще – за сына.
И тихое ночное море – спокойное и умиротворенное, как и сами они. И запах дыни и акации, тоже неразрывно связанный с морем.
И Борис в дверном проеме с огромной, заиндевелой, почти голубой елкой. И дети вокруг него – еще все вместе. Вся семья. Дружная и сплоченная семья, на которую можно рассчитывать.
Не помнилось. Точнее, не вспоминалось. Вспоминалось, но не это.
Вспоминались Иркины выкрутасы, косые взгляды свекрови, болезнь Никоши, страшная смерть Машки-старшей. Больные глаза Гаяне. И опять взгляды свекрови – теперь уже полные открытой ненависти. Беспомощные и отчаявшиеся глаза Бориса. Предательство младшей дочери – как могла уехать, бросить ее со всем этим одну? Холодность и отстраненность матери – уехала, все зачеркнула и постаралась забыть. Создала себе уютный и спокойный мирок. А что там с дочерью… Да что о ней беспокоиться? Дом, муж, дети. Семья.
И это она тоже считала предательством – обустройство матери в своей тихой заводи.
За то, что Борис от нее отстранился – не только душевно, но и физически, – она его не осуждала. Обижалась – да. Но не осуждала. Вряд ли «такое», как называла она себя сама, могло вызвать у кого-нибудь душевный или иной трепет.
Приходилось мириться и надеяться, что муж останется приличным человеком и не покинет ее на старости лет. Впрочем, как можно на это рассчитывать? Мать, свекровь, Гаяне. И еще сто один пример на заданную тему.
* * *Он часто думал, глядя на Елену: КАК ему повезло. Просто сказочно повезло с этой женщиной. И за что он заслужил этот подарок? Он, вполне заурядный, среднестатистический мужчина. Прохладный отец, прохладный сын и довольно прохладный муж. Да к тому же неудачливый профессионал – как, увы, получилось. Интересы с годами стали плоскими, если вообще остались. Усталость навалилась рановато – уже в сорок пять он чувствовал себя разбитым стариком, не желающим практически ничего. В театры не хотелось, в кино и подавно. Про выставки и музеи говорить нечего. Елена уговаривала, обижалась и умоляла хоть как-то расцветить их серо-бурую жизнь. А он мечтал об одном – после ужина полистать газету, посмотреть скучные «вральные» и чересчур оптимистичные новости и поскорее завалиться в кровать. А в воскресенье – чтобы его никто не трогал! Просто оставили в покое. И все.
Ну, иногда он все-таки поддавался на ее уговоры – когда уж совсем становилось неловко и стыдно. И в музее или на спектакле видел, как расцветает и молодеет ее восторженное лицо. Тогда он клятвенно обещал себе, что будет внимательней, отзывчивей реагировать на ее просьбы и, конечно, ходить с ней на все эти постылые мероприятия. Но проходило время, и опять было неохота.
Нет, эта прекрасная женщина, его жена, конечно, стоила внимания. Но душевная и физическая усталость и лень побеждали – увы!
Иногда, когда у метро попадались старушки с нехитрыми цветами, он покупал их самодеятельные, разлапистые и пестрые букеты. Еленины глаза вспыхивали и загорались счастливым огнем. Она подрезала цветы, ставила в вазу и долго пыталась пристроить на самое «выгодное» и заметное место. А когда место было найдено, отходила в сторону – любоваться.
Он понимал – тяжесть ее груза несоизмерима с его проблемами. Круг его проблем закольцовывался на в основном рабочих неприятностях.
Она жалела его – он это тоже видел и понимал – и старалась ограждать от бытовых проблем. А они были куда серьезней и каверзней!
Однажды он наблюдал, как она сидит на кухне и расписывает на тетрадном листе предстоящие расходы. Сводит дебет с кредитом. Вздыхает – видимо, ничего не сходится. Залатать все зияющие бюджетные дыры все равно не удастся. Она морщит лоб, грызет кончик ручки, подолгу задумчиво смотрит в окно, в который раз тяжело вздыхает и вычеркивает что-то в одной ей понятном списке.
Тогда он подумал, что это все его не волнует! Он просто два раза в месяц приносит ей зарплату. Все. А дальше – она сама как-то выкручивается. И никогда, ни единым словом жена не попрекнула, что мало и что не хватает! Не то что не попрекнула, даже просто не поскулила и не пожаловалась. Молча ездит на самые дешевые рынки. Молча пытается что-то скроить, отложить – на обновки детям или на летний отпуск. Молча относит старые сапоги в починку и латает рукава у кофты.
Наверное, она мечтает – как любая женщина. Об обновках, новой мебели, хороших духах. Наверняка ей снятся теплые моря, белый песок, запах магнолий и низкое, черное, звездное, южное небо. Новые города – она так любила историю и путешествия, пусть даже недалекие, подмосковные городишки и местные краеведческие музеи, однообразные и одинаковые. А ей все равно интересно! Однажды перехватил ее жадный и любопытный взгляд в низкое и ярко освещенное окно в ресторане. У окна, за столиком, сидела немолодая нарядная женщина и, откинув голову, смеялась.
Наверное, она мечтает – как любая женщина. Об обновках, новой мебели, хороших духах. Наверняка ей снятся теплые моря, белый песок, запах магнолий и низкое, черное, звездное, южное небо. Новые города – она так любила историю и путешествия, пусть даже недалекие, подмосковные городишки и местные краеведческие музеи, однообразные и одинаковые. А ей все равно интересно! Однажды перехватил ее жадный и любопытный взгляд в низкое и ярко освещенное окно в ресторане. У окна, за столиком, сидела немолодая нарядная женщина и, откинув голову, смеялась.
Елена чуть сбилась с ноги, замешкалась и на минуту застыла. Потом растерянно взглянула на мужа и покраснела.
«Господи! Это мне должно быть стыдно, а не ей!» – подумал тогда он.
Он жалел ее. Жалел – да. Ценил – определенно. Жалел, ценил – что еще? Да все, пожалуй. Мало? Наверное. Но и это – составляющие любви. А еще… А вот все эти «еще», пожалуй, здесь и заканчивались. Несомненно, ближе человека у него не было. Человека. А была ли она для него женщиной? Все еще женщиной? На которую хочется смотреть, любоваться, обращать ее внимание? До которой хочется дотронуться – специально или невзначай. Вдохнуть запах ее кожи, ее волос. Возжелать ее, наконец!
Нет. Не была. Уже не была. И, конечно, ее вины в этом точно не было!
Всю жизнь она исполняла свой долг. Всем служила – детям, мужу. Семье. Билась, старалась выживать – именно выживать. По-другому не получалось. И делала это, несомненно, достойно. Жалела всех – только не себя. А вот винила во всех неудачах именно себя!
Он понимал – ее жизнь он точно не приукрасил. Скорее, усложнил. Разумеется, не желая того. Но разве это оправдание?
Ведь, если разобраться, он, именно он, свалил на ее узкие плечи все хлопоты и заботы. Устранился.
Он смотрел на нее ночью. И видел, как даже во сне не расправляются жесткие складки у ее губ и на переносье. Какое усталое и даже страдальческое выражение ее лица даже во сне! Когда все мышцы просто обязаны расслабляться! По всем законам физиологии. То вдруг она вздрагивала всем телом, начинала что-то невнятно шептать. И ее тонкая рука даже во сне тревожно теребила и сжимала край одеяла или простынки.
Иногда становилось неловко, и он пытался ее обнять. Призвать, так сказать, к супружескому долгу. Она вяло и извинительно отстранялась, шептала: «Прости, Боренька. Прости, ради бога! Очень устала». И он, надо сказать, с очевидным облегчением отворачивался к стене.
Наутро она смотрела виновато. «Ну и сволочь же я», – думал он и все-таки делал вид, что сильно уязвлен.
Да что говорить – на всех остальных женщин, на работе или в транспорте, он тоже смотрел довольно равнодушно. Так, бегло, по-мужски оценивал, не более того.
Иногда думал: «Все-таки паршивая штука – жизнь. Судьба мне подарила чудесную женщину, лучше и достойней которой я не встречал. И вот эта женщина живет со мною рядом столько лет. Ест, спит в одной постели, рожает мне детей, готовит, стирает, утешает, обнадеживает, поддерживает. Я все это, безусловно, ценю. Я ценю ее как друга, товарища, мать моих детей, хозяйку. Но… Она мне совершенно не интересна в другом аспекте. Она мне неинтересна и нелюбопытна абсолютно как женский индивид. Как предмет вожделения. И вины в том ее нет. Виноват в крушении ее женской судьбы только я. Или опять эта чертова жизнь? Я – подонок. Она не виновата ни в чем. Я не смог украсить ее жизнь. Я не смог ее просто чуть-чуть облегчить. Спрос с меня. А платит она. Я будто бы в стороне. Сторонний, так сказать, наблюдатель. Судьба Гаяне и судьба Елены – на моей совести. А толку-то что? Вот именно – ничего. Чем украсил их жизнь? Что я им дал? Правильно – ничем и ничего. Если быть до конца честным – хотя бы с самим собой».
Терзания, размышления и… все на своих местах. Идет как идет. Катится как катится. Исправлять ничего неохота. Грош цена такому раскаянию. Так же, как и ему – грош цена.
Были и кое-какие истории на работе – ночные дежурства располагали ко всяким интимностям. Романчики с коллегами – врачами и сестрами (со вторыми, кстати, чаще) быстро вспыхивали, расцветали и так же моментально сгорали.
Было и у него пару историй – кто ж не без греха? Точнее даже, не историй, а связей. Чисто половой интерес, как говаривал его приятель и коллега доктор Миусов.
Так вот, чисто половой интерес. Однажды – к сестричке Майечке, беленькой и пухленькой, как только что испеченная булочка. Свидания в сестринской или в ординаторской, за запертой дверью. Если совпадали графики ночных дежурств. Десять минут – торопливо, нервно – под глухие Майечкины стоны. Пару месяцев. Майечка страстно хотела замуж и вскоре выскочила за молодого интерна. С Борисом Васильевичем она старалась больше не сталкиваться и быстро перевелась в другое отделение.
Вторая история была не более романтическая – врачиха Инна Белова. Разведенная, хмурая, в вечном поиске. Он быстро почувствовал, что Инна Ивановна безуспешно и довольно долго ищет свежего мужа. На него ставку расчетливая Инна не делала – трое детей, можно представить размер алиментов. А вот потешить самолюбие и плоть – это пожалуйста.
Через полгода после их ночных бдений Инна Ивановна переключилась на сосудистого хирурга Петю Круглова. Завидного и недавно разведенного жениха. Окрутить Петюшу ей не удалось – были кандидатки и помоложе. А вскоре Белова, прошерстив всю больницу в поисках гипотетического жениха, убедилась, что время терять зря не стоит, и перевелась в другую клинику. Да и слава богу!
Вот эти две незначительные истории разве повод для раскаяния? Серьезная история для молодого мужика? Чепуха, да и только. Он вдоволь нагляделся на все это в больнице. То, что было у него, – так, мимоходом. А рядом кипели вполне реальные страсти. И разводы, и создание новых семей.
Да и забыл он про это сразу. И про Майечку, и про Инну. Забыл, словно их и не было. А что вспоминать? Копошня какая-то подростковая, возня на старой клеенчатой кушетке? Не бурно, а нервно, впопыхах, торопливо, сумбурно и… Никак.
Мужчины забывать это умеют, в отличие от женщин, – факт известный.
Впрочем, однажды и его зацепило. Было дело, было. Влюбился.
В отделение сосудистой хирургии пришла молодой ординатор Марина Ким. Хороша эта юная дочь корейского народа была так, что посмотреть на нее сбегались не только коллеги мужского пола всех возрастов и положений, но и коллеги-женщины и даже больные.
Марина Валерьевна Ким ходила легко и грациозно. Точеная фигурка – длинные и стройные ноги, прелестная головка на изящной шейке чуть задрана вверх. Она не была воображалой. И заносчивости в ней не было ни на грош. Просто она так ШЛА. ТАК она себя НЕСЛА. И только. На ее прелестном лице всегда блуждала очаровательная и доброжелательная улыбка. Казалось, она радовалась всем – старухам-уборщицам, нянечкам, больным и коллегам. Со всеми раскланивалась – с той же милой и непринужденной улыбкой.
Хороша она была так… Боже, как бухало сердце, давно отвыкшее от подобных нагрузок!
На конференциях он смотрел на ее прилежно склоненную, словно глянцевую, головку с гладкими блестящими волосами. На сдвинутые брови – она записывала все дотошно и крайне внимательно, словно отличница, боящаяся уронить свой справедливо отвоеванный статус.
В ушах покачивались золотые колечки. Верхняя пуговица халата была расстегнута. Нет, не из-за легкомыслия или кокетства, не приведи бог! Просто высокая и довольно большая грудь не помещалась в узком пространстве белоснежного халата. Что поделаешь – размер халата, подобранный по размеру фигуры, увы, не совпадал с размером груди. И Марина Валерьевна переживала. И постоянно теребила и застегивала непослушную верхнюю пуговицу.
Ему казалось, что иногда она смотрит на него – смущенно и внимательно.
Потом обнаружил – не без отчаяния, – что Марина Валерьевна Ким одинаково смотрит на всех.
Восточные люди просто умеют улыбаться. Без причины, по рождению.
И еще Марина Валерьевна Ким стала героиней (стыд, ужас и позор) его ночных эротических сновидений.
Такое случилось с ним впервые. Даже в подростковом возрасте его не терзал подобный грех.
И он – старый и безнадежный дурак – искал предлог, чтобы спуститься на третий этаж, в сосудистое отделение, и вдруг – о, чудо – столкнуться с Мариной Валерьевной.
Иногда везло. И эти мимолетные встречи были отличной питательной средой для дальнейших фантазий и «мечт».
Слава богу, все кончилось довольно быстро. Через полгода Марина Валерьевна выскочила замуж за аспиранта-кубинца. Огромного красавца-мулата, похожего больше на стриптизера дорогого заведения, чем на молодого ученого.
Говорили, что уехали они в Европу. По желанию молодой жены, которая решительно отказалась ехать на веселую и щедрую солнцем, но голодную мужнину родину.
Так закончилась его тайная страсть к прелестной кореянке. Тогда он сказал другу Яшке: «Хватит с меня японских гравюр!» И слава богу, что закончилась. С глаз долой, из сердца вон. А то и до второго инфаркта недалече – с его-то прытью!