В парке Пихе было страшно. Он едва мог заставить себя как ни в чем не бывало проходить мимо дежурящих у входа полицейских и мимо толпы зевак, неся на руках обнаженный женский труп. Длинные черные волосы жертвы легонько ударяли по плотной ткани брюк. В горле его пересохло, он мучительно сглатывал и чувствовал себя внутри кошмарного сна с его напряженным, мучительным ожиданием плохого. Пиха боялся, что у медиума не хватит сил: люди очнутся, увидят его с жертвой в руках и подумают, что он убил ее. Это было бы нечестно, потому что он отнимал жизни у других людей, это было давно, и большую часть работы делал Фред.
Пиха входил в парк до приезда съемочной группы. В прошлый раз он оставил жертву у подножия руины, сходил за стремянкой, поднял тело наверх, уложил в развилку ветвей, которую они с медиумом присмотрели днем раньше, сложил лестницу и ушел. В этот раз он прошел с девушкой в глубину парка и долго сидел с ней бок о бок в темноте. Тело ее закоченело, но они заранее придали ей нужную позу, чтобы не возникло проблем во время шоу. Сидеть рядом с ней было уютно. Пихе даже стало казаться, что девушка похожа на мертвеца. Не хватало только запаха сырой земли и прелых листьев. Он понял, что скучает, и, чтобы ждать было не так тоскливо, стал зачерпывать горстями землю и перегной и втирать в красивое белое тело. Пиха почувствовал знакомый запах, и ему стало хорошо и спокойно.
Закончив, он лег на землю и стал думать о том, как интересно было выслеживать этих девушек. Охота начиналась за несколько дней до съемок финальной части шоу. Когда спускалась ночь, они выезжали в город и кружили по улицам, высматривая жертву. Если видели подходящую женщину, стройную, лет тридцати, ухоженную, яркую, стильно одетую, черноволосую, — начинали следить за ней. Чаще всего дело срывалось: женщина не оставалась одна. Но в конце концов им везло, как было с дамочкой с Малого Трехсвятительского. Они заметили ее возле большого офисного здания, когда она садилась в джип, припаркованный на стоянке для сотрудников. Пиха спросил, почему нельзя убить девушку на глазах у всех, пользуясь той же удивительной способностью, которая позволяла ему оставаться невидимым в парке. Ему ответили, что это неинтересно. Гораздо интереснее смотреть, какая из женщин даст себя убить, а какая — нет.
Пиха боялся медиума. Он был высоким и сильным. Его черные волосы сверкали на солнце, как вороново крыло, и он всегда, даже в жару, носил длинное черное пальто.
Девушка на джипе долго пробиралась по московским пробкам, Пиха неотступно следовал за ней. Потом она свернула в Малый Трехсвятительский и припарковалась во дворе старого облезлого дома. Пиликнула сигнализация, женщина отошла от машины. Дом был тих, двор — пуст. Пиха и медиум догнали ее в темном подъезде. Пиха зажал ей рот, скрутил руки, медиум сделал все остальное. Она не успела закричать, и подъезд ничего не заметил.
Он вспоминал это, сидя рядом с телом, потом услышал голос, который сказал ему: «Пора!» Пиха подхватил женщину на руки и быстрым шагом пошел к месту съемок. Он должен был успеть усадить ее на стул, пока медиумы вставали на щербатые ступени руины.
5— То есть нельзя было отказаться от незапланированного эпизода с Мельником и с этим пропавшим мальчиком?
— Ни в коем случае! Смотри, во-первых, это очень сопливая история. Именно из-за таких нас смотрят. Чудо, надежда, счастливое воссоединение семьи, прочая ерунда. Любовь! — куда же без нее. Но даже не в этом дело. Дело в том, что вмешалась полиция, а этого упускать нельзя. Видишь ли, милый мой, в чем дело… Сколько бы люди ни называли полицейских ментами, какие бы истории ни рассказывали, как бы ни состязались в том, кто ненавидит ментов больше, полиции у нас по-прежнему верят. Это в крови. И дело даже не в том, что где-то в глубине души у советского человека сидит образ Дяди Степы, совсем нет. Люди уверены, что уж эти-то делать из себя дураков не дадут. Вера! Вера — главное в нашем шоу! Это ты, надеюсь, уже уяснил? И потому мы стараемся приглашать полицейских как можно чаще. Есть среди полицейского начальства те, кто склонны верить, есть те, кто соглашается за деньги при условии, что в кадре будут не они, а сотрудники рангом поменьше, есть бывшие сотрудники органов, нуждающиеся в финансовой поддержке. Есть, в конце концов, актеры, которых можно переодеть.
— Но разве экстрасенсы и медиумы не помогают полиции раскрывать преступления?
— Я что-то об этом слышал, определенно слышал… Но никогда ничего конкретного. И не могу вспомнить ни одного дела, раскрытого с их помощью. Так что экспертом в данной области считать меня определенно нельзя.
6— Мельник останется.
— Ганя, не спорь. Делай, что говорят!
— А то — что?
— Ничего.
— Ну и хер с тобой. Надоело.
— Что тебе надоело, Ганя? — Настин голос стал тихим и угрожающим.
— Надоело терпеть, как ты по мне топчешься. Не хочешь со мной спать — не спи. Я себе хоть женщину нормальную найду.
Ганя встал из кресла и двинулся к двери.
— Быстро вернулся и сел! — крикнула она.
— Да пошла ты! — резко ответил Ганя, и по его тону Настя поняла, что это — не временная размолвка. В кои-то веки Ганя говорил серьезно.
— Предатель, — шепнула она яростно, когда Ганя вышел. Он тут же появился снова, просунул голову в приоткрытую дверь и сказал:
— Кстати, будь готова, что тебя вызовут к Генеральному. Я предупредил, что ты пытаешься выбить Мельника по личным соображениям.
Настя вскинула бровь. Его слова обидели ее до глубины души, но вида она не подала — не хотела доставлять ничтожеству удовольствия. Ганя грустно кивнул и закрыл за собой дверь. Сердце его бешено стучало. Он хотел вернуть время назад и в то же время радовался, что это абсолютно невозможно.
Генерального продюсера Настя не боялась. Он, скорее, раздражал ее, потому что был человеком, решениям которого невозможно было противостоять. Ее бесила его инфернальная манера выглядеть добродушным и одновременно давить низким бархатным голосом, буквально вкладывая свои мысли в голову собеседника. Насте казалось, что он похож на крестного отца из старого фильма.
— Здравствуй, Настя, — пробасил он, жестом приглашая ее сесть напротив. — Как здоровье?
— Спасибо, хорошо, — ответила она, широко улыбаясь. — Как вы?
— И я не жалуюсь. Знаешь Аркадия?
Настя кинула взгляд налево, где сидел Аркадий, неразличимый и серый, словно тень.
— Да, конечно, мы встречались.
— Ну и славненько! Все здоровы, все знакомы… Как там наше шоу?
— Все идет очень хорошо. По последним данным, аудитория увеличилась. Темпы роста не так высоки, как в прошлом году, но…
— Не надо цифр, Настенька, не надо. Это так скучно, так бездушно. Я предлагаю говорить и думать о людях. Так что — люди?
— А что — люди?
— Говорят, у вас там появился кто-то настоящий? Разыскивает детей, утешает женщин, наказует виновных… Мельник, кажется?
Настя презрительно скривила рот. Она старалась казаться уверенной, но ей мучительно захотелось курить.
— Вы верите в такую чушь? — сказала она небрежно. — Ха. Был бы он настоящий, раскрыл бы убийства в парке.
Генеральный наклонился к ней и добродушно улыбнулся:
— Тогда как же объяснить такое меткое попадание в цель с этим мальчиком? Ну не мог же он это разыграть? Заявление о пропаже было подано в полицию полгода назад. Откуда ему было знать?
— А что, если… — Настя втянула воздух сквозь неплотно сжатые зубы, — …мммм… Скажем, мать мальчика сама случайно узнала, где находится сын?
— Но как?
— Мало ли как. Случайное совпадение… Звонок анонима. В конце концов, может быть, она и правда обратилась к колдуну — к настоящему, не такому, как наши. Тот рассказал ей, где сын, а она побоялась, что в полиции над ней посмеются. И нашла Мельника, чтобы устроить принародное шоу. А он, конечно, согласился, потому что ему такая история на руку. Вы же видите, как сильно выросла его популярность.
— Почему же, Настенька, не допустить мысли, что сам Мельник и был тем, как ты говоришь, «колдуном», к которому обратилась несчастная героиня?
— Да потому что он ничего собой не представляет! — Настя с трудом поборола желание выскочить из кресла и начать расхаживать по комнате.
— Как же? Он же несколько раз выступал со вполне верными догадками. А насколько мне известно, с ним наши редакторы не работали. Или я чего-то не знаю?
Настя с ненавистью и отвращением подумала о том, какие же цепкие у него глаза. Они смотрели так пристально, что немного кружилась голова и исчезало ощущение реальности происходящего. Раньше ей всегда удавалось сохранять при генеральном самообладание, чем могли похвастаться далеко не все, но разговор о Мельнике выбил ее из колеи.
— Нет, почему же, вы знаете все. В сценарий изменения ради него не вносились. Да и почему бы мы стали это делать? А секрет прост. Насколько я знаю, он добывал сведения через одну логгершу в обход редакторов и сценаристов. Именно поэтому, — она почувствовала резкую боль под ребрами и провела ладонью по животу, — я и считаю, что его необходимо исключить из шоу, я бы Даже предложила выгнать его с позором, чтобы все знали, что у нас жуликов очень не любят.
— Нет, почему же, вы знаете все. В сценарий изменения ради него не вносились. Да и почему бы мы стали это делать? А секрет прост. Насколько я знаю, он добывал сведения через одну логгершу в обход редакторов и сценаристов. Именно поэтому, — она почувствовала резкую боль под ребрами и провела ладонью по животу, — я и считаю, что его необходимо исключить из шоу, я бы Даже предложила выгнать его с позором, чтобы все знали, что у нас жуликов очень не любят.
— Мысль хорошая, здравая. И нужно будет ее обсудить. Однако ты забываешь, что победителей не судят.
А он победитель. Домохозяйки рыдают над историей об обретении сына. Они не простят нам Мельника. Они не поверят, что он жульничал. Он теперь для них вроде святого. Так что Мельника пока не трогать.
Настя не решилась спорить — она прекрасно понимала, что ничего не выйдет. Ей пришлось подняться из кресла и покинуть кабинет.
Генеральный тяжело оперся о стол локтями, вздохнул. Аркадий, сидящий в углу кабинета, не шелохнулся.
— Видишь ли, — генеральный резко развернулся в своем кресле и прищурил глаза, вглядываясь Аркадию в лицо, — она хотела с ним спать, он отказал. Так пусть теперь порасхлебывает. Персонал нужно держать в тонусе, Аркаша. Их все время нужно клевать в спину.
— Может быть, в печень?
— Что?
— Клевать — в печень.
— Нет, Аркаша, милый друг, нам тут Прометеи не нужны. Вот кто уж нам точно не нужен, так это Прометеи.
7Саша вытащила на середину комнаты раму для батика. В детстве она рисовала только в воображении, потом поняла, что в реальности получается не хуже. Когда она работала, гладкая подрагивающая поверхность шелка, шершавое дерево рамы, прохладное стекло плошек, в которых были разведены краски, и тонкая рукоятка кисти связывали ее мистический дар с вещественным миром.
Сегодня результат ее не устроил. Ткань сопротивлялась попыткам переписать судьбу Славика, написанную на тонком шелке темными красками. Саша прищурила глаза, подумала как следует и положила на полотно густой золотистый мазок. Мазок растворился во тьме, не подчеркнув и не рассеяв ее.
Это было странно и навело Сашу на мысль, что дело не в Славике. Она отошла к окну и запустила пальцы в мягкую трехцветную шерсть Черепашки. Кошка замурлыкала, приподняла спину, чтобы рука хозяйки прижалась плотнее. Они стояли, глядя в мягкую сентябрьскую тьму, на оранжевые фонари, на яркий полный диск луны, мимо которого плыли серые, похожие на обрывки пухового платка клоки облаков, и ждали, пока высохнет краска на шелке. Когда время пришло, Саша осторожно сняла ткань с рамы и расстелила ее на кровати. Черепашка прыгнула на подушку, тронула шелк лапой, старательно обнюхала и чихнула от резкого запаха резинового клея, а потом легла рядом, так что ее длинная трехцветная шерсть касалась края платка, и словно выразила этим молчаливую поддержку неизвестному ей Славику.
Саша намочила новый отрез ткани, растянула его на раме и закрепила разноцветными кнопками. Она вдавливала их в дерево, нажимая так сильно, что на подушечках пальцев оставались круглые отпечатки. Менять нужно было не Славика. Другая судьба должна была быть переписана.
Вдохновение нахлынуло на нее мощной волной, едва не вырвало кисть из ее пальцев, заставило застучать сердце. Саша испугалась, что не выдержит, но почувствовала, что Мельник удержал ее. Он был очень сильным и держал очень крепко. От волнения рука ее дрогнула, и, чтобы не испортить работу, она замерла, подняв кисточку над шелком.
Татьяна, мать Славика, не любила своего любовника. Она мучилась, тяготилась им, страдала от невозможности быть рядом со своим ребенком, однако страх одиночества сводил ее с ума. В стремлении иметь рядом мужчину она была похожа на бывшего хромого, который никак не решится отбросить костыли. Она не верила в свои силы.
У Татьяны не было опоры, внутренней уверенности в своих силах и надежды на то, что дальше все будет не так уж плохо. С ее судьбой Саша поступила просто и грубо: она нарисовала опору прямо поверх всего остального: любви к сыну, страха, горя утраты и боли. Опора была глубокого синего цвета, каким бывает небо летней ночью, она плотной тенью перечеркивала платок от края до края.
Было очень поздно. Саша работала, перебарывая дикую, почти смертельную усталость. Черепашка дремала, прислонившись боком к судьбе Славика, а Татьяна вдруг проснулась и не смогла уснуть. Она лежала, глядя в потолок, и чувствовала себя бодрой, как будто спала всю ночь, а не каких-нибудь два или три часа. Смотреть на потолок было отчаянно скучно, и, если бы рядом не спал Олег, Татьяна наверняка бы отправилась на кухню, заварила себе чая или погрела молока, достала печенье из шкафчика и начала читать какую-нибудь толстую-претолстую книгу. В этом было что-то от волшебства и что-то — от приключения, но рядом храпел Олег, который мог разозлиться, что она не спит.
Он пошевелился, словно услышал ее мысли, тяжелый горячий бок притиснул Татьяну к стене. Поворачиваясь, Олег придавил одеяло, и теперь с одной стороны ей было очень жарко, а с другой — холодно. Ей это не понравилось. Татьяна сказала про себя: «Мне это не нравится», — а потом прошептала то же самое, едва разжимая губы.
«Хорошо бы добавить злости», — подумала Саша. Ее кисть вонзилась в красное и развесила по опоре яркие изорванные лоскуты, потом добавила к ним холодного серебристого электричества.
«Какого черта, — подумала Татьяна, — он каждую ночь прижимает меня к стене? Это моя кровать, и не такая уж она маленькая!» Она привстала на локте и изо всех сил дернула застрявшее одеяло. Она не ожидала, что у нее получится, однако одеяло подалось и выскользнуло из-под его грузной фигуры, а сам он немного откатился назад, сонно пробормотав: «Лежи тихо».
Татьяна укрылась, вытянула ноги, закинула руки за голову и подумала, что это очень хорошо — лежать так, как тебе хочется. Особенно после того как весь день простояла у конвейера, а потом готовила ужин, убиралась и мыла посуду. Сон не шел, и она решила, что все же пойдет на кухню. Ступать Татьяна старалась тихо и дверцу холодильника притворила аккуратно, чтобы не хлопнула. Налила молока в кастрюльку, поставила греть, нашла початую пачку печенья и в темной гостиной наугад вытянула с полки книгу. Это оказалось «Красное и черное», не читанное Татьяной со студенческих лет. Но читать не пришлось. Едва она устроилась у стола, за спиной ее, в коридоре, скрипнула половица. Славик вошел в кухню, сонно щурясь на свет.
— Мама… — протянул он неуверенно, — ты чего?
— Я — ничего, — шепотом ответила она и весело подмигнула, — я захотела молока. Не спится. Посидишь со мной?
— Посижу… — Славик кивнул и вдруг забрался к ней на колени, как делал, когда был совсем маленький. Сейчас он стал большим и тяжелым. Татьяна обняла его, вдохнула запах детской макушки и почувствовала себя счастливой.
— Я тебя люблю, — шепнула она.
— Я тоже тебя люблю, — ответил Славик и прижался к ней худеньким, жилистым телом. Потом помолчал и неуверенно спросил: — А как же он?
Татьяна едва не рассердилась, потому что Славик напомнил ей о плохом в такую чудесную минуту, но тут же поняла, что, пока не расставлены все точки над i, не может быть никакого счастья.
— А он, — начала отвечать Татьяна и запнулась, а потом продолжила: — А он пусть катится отсюда к чертям. Как ты считаешь?
Славик кивнул, заплакал, прижался к ней еще сильнее, хотя казалось, что сильнее невозможно, и крепкокрепко обнял ее тонкими сильными руками.
— Ну чего ты, ну чего ты плачешь, малыш? — шептала Татьяна. Она гладила его по голове и чувствовала, как немеют ноги под весом выросшего, почти взрослого ребенка, — Не плачь, все будет хорошо.
— Я боюсь… — шепнул Славик.
— Чего? — спросила она, сдерживая слезы, — Чего ты боишься, дурачок ты мой?
Он ответил так невнятно и быстро, что она скорее догадалась, чем услышала:
— Боюсь, что ты передумаешь. Утром.
Эта фраза разозлила ее. Так сильно, что она больше не могла думать. Она спихнула сына с колен, встала, постояла немного, дожидаясь, пока кровь побежит по онемевшим ногам, и решительно пошла к спальне.
— Мама! — шепотом крикнул Славик, но она не захотела его услышать. Ей было весело. Ей, черт побери, хотелось драки. Доски пола яростно скрипели под ее ногами. Это было здорово — слышать собственные тяжелые шаги, это было здорово!
Татьяна подошла к кровати и с размаха хлопнула по кнопке выключателя. Вспыхнула люстра, Олег застонал, сел, прикрывая руками глаза, и длинно выругался матом.
— Не смей ругаться при ребенке, — твердо сказала Татьяна. В голосе ее было столько стали, что он испугался. Она почувствовала его испуг, носом, как собака, втянула горьковатый запах адреналина.
— Ты ох… охренела вообще, да? — Он не посмел сказать грубое слово, и первая победа окрылила Татьяну, — Ты чего творишь?!