– Кузьма!!! – рявкнул Митро так, что Толчанинов на диване перестал храпеть и заворочался. – Ты здесь что?! Как?! Какого черта тут пасешься, сопляк, вот я тебе сейчас… Даная Тихоновна! Да как ты его сюда запустила-то?!
Кузьма бросил стул и юркнул в темный коридор – только пятки мелькнули. Мадам Даная отложила иглу, сняла очки и спокойно сказала:
– Не шуми, Дмитрий Трофимыч. Всему свое время – стало быть, приспело. Это верно, что вы мальчишку женить собираетесь?
– Ну, говорил Яков Васильич… – остывая, проворчал Митро. – Только не решил еще, на ком… А что? Шестнадцать лет жеребцу, самое время!
– Так прежде бы выучили его, что с женой сотворять, сваты недоделанные! – сердито проговорила Даная Тихоновна. – Дите не знает, с какой стороны что вставляется, а они его женить надумали! Пустые ваши башки цыганские, вот что я скажу!
– А потому что не дело это, мальчишку дурному до свадьбы учить… – не очень уверенно заметил Митро.
– А у меня дурному и не научат! – возмутилась мадам Даная. – У меня все барышни порядочные, ни одна еще в больнице не была, да вы и сами знаете…
– Какую дала-то ему? – помолчав, поинтересовался Митро. – Не Эльвирку?
– Скажете тоже… Эльвирка у меня на человека понимающего отложена. Февронью попросила, барышня опытная, добрая, в теле, и с терпеньем большим.
– Да знаю, знаю… Заплатил он хоть?
– Не ведаю, Февронья еще не выходила.
– Ты спроси у ней. Ежели Кузьма забыл от радости, так я заплачу. А что это весь пол в осколках? Не я ненароком?..
– Не грешите на себя-то, Владимир Антоныч куролесили. Да не велик убыток, три тарелки да два стакана. Вот добудиться никак не можем, лежат, как вещество, и не шевелятся, хоть бы словечко извергнули…
– Сейчас извергнет. – Митро подошел к дивану, наклонился и громко сказал:
– Владимир Антоныч, Пегас первый заезд взял!
– Чего?.. Кто? Пегас? Пряхинский? Вр-р-р-раки… – хрипло раздалось из-под диванного валика, и оттуда медленно выползла черная с проседью, взъерошенная, вся в пуху голова. – Митро? Ты откуда здесь? Кто тебе про заезд сказал?
– В газетах уж пропечатано, – невинно заявил Митро. – Вставайте, ваша милость, не то как раз все скачки проспите. Аделька, тащи рассолу!
Спасительный мокрый ковш с плавающими в его содержимом смородинными листьями и укропом немедленно был принесен и употреблен во здравие. Потом охающего и ругающегося капитана со всем почтением препроводили во двор, где Митро вылил ему на голову три ведра колодезной воды. Даная Тихоновна вынесла чистое полотенце.
– И давайте завтракать, господа. Надо, надо, и слушать ничего не желаю! Я с господ по рублю не за одних барышень с постелью беру! Поднимайтеся, самовар уж принесли и калачи от Федихина!
Через десять минут Митро и Толчанинов вместе с хозяйкой и четырьмя проснувшимися барышнями сидели за длинным выскобленным столом на кухне. Вскоре пришла и Февронья – толстая белая девица лет тридцати с рябым, но милым, немного глуповатым лицом и встрепанными спросонья рыжими кудрями. Митро потянул ее за руку, сажая возле себя, и долго, обстоятельно вполголоса расспрашивал. Февронья смущалась, как невеста после брачной ночи, но отвечала толково, и Митро остался доволен.
– Я вчера на Цветном встретил Ганаева, жокея, так он советовал ставить непременно на Принцессу, – разглядывая на свет чай в стакане, вдруг задумчиво проговорил Толчанинов. – Говорил, что выйдет первой, ему в конюшнях шепнули…
Митро откусил от теплого калача и фыркнул с набитым ртом:
– Выйдет, дожидайтесь… Смотрел я третьего дня эту Принцессу. Ноги хорошие, а дых слабый, на первом же кругу отстанет. В прошлый забег сколько вы на нее угрохали, не припомните?
– Тебе что, фараон? – несколько смутился Толчанинов.
– Мне-то ничего… Только Арес вашу Принцессу на целый корпус обошел.
– Арес сам обремизился в это воскресенье! Да мне еще говорили, что Принцессу какая-то каналья напоила за час до скачек, так как же ей брать забег? А так на нее всегда выдача вполне приличная!
– Я вам, Владимир Антоныч, дело говорю – ставьте на Ареса…
– Не буду! Не может же он выигрывать седьмой забег подряд?! Вот помяни мое слово, Арес – не настоящий англичанин, а полукровка с кабардой, и когда-нибудь это выяснится с большим скандалом!
– Ну, и как знаете. Ваши деньги на ветер, – зевнул Митро, такой же страстный игрок на тотализаторе, как и сам Толчанинов. И армейский капитан, и цыган не пропускали ни одних скачек, были лично знакомы с жокеями, знали все ипподромные секреты и могли часами спорить о скаковых достоинствах той или иной лошади. Правда, это не мешало Толчанинову раз за разом спускать деньги «под хвост» очередному фавориту. Митро тоже выигрывал редко, но надежды не терял, а в ответ на насмешки цыган бодро говорил: «Ничего, это всегда так бывает! Сначала проигрываешь, а потом раз – и всю выдачу возьмешь! Случалось такое!»
Митро и Толчанинов с незапамятных времен были знакомы и даже дружны. Дружба эта началась еще во время ухаживания молодого тогда капитана за Таней Конаковой, приходившейся Митро двоюродной племянницей, и получила неожиданное продолжение, когда Митро забрали в армию и он очутился на кавказской границе, в роте Толчанинова. Капитан немедленно определил цыгана-земляка в свои денщики, специально для Митро раздобыли гитару, и вскоре по вечерам чуть ли не весь полк сидел на квартире Толчанинова, с восторгом слушая цыганские романсы, а поскольку там оказалось тесновато, то Митро вместе с гитарой регулярно приглашался в офицерское собрание. Словом, четыре года службы прошли для Митро весьма необременительно и мало чем отличались от его московских забот.
– Кстати, Митро, окажи услугу. – Толчанинов поставил стакан на стол. – Ганаев сказал, что у купца Рахимова захромал этот, как его…
– Янычар?
– Он самый. А Рахимов рассчитывал выпустить его в это воскресенье, там уже вложены немалые деньги… Может, заглянешь, посмотришь? Я знаю, вы лечите такие вещи.
– Лечить-то лечим, да мало ли там что… – притворно нахмурился Митро. – Ну, только заради вас схожу гляну. Это же на Татарской? Где залило все?
– Ну-у, проплывешь как-нибудь…
– Вот режете вы меня без ножа, Владимир Антоныч! – Митро одним духом допил остывший чай и поднялся из-за стола. – Спасибо, Даная Тихоновна… Февронья, тебе – особое благодарствие. Смотри только, мальчишку не привадь, а то будет бегать кажин день, и жена не занадобится…
– Эту осторожность мы всегда блюдем, – серьезно ответила Февронья. – Вам бы и самим жениться надобно, Дмитрий Трофимыч, а то нехорошо, такой человек обстоятельный…
– Ну, тебя мне не хватало! – невесело хмыкнул Митро. – Мало матери… Все, бывайте здоровы! Владимир Антоныч, я к вам ввечеру зайду, обскажу про Янычара.
Он подхватил со спинки стула потрепанный картуз, пригладил ладонью лохматые волосы и вышел.
На улице, на берегу обширнейшей лужи, почти сплошь закрытой облетевшими со старой ветлы желтыми листьями, сидел Кузьма и с упоением дразнил старого гуся, собравшегося искупаться. Крякающий гарем гусака уже копошился в середине лужи, разбрызгивая коричневую воду и отлавливая червей, а его предводитель шипел и вытягивал шею, стараясь достать прутик, которым помахивал перед его клювом Кузьма.
– Оставь животную! – строго сказал Митро, и Кузьма, уронив прутик в воду, вскочил. – Иди домой, дух нечистый, спи, а то вечером как раз в ресторане захрапишь. Будет нам с тобой от Яков Васильича на орехи!
– Не, я спать не хочу, – заявил Кузьма и, помедлив, осторожно спросил: – Я с тобой пойду, Трофимыч, ладно?
– Да на что ты мне сдался?! Я по делу, в Замоскворечье, там залило все по окна… Самому не в охоту, так тебя еще волочить…
– Чего меня волочить, сам пойду! Ну, Трофи-и-имыч…
– Ой, замолкни, Христа ради, башка трещит… Идем, только молчи.
Кузьма просиял улыбкой и кинулся вдогонку.
К облегчению Митро, племянник действительно не пытался завести разговор. Кузьме было не до болтовни, он еще находился под впечатлением минувшей ночи и шествовал рядом с Митро с задумчивой физиономией. Но довольно быстро его ипохондрия сошла на нет: такой ясный день стоял на дворе, так блестело в лужах запоздалое сентябрьское солнце, так смеялись, болтали и шутили высыпавшие на залитую водой улицу, стосковавшиеся по свету и теплу обитатели Живодерки! Митро и Кузьма, идущие вниз по улице к Садовой, только успевали вертеть головами, отвечать на сыплющиеся приветствия и здороваться сами.
На углу цыгане неожиданно увидели Якова Васильича, который разговаривал через забор с Данаей Тихоновной. Хоревод явно на что-то жаловался, Даная Тихоновна сочувственно кивала, продолжая при этом ловко лущить семечки. Митро знал, о чем беспокоится Яков Васильич: хор последнее время терпел большие убытки, не осталось ни одной из ведущих солисток, и положения не смогла спасти даже Варька, неожиданно появившаяся в Москве неделю назад.
Она приехала с чужим табором, одна, без брата, и прямо с Крестовской заставы пришла к Макарьевне. Идти сразу в Большой дом и представать перед глазами Якова Васильева Варька не рискнула и потихоньку послала Кузьму за Митро. Последний явился немедленно – и просидел допоздна, слушая рассказы о Насте, Илье и их таборной жизни. Митро расспрашивал Варьку долго, жадно и подозрительно, чувствуя, что та чего-то недоговаривает, но Варька твердо стояла на своем:
– Хорошо они живут, Дмитрий Трофимыч. Илья Настю бережет, не обижает, она каждый день наряды меняет. Сейчас уже в Смоленск зимовать приехали, а там, глядишь, она его перекукует: приедут в Москву.
– Перекукуешь твоего черта упрямого, как же… – бурчал Митро, с недоумением поглядывая на черный Варькин платок. – А ты что, сестрица, спаси бог, схоронила кого?
– Мужа.
– Ох ты… Да когда ж ты успела?!
Варька рассказала – сухо, в двух словах. Митро только сочувственно качал головой. Потом спросил:
– И как же ты теперь думаешь?..
– Вот, видишь, Дмитрий Трофимыч, по вашу милость явилась, – сдержанно сказала Варька. – Ты меня, помнится, весной приглашал.
– Да я и не отказываюсь! – обрадовался Митро. – И Яков Васильич возьмет! Петь-то вовсе некому, Зинка Хрустальная больше года не объявляется, сидит со своим Ворониным в его Кропачах, в графини собирается! На одной Стешке тянем, а много ли с нее проку… Давай, сестрица, сегодня же с хором и выйдешь!
– А Яков Васильич-то меня не прибьет? – усмехнувшись, спросила Варька. – За то, что мы с Ильей Настьку в табор уволокли?
– Ну, ты не Илья, с тебя какой спрос… Ничего. Я с ним сам поговорю. А ты готовься, романсы свои вспоминай, за лето, поди, все забыла. Даст бог, подымем доход-то.
Митро оказался прав. Яков Васильич, выслушав его осторожную речь, долго молчал и хмурился, тер подбородок, морщил лоб, а затем, так и не вымолвив ни слова, вышел из комнаты. Но ночью, уже после выступления хора в ресторане, Яков Васильев сам пришел в дом Макарьевны и заставил Варьку, которая уже раздевалась перед сном, сызнова рассказывать о том, как Насте живется в таборе. Изрядно напуганная Варька повторила все слово в слово. Яков Васильев выслушал ее не перебивая, встал и двинулся к двери. С порога обернулся и коротко сказал:
– Чтоб завтра же в хоре сидела.
Варька перекрестилась и, едва за хореводом закрылась дверь, кинулась перебирать свои платья, бережно сохраненные Макарьевной в сундуке. На второй день Варька уже пела вместе с хором свои старые романсы, на третий в ресторан сбежались прежние почитатели брата и сестры Смоляковых, а на четвертый стало ясно: Варьке одной все же не вытянуть хора. Не меньше голоса в хоре нужна красота. Такая красота, какая была у Насти, какой обладала Зина Хрустальная, какой блистала покойная жена Митро. А взять эту красоту негде.
Как ни осторожно пробирались за спиной хоревода по улице Митро и Кузьма, Яков Васильич все же услышал и обернулся. Цыгане мгновенно сдернули картузы.
– Доброго утра, Яков Васильич!
– Где вас ночью носило? – не здороваясь, сердито спросил тот. – Митро, тебя спрашиваю!
– У Конаковых в карты играли, – на голубом глазу заявил тот. – До утра просидели.
– Денег, что ли, много завелось? – буркнул Яков Васильев, подозрительно поглядывая на мадам Данаю. Но та невинно продолжала лущить семечки, а на усиленные подмигивания Кузьмы ответила чуть заметной понимающей улыбкой. Митро дернул Кузьму за рукав, и они ускорили шаги, торопясь свернуть на Садовую, откуда доносились крики и ругань извозчиков.
Посреди улицы сцепились осями две пролетки, и извозчики – всклокоченные, распаренные, со злыми красными лицами и взъерошенными бородами – машут кнутами перед носом друг у друга и отчаянно бранятся. Из-за угла появляется «правительство» – заспанный, важный городовой. Извозчики умолкают на полуслове, в считаные мгновения заключают мир, молниеносно расцепляют пролетки и раскатываются в разные стороны под неумолчный хохот толпы.
На углу Садовой и Тверской офеня торгует лубочными картинками, и Митро с трудом оттаскивает Кузьму от пестрых аляповатых изображений генерала Скобелева, красной «тигры» с хвостом трубой и «как мыши кота хоронили». Рыжий офеня с унылым испитым лицом надсадно кричит:
– А вот кому енарала, коего царевна персицка целавала! А вот царь Горох-воевода ворочается с турецкого похода! Борода веником, с полыньем и репейником! Идет – земля дрожит, упадет – три дня лежит!
– Пожарные! Пожарные! – вдруг проносится по толпе.
С Тверской слышится бешеный трезвон, визг трубы, и народ дружно отшатывается к стенам домов. Извозчики, бранясь, заворачивают лошадей на тротуары, следом бегут торговцы с лотками. Улица едва успевает очиститься, а по мостовой уже мчится во весь опор с чадящим факелом в руке вестовой на храпящей, роняющей клочья пены пегой лошади. За ним – громыхающие дроги с мокрой бочкой, обвешанные со всех сторон усатыми молодцами в сверкающих касках.
– Арбатские поехали, – с завистью говорит офеня.
– Куды, малой! – степенно возражает старичок-извозчик с сияющей на солнце лысиной. – Арбатские на гнедых, а эти на пегих. Тверски-ие… Эй, дьяволы! Где горит? У нас?
– В Настасьинском! – гремит с бочки, и все сияющее медью, звенящее и трубящее чудо стремительно заворачивает в переулок.
Народ уважительно смотрит вслед. Кузьма, забыв про лубки, зачарованно провожает пожарных глазами. А Митро уже указывает ему на торговца «морскими жителями» – стеклянными, в полмизинца, чертиками, забавно кувыркающимися в пробирках с водой. Кузьма немедленно начинает торговаться:
– Скольки за жителя? Двадцать копеек?! Ну, знаешь, дед, совести в тебе нету! Да я за двадцать тебе живого черта в ведре принесу! С хвостом и с рогами! Их, чертей этих, под мостом на Неглинке косяки плавают, только брать умеючи надо… Ну, гривенник хочешь? Ничего не сошел с ума! Ничего не даром! Ну, леший с тобой, двенадцать копеек. Я у Рогожской таких же по пятаку видал! Ну, последнее слово – пятиалтынник. Все равно без почина стоишь!
Дед оказывается сообразительным. Всего через четверть часа воплей и брани смешной чертик перекочевывает в руки Кузьмы за пятнадцать копеек. Кузьма, подумав, покупает еще одного и прячет в карман со специальной целью – вечером до смерти напугать Макарьевну.
В Кадашевском переулке под ногами захлюпала вода, и Митро решительно остановился:
– Нет, не пойду дальше. Ну его, этого Рахимова с его мерином мореным, и Толчанинова тоже! Тут же сапоги охотничьи или лодку нужно!
Кузьма пожал плечами, вглядываясь в залитый водой переулок.
– Ну, коли хочешь, подожди здесь, я один сбегаю!
– Куда «сбегаешь», нужен ты там кому! – рассердился Митро. – Нет, тут надо что-то…
Он не договорил. Из-за угла послышались веселые крики, смех, и в переулок торжественно вплыл плот – снятые со столбов ворота, на которых стояло человек пять, деловито отталкивающихся шестами. Кузьма, увидев знакомого приказчика, замахал картузом:
– Яким! Яким! Эй!
– Сей минут! – раздалось с плота. Ворота медленно, качаясь, начали разворачиваться и, подталкиваемые шестами, тронулись к Кузьме.
– Видал, что делается? – сверкая зубами, спросил Яким, рыжий веснушчатый малый в распахнутой на груди рубахе и мокрых по колено портках, заправленных в хромовые сапоги. При каждом движении Якима из сапог выплескивалась вода.
– Ночью залило по самые по окошечки! – возбужденно заговорил он. – Хозяин Пров Савельич в одном исподнем в лавку побежал товар спасать, нас перебудил, выражался несусветно совсем! Вона – ни проехать, ни пройтиться, вся Татарка на воротах маневрирует. В лавку за хлебом – и то хозяйский малец в лоханке поплыл. О чем в управе думают, непонятственно. Убытку-то, хосподи! Мало нам по весне было потопу, так еще и осенью! Все погреба, все клети позаливало! Народ прямо плачет – ходу нету никакого! Наши черти уж приладились по копейке за переправу брать. Сущий водяной извоз начался! У Калачиных будка уплыла, да с собакой, насилу выловили уже на Ордынке. Корыто чье-то подцепили, всю улицу обплавали – никто его не признает…
– На Татарской цыганочка на «бабе» застряла! – вспомнил кто-то.
– Цыганка? – удивился Митро. – Откуда? С Таганки?
– Не, не московская, кажись. Заплутала в переулках-то, а вода все выше и выше. Влезла на «бабу», юбку подобрала и сидит богородицей! Поет на всю улицу, да хорошо так! Наши ей уж и копеек накидали!
– Надо бы послушать, ежели вправду хорошо. – задумался Митро. – Чем черт не шутит, пока бог спит… Солистки-то все поразбежались у нас.
Приказчики умолкли. Яким озабоченно покрутил головой:
– Давайте, полезайте, на ворота… А ну, черти, двое кто-нибудь слазьте, не то потонем! Опосля вернемся за вами… Да живее, у цыганей дело, а у вас – баловство одно!
Против такого аргумента возражений не последовало, и двое парней с готовностью спрыгнули на тротуар. Митро и Кузьма перебрались на раскачивающийся плот.