Он долго молчал.
– Вот только обратно не хотелось, если честно. Никак не хотелось. Ни в сортир деревянный, ни к печи, ни к козам. Ну и не пришлось. Женился, невеста оказалась с жилплощадью, москвичка. Ну а дальше пошло-поехало. И оказалось, что хозяйственник, проще – завхоз, из меня получился лучше, чем, собственно, доктор. В медицине мне было скучновато. А вот организация, администрирование, решение глобальных вопросов – моя история. Такие вот дела! – Он развел руками и улыбнулся.
– Ну, «мамы всякие нужны», – ответила Елена. И добавила: – Спасибо за чай. Теперь, может быть, спать?
– Я поеду, – кивнул он.
Она пожала плечами.
В прихожей он долго надевал свой роскошный, «нездешний» плащ, возился с ботинками и наконец посмотрел на нее.
Она стояла у двери, устало прислонившись к косяку.
– Елена Сергеевна! А можно, я приглашу вас в театр? – тихо спросил он. И, не дожидаясь ответа, поспешно добавил: – Ну или в кино.
– Лучше в цирк, – усмехнулась она.
Он кивнул:
– Можно и в цирк.
– Послушайте! А зачем вам все это надо? Ей-богу, не понимаю!
Он недоуменно пожал плечами и, казалось, искренне удивился ее нелепому вопросу.
– Душевная потребность, – ответил он. – В умном, интеллигентном и тонком собеседнике. И еще – в прелестной женщине!
– Не смешите меня! – махнула рукой она.
Он прищурился:
– Интересно, а у вас какая версия?
Елена густо покраснела.
* * *Сходили. И в театр, и в кино. И, представьте, в цирк. И в ресторан – да не в один.
И началась у Елены совсем другая жизнь. Чудеса. Теперь она ежедневно красила глаза и губы, следила за прической и делала маникюр. Попросила у верной подруги, «Элины всемогущей», чтобы та взяла ее к своей спекулянтке Мирке.
Там отхватила югославский костюм, замшевые туфли, две блузки под этот самый костюм – серую с кружевом и бежевую в полоску – и голубую водолазку.
Вопросов Эля не задавала, сидела в глубоком кресле и молча отслеживала Еленины суетливые движения.
Потом подошла к чемодану с волшебным и восхитительным бабским «добром», молниеносно выдернула розовое кружевное чудо – лифчик и трусики – и протянула Елене:
– Примерь!
Та покраснела и сказала охрипшим от волнения и смущения голосом:
– Мне этого не надо!
Эля пожала плечами:
– Не думаю. Хотя хозяин – барин.
Когда расплачивалась (цены такие, что вслух произнести страшно!), руки ходили ходуном. Мирка пересчитала деньги, криво усмехнулась и процедила, обращаясь исключительно к Эле:
– Скоро девки из Большого из Франции подтянутся. Будет трикотаж, нижнее и косметика. Тебе звонить?
Эля равнодушно кивнула.
Елена как потенциальный покупатель в расчет не бралась. Опытное Миркино око случайную покупательницу определило сразу – птица залетная, не нашего поля, подбирала, что дешевле и «ко всему». Работа мозга на морде была написана – мозги, видать, кипели: чтобы выгодней, экономней и не прогадать. В смысле – взять так, чтобы и в пир, и в мир. Не ее, Миркин, вариант.
Мирка любила баб с размахом – тех, кто хапал чемоданами. Денег не считали. Такие, которых грузины-любовники ждали у подъезда в «Волгах» или на крайний случай «Жигулях». Или – важняки на служебных машинах.
А эта… Наверняка прибарахлилась к мужу на юбилей. Или к чаду на выпускной. Никакого масштаба. Не клиент, а мелочь. Даже навар неинтересно подсчитать.
Новые тряпки Елена внесла в дом, словно воровка. Спрятала в Ольгину комнату и потихоньку разглядывала. И что интересно, ее больше огорчали неожиданные расходы, чем сам повод, на эти расходы ее сподвигший!
Про себя она решила: «Мужу изменять я не собираюсь. Ни в коем случае. Я просто общаюсь с приятным человеком. Просто добираю то, чего мне никогда не хватало, – внимания, заботы и преклонения. У нас не роман, ни-ни! Смешно, ей-богу! Просто мы – два одиноких и не очень избалованных вниманием человека. Друзья-приятели. Разве я не имею права сходить с приятелем в театр? Или в кино? Поужинать в ресторане?»
Врала себе безбожно. Потом, спустя много времени, когда все закончилось и остались только тоска, стыд и горечь, густо приправленные острым и непроходящим чувством вины, она удивлялась сама себе – неужели это была она? Она, которая привыкла анализировать любое действие! Она, привыкшая винить во всем себя и только себя! Она, презирающая любую, самую мелкую ложь! Не приемлющая адюльтеров в принципе. Признающая два цвета – белый и черный, без оттенков.
Как она могла? Как? Так безрассудно, так лихо, так глубоко упасть, вляпаться во всю эту историю?
Так глубоко, что выкарабкиваться пришлось всю оставшуюся жизнь. Ну или почти всю.
* * *Про жену он рассказал ей однажды. Через полтора года после свадьбы – страшный диагноз: рассеянный склероз. Пока не было денег, ухаживал сам. Но и она тогда, слава богу, была еще на ногах. А когда окончательно слегла, появилась сиделка.
Болезнь прогрессировала, даже с его связями ничего поделать было нельзя.
Испробовано было все, даже заграница. Бросить ее? Да и в голову такое не приходило! Вот что детей нет… Это боль. А к одиночеству своему давно привык. Поговорить даже не с кем – жена молчит, сиделка тоже не из болтливых, да и при чем тут она? Друзей нет – у всех ведь здоровые жены, нормальные семьи. Дети и даже внуки. Кому он нужен – с его-то проблемами? Людям хватает и своих несчастий. На черта им чужие?
Да в ИХ кругу дружить как-то не принято. Все по своим норам. Все закрыты и осторожны.
Вот счастье, что Борьку встретил. И тебя!
При упоминании мужа она вздрогнула. «Борьку и тебя»!
Значит, у него никаких мыслей! «Борьку и тебя»!
Правильно, они – единое целое. Она и Борька. Просто Борька – не любитель театров, кино и ресторанов. А она – с удовольствием, пожалуйста! И, как выяснилось (сама удивилась, и еще как!), все это ей очень нравится! Засиделась птичка в клетке, засиделась. А он…
Он – очень одинокий и несчастный человек, прибился к их берегу. У них шумно, многолюдно. У них – семья! Просто он греется у ИХ костра.
Дура, дура и дура! Напридумывала себе черт-те что!
Наивная идиотка. Вот и получи! Так тебе и надо!
Борис был в курсе этой истории. Ну или почти в курсе. Например, про походы в театры или в кино она его информировала. Точнее, так:
– Борь, Генералов взял билеты на Таганку! «Гамлет» с Высоцким, ты представляешь?
Далее она следила за реакцией мужа. Борис сразу сникал. Устал, завтра важное совещание, и т. д. и т. п.
– Не пойдешь? – спрашивала она.
С надеждой, надо сказать, спрашивала.
Он принимался извиняться и оправдываться. Она делала вид, что огорчена и расстроена. И еще упрекала:
– Ну разумеется! Разве тебе что-то интересно, кроме твоей больницы? – Она презрительно усмехалась и делала обиженный вид.
– А Вовка что, не может? – с надеждой спрашивал он.
Она смотрела на него с укоризной:
– Вовка, как ты изволил выразиться, может. А муж мой, между прочим, ты! Если ты об этом иногда забываешь!
Он с явным облегчением вздыхал:
– Ну вот и славно, Ленушка! Тебе же важен сам спектакль, а не сопровождающий, верно?
Не верно. Ей был важен именно сопровождающий! Хотя и спектакль был интересен, естественно!
Но! Она представляла, как вечером к дому подъедет машина, как она выпорхнет из подъезда. Как он галантно откроет ей дверцу машины и поможет усесться поудобней. И – на заднем сиденье обязательно будет лежать букет цветов!
А когда в театральном фойе у зеркала она кокетливо станет поправлять свою пышную и тщательно уложенную прическу, то перехватит его взволнованный и внимательный взгляд. Мужской взгляд. Который от постороннего мужчины, наверное, она не ловила на себе никогда!
И кто, скажите, от всего этого добровольно откажется? Покажите такую женщину! Да еще на излете женской судьбы! Когда тебе уже чуть-чуть за сорок! Самую малость, и все же…
Тот самый возраст, когда ты уже прекрасно осознаешь, что это – все! Или – почти все! И после этого, мимолетного, такого скоротечного, ускользающего и тающего, как первая снежинка, дальше не будет ничего!
Потому… Потому что просто не будет! Потому что такова жизнь! Все просто.
А еще будет темный зал, где актеры взволнованно говорят о любви. Потому что все спектакли – непременно о любви. И о мужчине с женщиной.
А она будет чувствовать себя именно женщиной. Возможно, впервые в жизни – так остро!
И рядом будет мужчина. Именно мужчина, а не сожитель, супруг, вечный партнер, почти сосед или брат.
И от этого мужчины будет волнующе пахнуть терпким одеколоном, и она будет коситься на его крупную и, наверное, очень сильную и теплую ладонь.
И еще будет чувствовать боковым зрением, как он смотрит на нее. Как!
И в антракте в буфете возьмет черный кофе и шампанское, от которого непременно закружится голова. Или шампанское тут ни при чем?
А после спектакля он наденет на нее пальто, и она почувствует, как его руки чуть задержались на ее плечах. Или ей это опять только покажется?
Потому… Потому что просто не будет! Потому что такова жизнь! Все просто.
А еще будет темный зал, где актеры взволнованно говорят о любви. Потому что все спектакли – непременно о любви. И о мужчине с женщиной.
А она будет чувствовать себя именно женщиной. Возможно, впервые в жизни – так остро!
И рядом будет мужчина. Именно мужчина, а не сожитель, супруг, вечный партнер, почти сосед или брат.
И от этого мужчины будет волнующе пахнуть терпким одеколоном, и она будет коситься на его крупную и, наверное, очень сильную и теплую ладонь.
И еще будет чувствовать боковым зрением, как он смотрит на нее. Как!
И в антракте в буфете возьмет черный кофе и шампанское, от которого непременно закружится голова. Или шампанское тут ни при чем?
А после спектакля он наденет на нее пальто, и она почувствует, как его руки чуть задержались на ее плечах. Или ей это опять только покажется?
А на улице он предложит ей прогуляться и отпустит машину. И они медленно пойдут по притихшим московским улицам, разумеется, под руку, и ей будет так спокойно, как никогда прежде.
И так они дойдут до ее дома и постоят немного в темном дворе. Он поправит воротник ее пальто и поцелует – всего лишь! – руку.
А она… Она будет ждать, что он ее обнимет!
«Кого ты обманываешь, Лена? – спросит она себя среди ночи, путаясь во влажных простынях, измученная бессонницей. – Кого? – И ответит: – Себя. Потому, что Борису на все это точно наплевать!»
Он даже не повернется, не проснется, не почувствует ее, когда услышит, что она ложится в постель. Супружескую, постылую им обоим постель. А утром спросит только: «Ну, как провела время? Как спектакль?» И торопливо поднимется из-за стола, не очень, честно говоря, рассчитывая на подробный ответ. Потому что в принципе ему наплевать, каков спектакль и как провела время его драгоценная супруга.
А она просидит полдня у окна, отрешенная от всего. И только Машка сумеет ее растормошить и отвлечь – после школы ее надо накормить обедом, собрать в музыкалку, заставить сделать уроки.
Умненькая не по годам девочка однажды задаст ей вопрос:
– А ты не влюбилась, Леночка?
И тогда она вздрогнет, покраснеет – и впервые закричит и даст Машке оплеуху. Не больно, но обидно.
И Машка не будет с ней разговаривать почти неделю – такой характер.
* * *Случится все под Новый год, на даче. На его служебной даче, в Истомине. Предлог наивен и прост – чудный и ровный снег, ах, как хорошо сейчас пробежаться по скользкой лыжне!
Поехали. Борис обрадовался – воздух, зима, солнышко. Снегири, поди, на заборе! Не спеши обратно, заночуйте! Там наверняка прекрасно спится!
Послушная жена заночевала.
И спалось ей прекрасно – прав был муж, прав.
Особенно под утро. Когда закончились неспешные, очень тщательные, умелые и крепкие ласки. Когда не надо было никуда спешить и ни о чем думать!
Она потянулась на широкой кровати и сладко зевнула. Совсем как в юности.
И легкость была в теле необыкновенная! Такого она не испытывала уже давно.
И голова была пустой и ясной, и мыслей никаких – ну совершенно.
И это, оказывается, так здорово! И еще – совершенно не стыдно!
Он вошел в спальню с подносом в руках. На подносе – кофе и бутерброды.
Она поспешно натянула на себя одеяло.
Он поставил поднос на тумбочку, чмокнул – совсем по-свойски, непринужденно и мило, в нос и сказал, что идет работать. «А ты поспи, милая!»
Но «милая» для начала торопливо и жадно съела все три бутерброда. И пожалела, что было их всего-то три, а не больше. И вот только потом – и с каким наслаждением – она, как в детстве, укуталась в одеяло и опять уснула!
И проспала до пяти вечера – без зазрения совести, надо сказать.
* * *Вечером она ходила по квартире, как сомнамбула. Борис ничего не заметил, а вот Машка…
Машка смотрела на нее внимательно, словно видела впервые в жизни. А потом тяжело вздохнула и погладила ее, как маленькую, по голове.
Елена вздрогнула, смущенно посмотрела на девочку и почему-то заплакала.
– Все будет хорошо, Леночка! – говорила девочка и продолжала гладить Еленины волосы. – Все будет хорошо!
А Елена все плакала, уткнувшись носом в узенькое детское плечо.
Очень хотелось задать вопрос: а когда?
Слава богу, постеснялась. Старая дура.
* * *Те полгода Елена прожила словно во сне. Сначала – в прекрасном, потом, когда постепенно начала приходить в себя, в тяжелом и мутном.
И даже когда ей все стало уже ясно, или почти ясно, поездки на дачу продолжались.
Только они были уже не радостью, а мукой и отчаянием.
И каждый раз она говорила себе: «В последний раз. Вот это точно – в последний раз. Вот сегодня я с ним объяснюсь – и все закончится!»
Потому что дальше так невыносимо! Потому что зашло все слишком далеко и слишком глубоко. Потому… Потому что лгать тоже больше нельзя. А если не лгать, то нужно что-то менять и решать.
А это еще более мучительно, чем лгать.
Впрочем, кто предлагал ей что-то изменить? Никто.
Генералова все прекрасно устраивало. Однако Елена стала чувствовать, что он ею тяготится. Нет, разумеется, он был все еще внимателен и предупредителен, но…
Звонить стал реже, а поездки на дачу периодически отменял – дела, милая, дела.
Театры и концерты канули в Лету вместе с ресторанами и киношками.
По телефону он разговаривал сухо и коротко. И каждый раз она давала себе слово, что никогда, никогда звонить ему сама, первая, не будет. Но, не дождавшись звонка, звонила опять. Теперь секретарша ее с ним не соединяла: «Владимир Дмитриевич занят, у него совещание».
Тон у нее был наглый, Елена это слышала. Как-то раз почти нахамила: «Ну сколько можно! Вам же объяснили, что он у министра!»
Однажды Елена попросила его встретиться и объясниться.
Он раздраженно спросил:
– Зачем? Неужели ты не понимаешь, как сильно я занят? У меня совершенно нет времени на всякие бабьи глупости.
От обиды она разревелась – прямо в трубку.
Он жестко бросил:
– Ну просто гимназистка, ей-богу! Взрослая женщина, немолодая. Мать троих детей. Ты о чем, Лена? Приди в себя! И возьми себя в руки! Ты очень осложняешь мою и без того непростую жизнь!
Вот после этого дошло! Дошло наконец! Взяла себя в руки, взяла. И крепко держала обеими руками.
Помогли обстоятельства. Узнала, что его больная жена ни дня не жила «при нем». Сплавил он ее к родителям в первый же месяц после установления страшного диагноза – понимал, чем дело кончится.
И ребеночек у него был! По которому он, бедный и бездетный, стенал и тосковал. Родила ему девочку молодая женщина по имени Женя. Здоровую и красивую. Которую он не признал. И денег на которую не дал ни разу. А когда эта самая Женя тяжело заболела и крайне нуждалась в помощи и деньгах, отказал. Решительно и твердо: «Знать не хочу ни тебя, ни ребенка». И Женя эта умерла в обычной районной больнице. В палате на двенадцать коек. Умерла от осложнений после операции. Какой уход в районной больнице? И он ей не помог!
Девочку Дашу забрала тетка, Женина сестра. В Донецк, в шахтерский поселок.
Да! И еще сестрицы нашего героя! Те, кого он растил и пестовал! От дома всем было отказано – нищая родня ни к чему. И на просьбы – редкие, но крайне важные (по мелочам беспокоить его не решались) – не реагировал.
Но обстоятельства обстоятельствами, а плохо было так… Не приведи господи! Разные мысли были, разные. Даже пересчитала как-то Борино снотворное – хватит ли, чтобы так, сразу…
Чтобы совсем не свихнуться от обиды и вины, объявила виноватыми всех – мужа, мать и, конечно, Ольгу. Все бросили, подвели.
Все предали. Вот даже как. А что, неправда? Борис ушел с головой в работу. Изменял? Да наверняка! В больнице молодые девахи, готовые на все и сразу. Мать? Та предала давно, отказавшись перебраться в Москву: «Тяжело, не могу».
А она, Елена, могла? Тащить на себе дом, больного Никошу, маленькую Машку? Выносить презрение свекрови? Чувствовать вину перед Гаяне? Иркины пакости, Ольгин отъезд?
Все предали, все. Кстати, про мать. Как-то Эля рассказала, что у матери многолетний роман. Вот оно, оказывается, в чем дело!
С Элей об этом поделилась, а с родной дочерью…
Мужичок тот (по словам Эли) был приличный и тихий. Одним домом жить так и не стали, а вот свидания продолжались всю жизнь. Он, старый холостяк, у себя, маман у себя. Никакого обременения, все довольны.
Значит, мать предпочла маленького, робкого пузатого вдовца родной дочери и внукам.
Эля ее оправдывала: женщины того поколения жизнь устроить практически не могли. А тут такая удача!
– А почему врала? Скрывала? – не понимала обиженная Елена.
Эля усмехнулась:
– Ты же у нас святая! Остров Святой Елены не в честь тебя, часом, был назван?
Да уж, смешно… Знали бы все про ее святость…
А обида! Какая обида, господи! Сердце выжигала каленым железом. С ней – как с дешевой девкой…