Накануне всеобщего экзамена он откуда-то достал актуальный вариант вопросов Единого Государственного Экзамена по русскому, быстренько ответил на все вопросы и вывесил их ночью в Инете, для всеобщего пользования и подготовки. Щедрого юношу отловили, лишили результатов пройденного теста и обязали заново ответить на вопросы. Другие. Подобранные по всей строгости карательной педагогики.
Между тем авантюрный юноша, который сильно подставил своих благодетелей (кто-то же отдал ему варианты заданий до того, как были прилюдно вскрыты конверты), заслуживает нашей общей благодарности и внеконкурсного зачисления в любой интересующий его вуз. Потому что он поступил примерно так, как ровно двадцать лет назад поступил немецкий хулиган (сходного возраста) Матиас Руст. Руст пробуравил спортивной «Сессной» воздушную границу СССР; хваленое ПВО ядерной сверхдержавы обнаружило полную беспомощность системы в целом; через брешь, пробитую Рустом, вышел воздух, и шарик начал неумолимо сдуваться. Теперь безымянный питерский школьник с лету пробил границу ЕГЭ; он обнаружил дыры в ядерном щите российского образования, высмеял принцип контроля, возведенный в ранг государственной политики. И, может быть, дал некоторый шанс пересмотреть закон о Государственном Экзамене. Вопросы – крадут, ответы – выкладывают в общий доступ. Спрашивается, стоило ли огород городить, идти на немыслимые издержки, если преимущества не подтвердились?
Теперь о главном. Об издержках.
Даже если поверить, что в естественно-техническом цикле тестирование применимо (сколько ни спрашивал математиков – абсолютное большинство против до ярости), то в гуманитарной сфере оно никуда не годится и попросту вредно. Через несколько лет мы получим первое поколение, которое не вникает (хотя бы поверхностно) в ход русской и мировой истории, относится к ней примерно как к набору биржевых сводок и статистических данных. В таком-то году было то-то. В такую-то эпоху правил тот-то. Рынок вырос, рынок упал. Прибыль есть, прибыли нет.
Это поколение не аукается образами родной литературы; оно выпадает из зоны естественного общенационального взаимопонимания, которое кажется естественным, как воздух, но в реальности должно быть гарантировано школой. Человек русской культуры – тот, у кого при слове Печорин сам собою возникает образ смутного героя безвременья; при упоминании Онегина с Татьяной – мысль о свободе, страдании, любви; при отсылке к войне 1812 года – ясные лица Пьера, Наташи, тяжелый характер Болконского-старшего, полные плечи Элен. Как ни странно, изучение русской и мировой классики – не только и не столько образовательное дело, сколько цивилизационное, политическое, государственное.
Но самое существенное, самое больное – ЕГЭ, ставший – еще раз – безальтернативным, нивелирующим способом замера знаний, действует на общество столь же разлагающе, как действуют на него безальтернативные выборы. Пока есть борьба и конкуренция, выдвигаются яркие лидеры; как только наступает эра усреднения, все крупное и масштабное вытесняется на обочину, а в центре мироздания оказываются крепкие, надежные, бесперспективные середняки.
Хотим ли, чтобы в центре «русского мира», о котором все настойчивей говорит наш любимый вождь, стоял середняк? Хотим ли мы, чтобы посерело российское образование, которое всегда носило лидерский характер, было заточено на лучших, а остальным предлагалось подтянуться или уйти? Хотим ли мы этого? Если да, то давайте сразу так и договоримся. С ходу обозначим цель: новая Россия не претендует на серьезные роли в мире, на прорывные технологии, на большую культуру; огромная страна хочет быть маленьким удобным мирком для умеренно успешной посредственности во всех областях и сферах. Не готовы? Так зачем же нам тогда ЕГЭ?
Этот закон, за время прохождения в Думе изменивший первоначальные очертания до неузнаваемости, так что инициаторы и разработчики хватаются за голову, – быть может, главная ошибка нашей эпохи. Все остальные поправимы, эта – нет. В конце концов, управляемые выборы не продержатся века; хочется кому-то или нет, но они рано или поздно сами собой распадутся и уступят место относительно свободному волеизъявлению. Тотальный передел собственности от олигархов к погоновожатым с неизбежностью обернется еще одним переделом; прикрывайся мифом об оранжевой революции, не прикрывайся, отжимай несогласных, не отжимай, потроши НКО, не потроши – финал предопределен. Не по воле либералов, не по заказу вашингтонского обкома, а по неумолимой логике исторической жизни. Затаптывай СМИ, не затаптывай, дистиллируй потоки мнений, не дистиллируй – свободное содержание все равно себя сохранит, а дистилляторы отправятся на досрочную пенсию. Но вот образование, развернутое от глубины к пустоте, от вершины к посредственности, будет мстить за себя долго и жестоко, на протяжении десятилетий. Если угодно, вопрос о ЕГЭ в десятки раз важней вопроса о преемнике, о демократии и экономике. От того, что будет в головах теперешних детей, напрямую зависит то, в каком мире мы окажемся через десять–пятнадцать лет.
Что же до ПРО, то это слово из трех букв означает главную ошибку жизни «друга Джорджа». И эта ошибка, буде она реализуется, тоже повлияет на общее наше будущее – примерно на такую же перспективу. Закрывшаяся, оскорбленная, опасающаяся Россия вынуждена будет отвечать ударом на удар. Искать в космической защите земные бреши. И обязательно найдет. Как питерский школьник нашел их в непроницаемой сфере ЕГЭ. Потому что не осталось в нашем мире ничего непроницаемого. Ни в образовательной области, ни в военной. Ни в России, ни в Европе. Ни в Америке, ни в Китае. Тот, кто это первым поймет и развернет политику в заданном историей направлении (по всем, повторяю, фронтам), тот выиграет грядущее. А кто не поймет, пусть потом не пеняет на Руста.
Между почвой и судьбой
На неделе между 11 и 17 июня. – В День России 10 тысяч молодых чеченцев в Грозном призвали Путина остаться на третий срок; Рамзан Кадыров сказал, что Чечня готова встать на колени, умоляя об этом.
Перед славным праздником 12 июня замглавы Администрации Президента Владислав Сурков прочитал в Академии наук лекцию «Русская политическая культура – взгляд из утопии». Текст лекции пока не опубликован, приходится пользоваться тезисным конспектом, который составлен писателем Андреем Левкиным и вывешен на «Полит. ру». Конспект и есть конспект: даже самый надежный и по-левкински объективный не передает всего объема мысли и неизбежно смещает акценты; нападать на тезисы Суркова, не им составленные и выправленные, все равно что им рукоплескать: и то и то одинаково нечестно. (Понимаю, что сегодня говорить о честности публично, да еще применительно к журналистике, да еще при политическом поводе – смешно; нынешняя медийная система не предполагает шкалы этических оценок, она держится на других понятиях: верность, союзничество, враждебность, радикальность, лояльность.) Поэтому пишу не комментарий к лекции, а параллельные замечания – на заданную тему.
Главной бедой политического класса в 90-е годы была гуманитарная неукорененность, отсутствие вкуса, желания и умения размышлять о темах и мотивах, выходящих за рамки экономики, идеологии, стратегии и тактики. Во многом это объяснялось обстоятельствами: времени работать с общественным сознанием просто-напросто не было; нехорошо, когда вождям 90-х их преуспевающие наследники бросают упрек: нигде в мире, кроме как в России и Латинской Америке, не было такого, чтобы все раздать и понадеяться, что рынок сам преобразует жизнь. Нехорошо, потому что наследники прекрасно помнят, почему пришлось раздавать, не слишком-то заботясь о последствиях. Одно дело – управлять при цене на нефть по 70 долларов за баррель, при золотовалютных запасах размером с хорошую гору, при задышавшей, начавшей расти экономике (и все равно не справляться с задачей). И совсем другое – брать на себя ответственность за страну, в которой резервов ноль, в долг не дают, продуктов на неделю, а сырье на нижней точке. Брать – и не бояться при этом свободы, рисковать на выборах и проч.
Другой вопрос, только ли во внешних обстоятельствах причина, только ли в том, что было не до жиру. Или также в том, что менталитет казался производным от формации, что в умах вождей жила марксистская идея – сломаем распределительную систему, высвободим личность из тисков социалистического рабства, втащим в процессы зарабатывания денег, в демократические процедуры, и постепенно, медленно, мучительно, но неизбежно страна поднимется над прошлым, войдет в сияющее будущее, станет вольной, открытой, динамично развивающейся. Главное – как можно дольше продержаться в новосозданных условиях, не сползти под давлением косных привычек и сиюминутных интересов в прошлое, не сдаться на милость Руцкого. Ради этого можно опереться на кого угодно. Хоть на ЧК. Лишь бы не на ЦК.
Нынешние сменщики гуманитарными проблемами – занялись. Прочитали огромное количество хороших и не очень хороших книжек. Продумали то, что обязательно нужно продумать человеку власти: даже если потом он от этих раздумий откажется, сделает следующий шаг во внутреннем развитии. Этап размышлений о корнях русской демократии, о вековых основах традиции, о своеобразии национальной политической культуры, о влиянии этих вековых основ на творящееся здесь и сейчас, миновать невозможно.
Цитата из конспекта Суркова/Левкина: «Является ли русская политическая культура тем, что надо преодолеть и забыть? У Достоевского герой застрелился потому, что „русским быть не стоит“. Все, кто хотел что-то переделать, не смогли преодолеть национальное. Реформы проходят только те, в которых находится „свое“».
Другое дело, что это – лишь этап, через который любой сколько-нибудь внятный гуманитарий проходит на первом–третьем курсе; его восхищает и пугает наблюдение Данилевского о замкнутых монадах национальных миров, философское шаманство Шпенглера на тему безысходности цивилизаций, манит интеллектуальное колдовство Льва Николаевича Гумилева с его расчисленными по календарю периодами спада и подъема пассионарности, которые сменяют друг друга четко, как уроки в школьном расписании… Потом до гуманитария доходит, что Данилевский – это, как ни крути, вторая половина XIX века, и поезд немножко ушел; гуманитарий читает убийственную рецензию Германа Гессе на Шпенглера: главная беда этой книги не в том, что ее автор переврал все на свете (кто из историков не врет?), главная беда этой книги не в том, что ее автор шовинист (любой здоровый национализм рискует скатиться к шовинизму), а главная беда этой книги в том, что ее автор слишком серьезно к себе относится. Гуманитарий понимает, что и его беда – в том, что он слишком серьезно отнесся к себе и теории «культурных матриц», которые неизменны и от которых не отойдешь. Ни в жизнестроительстве, ни в политике. И уже Гумилева он начинает щелкать как орешки; это же не теория, это роман! Захватывающий, всемирный, но – роман.
После чего гуманитарий делает простейший вывод – на будущее; культурную почву, стереотипы национального сознания, зафиксированные словесностью, искусством, бытом, обычаем, желательно учитывать при любых переменах. Хоть семейных, хоть государственных. То есть не спешить, не ломать об колено, а медленно менять вместе с окружающей жизнью. В прямом смысле слова готовить почву. Потому что матрицы становятся неизменными только там и тогда, где и когда люди сами, в своих интересах воспроизводят условия существования этих матриц. Тираническую, персонализированную власть. Общественное безгласие. Тупое безразличие к личности. Не потому что матрицы вечны, а потому что так управлять – проще. И прикрывать тотальное, беззастенчивое воровство элит – легче. И самих себя оправдывать – приятней. Что же до страны и ее движения/застоя/распада, то страна здесь ни при чем. Не захотим распада – будем двигаться. Оглядываясь на прошлое, но постепенно меняя его вместе с настоящим. Поскольку прошлое тоже изменчиво.
Такой вот элементарный вывод делает к четвертому курсу нормальный гуманитарий и переходит к более насущным проблемам. Описывает материальную культуру народов Севера, изучает документооборот Петровской эпохи, а то и готовится писать диссертацию про Пушкина. Другой вопрос, что у гуманитария, пока он прорастает через этот неизбежный уровень личностного развития, нет в руках инструментов власти. Он не в состоянии налететь и расшибиться о прошлое в надежде проскочить в грядущее без долгой и упорной работы по модернизации культуры, по смене ее долгоиграющих стереотипов. И не может поломать об колено будущее ради сохранения иллюзии о какой-то неподвижной матрице непреходящего прошлого.
А политики, как правило, не гуманитарии по образованию и складу ума (в этом смысле даже юриспруденция – наука относительно точная). Когда они запоздало ввергают свое сознание в студенческую проблематику, это и благо, и зло. Благо, ибо есть шанс, что и они тоже прорастут на следующий уровень. Зло, поскольку слишком велик соблазн царящую общественную ложь, бутафорскую демократию, практику тотального передела и безудержного самоудержания власти как таковой описать в терминах американских этнокультурологов («культура имеет значение») и русских кинорежиссеров («культура – это судьба»). Подкрепить цитатами из Ильина, который был достойным человеком и отличным публицистом, но даже не Шпенглером. И поставить точку в развитии. Личном и, что гораздо хуже, общественном.
Культура – это не судьба. Культура – это почва, которую нужно беречь, возделывать, но не обязательно засаживать из года в год, из века в век одними и теми же сорняками. Тогда она действительно имеет значение. А судьба – это историческая сила, которая меняет обстоятельства и понуждает нас к развитию. Культура охранительна; судьба непредсказуема. Без опоры на медленно меняющуюся культуру скорострельная судьба – все равно что перекати поле. Без готовности ответить на вызов судьбы культура – засохший и безжизненный надел; только ветер переносит новые семена и дает шанс на постоянное обновление.
Лужков как наше все
На неделе между 18 и 24 июня. – Лужкову разрешили остаться.
До конца следующей недели президент внесет кандидатуру товарища Лужкова в Мосгордуму, и Мосгордума его утвердит на очередной бессчетный срок столичным градоначальником. Политическая целесообразность поставлена выше личных антипатий; во время совместной поездки в Куркино Путин под телекамеры потрепал самолюбие московского вождя: дескать, рано вам думать о смене работы, сначала нужно доделать недоделанные дела, обманутых дольщиков восстановить в имущественных правах, уравновесить интересы москвичей с интересами застройщиков. Утвердить утвердим, но не потому что хороший, а потому что коней на переправе не меняют. Совсем не так утверждали Шаймиева: того просили задержаться, не уходить; тут другой, унизительный случай. Тем не менее Лужков, возглавивший Москву пятнадцать лет назад, останется. Пойдет на брежневский рекорд. И, вполне возможно, его перекроет. Что это будет значить для города? А примерно то же, что значили брежневские восемнадцать лет для страны.
Леонид Ильич был не худший правитель. Поначалу даже реформаторски настроенный, во всяком случае, раннему Косыгину не мешавший. Жизнелюбие было в нем сильней идеологии; он позволял соратникам жить хорошо, не стремился гнобить народ за воровство и втягивал семейное окружение в пространство роскоши, из которого в ГУЛАГ уже не тянет.
Потом Леонид Ильич стал замыкать систему на себя: не то чтобы отбирал полномочия у других правителей, но как-то так незаметно обустроил свою Россию, что без Брежнева система власти была уже решительно невозможна. Почти бескровно сложился миролюбивый клан сопрано.
В какой-то момент и этого стало уже мало; геронтократия решила потянуть страну за собой, в теплый, уютный, номенклатурно обитый бархатом гроб. Начался Афганистан; саморазложение системы на крейсерских скоростях двигалось к неизбежному финалу, полному распаду. В ноябре 1982-го из этой системы, как затычку из бочки, Провидение вынуло дорогого Леонида Ильича; через девять лет после его смерти советская империя окончательно распалась. Потому что действительно держалась на его честном слове. И больше уже ни на чем.
Что же до Лужкова, то он был невероятно хорош в свое первое московское правление. Связанный политическими узами с демократами первой волны, внутренне принадлежавший к советской торгово-закупочной среде (слово «мафия» слишком затаскано, чтобы его употреблять публично), он быстро справился с хаосом городской экономики, договорился со всеми, от депутатов до бандитов, и быстро потянул одеяло на себя. Питеру не досталось ничего; Москва заманила почти все крупные деньги, находившиеся тогда в обороте; город задышал.
Во второе свое правление Лужков почистил Москву от налета бомжовой грязи; затеял массовое строительство; взял город на семейный подряд. Не в том смысле, что лакомые кусочки бизнеса постепенно переходили в управление одной первостатейной дамы (которую не именуем, поскольку ее любимое дело – судебно защищать свои честь и достоинство), а в том, что заверстал экономику города в единый центростремительный клан. В сердцевине которого расположился сам. Хотите жить и действовать в столице – договаривайтесь с этим кланом; не хотите – езжайте на все четыре стороны. В деревню, в глушь, в Саратов. Во второе свое правление Лужков достиг предела своей некомпетентности, то есть был вполне терпим, но уже слегка излишен.
Затем ему помстилось, что он может шагнуть и выше. Стать премьером. Обратать не только город, но и целую страну. В это поверили многие; бизнес ставит на победителя – и в 1999-м поставил на союз Примакова–Лужкова–Шаймиева. Но просчитался. «Отечество» слилось с «Единством» и стало «Единой Россией», а понурый Лужков отправился в Москву на новый срок. Тут уже ему ничего не оставалось, как достроить систему семейного правления, докрутить ее до стадии полной непроницаемости и неисправимости. Так, чтобы любой следующий правитель, придя на княжение, либо столкнулся с немедленным системным ступором, с неуправляемостью городской среды, либо подчинился ее внутренним законам и по плечи врос в неизменяемый лужковский мир.