– Еще как, – серьезно кивнул Хайниц. – Боль, она как мячик – отскакивает, и к тебе же возвращается.
Эдвард решился. Он рассказал все: о зеркале, как двери в прошлое, о Фердинанде, который в самые жуткие минуты натягивался на него, как вторая кожа, и лишал воли, и о самом страшном, самом болезненном своем кошмаре – о дне, когда погибли Анечка и Ребекка. Словно в душе открылся какой-то шлюз: так легко и безболезненно выплескивались слова, и так спокойно, уютно становилось.
Хайниц долго молчал. Снял с платформы кофейник и налил обоим по чашке кофе, жестом, каким разливают дорогое вино. Так, как будто собирался предложить Эдварду выпить на брудершафт.
Конечно, он этого не сделал, а просто покачал головой и сказал:
– Ну вот, нечто подобное я и предполагал. Есть в твоем лице что-то такое... что не сразу видно и не всем, а только тем, кто сам причастен...
– Причастен к чему?
– К тому самому... – и тут он сделал совершенно невообразимую вещь: открыл ящик стола и достал пачку длинных и тонких... Эдвард вспомнил, как они называются, – сигареты. Фердинанд курил такие. Пачка выглядела старой. Щелкнула зажигалка, выпустив на волю бледный лепесток пламени. Эдвард вдохнул табачный дым и закашлялся.
– Иногда во сне я вижу себя зубодером, – произнес Хайниц, уставившись в угол и яростно кусая кончик сигареты.
– Зубным врачом?
– Нет. Зубодером, в лагере. Выдираю у заключенных зубы с золотыми коронками, а тех потом отправляют на смерть. Такая вот ерунда. Поэтому я тебя очень хорошо понимаю... – затянулся, выпустил сизое колечко дыма, – и вот что скажу. Было все на самом деле или не было – а только не надо туда смотреть. Это не зеркало, а чудовищное зазеркалье, в которое нормальному человеку заглядывать не следует, если он хочет сохранить рассудок. Пусть сны остаются снами, а что прошло, то прошло. Теперь иди, – махнул он рукой, и потрясенный Эдвард поднялся со стула. – А суда не бойся, ну дадут одну, максимум две недели. Переживешь.
Хайниц ошибся. За организованное злостное хулиганство Эдварда приговорили не к двум и даже не к трем неделям, а к целому месяцу общественно-полезных работ. Вероятно, потому, что бесплатные рабочие руки были муниципалитету нужны, как никогда раньше. В ту осень улицы буквально завалило палыми листьями, словно деревья не по одному, а по два-три раза сменили свои золотые одежки. В иных переулках и скверах, куда не втиснуться толстолобой поливалке, люди проваливались по колено, а до шести часов утра на главной магистрали вязли колесами велосипеды. Прохожие чертыхались, машины плелись по скользким дорогам, как улитки, а Эдвард, сгребая листву в прохладные пегие кучи, ощущал себя самым важным человеком в городе.
Наталья Гилярова Цукаты
Две тетки с объемно заверченными волосами и густо вымазанными красными мазилками ртами сидели – работали. Они работали столоначальницами. Одна из них звалась Милок, или Милочка, и была наряжена «под леопарда», другая, Любаша, пребывала вся в рюшах и кружевах. Обе носили на себе внушительную массу тела величественно, как царицы, в арсенале имели резкие крикливые голоса и бешеные взгляды.
Тетки занимались производством канцелярской бумаги – из разлинованной бумаги штамповали заполненные в соответствии с формулярами листы для запечатывания в папку и в шкаф в каком-нибудь из кабинетов своего царства. Над их столом помещалось окошечко для втискивания голов просителей – жадного до их изделий дурачья. Тетки уже столетия пытались научить безграмотный народ собственноручно заполнять разлинованные бланки, чтобы самим только подмахивать подпись – даже и эта нагрузка обременяла теток – но народ не желал учиться, и столоначальницы зверели от тупости народной.
Сейчас в окошко лезла старая карга в очочках. Она робко тянула свою бумагу, совала в нос Милочке. Та пробежала глазами бланк, скомкала и бросила.
– Опять неправильно! Совсем слепая, что ль?
Евгения Георгиевна всю жизнь провела в мягком мире морфем. Она заведовала мирной кафедрой филологии. И всегда была вежлива со студентами.
– Да. Почти ничего не вижу… Была у Федорова…
Милок швырнула карге чистый бланк.
– Заполняйте заново соответственно формуляру!
– Так пять раз уже заполняла, почти ничего не вижу, все равно не смогу… Помогите, пожалуйста…
Столоначальница раздраженно захлопнула окно перед очочками Евгении Георгиевны.
– Во карга на мою голову! – взвыла она.
Коллега Любаша стала сочувствовать.
– Не волнуйся, Милок. Если из-за каждой карги волноваться…
Столоначальницы имели поразительную способность преображаться, когда общались с равными – между собой. Они становились настоящими лапочками.
Но их снова раздразнил робкий стук извне. Милочка яростно распахнула окошко, и лицо ее осатанело, а голос зарычал:
– Ну, что, опять? Никакого покоя!
Обитательница морфем ушла ни с чем, кроме отчаяния.
– Да что с вами? Вам нехорошо?
Евгения Георгиевна уже подходила к лифту в своем подъезде. Услышав обращенные к себе слова, поправила очки, поморгала. Нет, слишком темно. Но она уже узнала соседку, узнала по ее пастельному голосу.
– Марина? Не спрашивайте. Крючкотворы проклятые всю кровь выпили…
Соседка эта, Марина Дмитриевна Малинкина, была одинокая женщина, еще совсем молодая, ломкая и вертлявая, из тех, кто всерьез боится мышей, сглаза, шорохов, конца света, черных кошек, собственной тени… При этом – не дурочка, образованная, с иностранными языками и историей архитектуры, водит экскурсии по городу. И воспитанная. И сострадательная. Вот и теперь – нежно так взяла под ручку, провожает к лифту, как пионерка…
– Да не ходили бы вы к ним, – советует.
– Как не пойдешь, если они нас повязали по рукам и ногам? Если без их соизволения ни родиться, ни пошевелиться, ни даже умереть нельзя? А я дерзнула попытаться оформить ветеранскую надбавку к пенсии – ишь чего захотела! – Евгения Георгиевна задумалась – сказать или не сказать? Марина может и поймет, у нее должно быть образное мышление. – Крючкотворши эти – наши госпожи, мойры, вяжущие нити жизни человека!
Кажется, соседка онемела. И лифт онемел с разинутой пастью.
– Ах, так ты их еще не знаешь?
– Нет, не знаю, – виноватый голос, – мне даже интересно было бы взглянуть на этих ваших мойр и вампиров!
– О нет, душа моя, не смотри… Пока можешь… – Евгения Георгиевна ступила в яркую кабину лифта. Прорезался свет, появилась Марина. Смешная она, такая робкая, хрупкая, нарядная, как будто не в этом городе живет и ходит…
– Ну, наверное, это не так страшно, как то место, куда я иду теперь. Меня сегодня пригласили переводить в ресторан «Зразы», представляете… Кажется, что там заразят или занозят…
Шутит или, похоже, впрямь боится? С нее станется. Удивительно, бывает, сочетаются в одном человеке ум и дурость…
– Смелее, ты же умница!
Евгения Георгиевна нажала на кнопку и уплыла вверх, в свои морфемы.
Степан Павлович Крапивин служил шеф-поваром в ресторане «Зразы». Ресторан принадлежал его отцу Павлу Степановичу Крапивину. Тот достиг таких вершин мастерства, что был приглашен вершить свои блюда в саму Францию. А «Зразы» поручил сыну. Степан Павлович справлялся, но чувствовал себя скованным. На свою беду, был поваром креативным, то есть отличался неуемной фантазией. В отцовских владениях он мог творить, конечно, что угодно, но… в пределах концепции «Зраз».
Степан Павлович к делу имел подход научный, всегда в курсе нового в своей области. Новости он даже сам создавал. Участвовал в Фестивалях, Конкурсах… Однажды он совершил открытие, выходящее далеко за пределы концепции «Зраз»… Открытие свершилось в области кондитерской, которая отныне могла бы зваться уже не так приторно. И стать областью великих свершений, потому что открытие было грандиозное. И ресторан мог развиваться и процветать. Но отец слышать не хотел о кондитерских изделиях. Это разве что для какой-нибудь кофейни годится! И Степан вынужден был заниматься рутиной.
Между делом он получил Золотую Гренку – приз в Европейском конкурсе завтраков, им заинтересовались в профессиональных кругах… И теперь он ждал группу любопытствующих иностранных рестораторов.
Эти рестораторы, конечно же, не ожидали, что попадут в такое невероятное место. Войдя на кухню, они сразу же поняли, что не зря летели на «родину слонов», а потом сквозь лютый дождь по мокрым лужам шлепали от такси до дверей ресторана «Зразы». Залами, оформленными даже с безупречным вкусом, вряд ли можно было удивить этих гостей, но рабочее помещение произвело на них сильное впечатление. Оно было отлито в хай-теке и походило на лабораторию или наноцех – блестящее оборудование, плиты и миксеры, похожие на станки, и колбы от пола до потолка, но не в этом дело. А в том, что по сути это была мастерская художника.
Крапивин рассказывал историю ресторана, про отца Павла Крапивина (кое-кто о нем слышал) про традиции, про концепцию «Зраз», рестораторы задавали вопросы, переводчица Малинкина переводила.
Переводчица выглядела неуверенной, даже испуганной… Глаза ее были широко распахнуты, как будто от ужаса, иногда даже казалось, она вот-вот сиганет к двери и скроется за ней… Может быть, она неопытная, начинающая? Наверное, редко бывала в такой официальной обстановке, не встречала мужчин, одетых так элегантно, как заграничные повара? Или ее пугает интерьер, смахивающий на колдовскую лабораторию: стерильность, колбы с притертыми пробками, содержащие разноцветные вещества, громоздящиеся шпалерами от пола и до потолка, полные неведомых вкусов?
Крапивин рассказывал про сегодняшний день ресторана, про меню… Все колбы, что громоздились справа, оказались полны соусов и маринадов к зразам. Хозяин предложил гостям протестировать фирменное блюдо и приправы, повара радостно согласились. Переводчица протестировала только один помидор шерри.
Так интересно прошел вечер. Да только некоторые из рестораторов заметили, что гостеприимный хозяин так и не посвятил их в концепцию громоздящихся слева колб… С тем и ушли. За прочными стенами «Зраз» лютовала ноябрьская осень. Ветер, слякоть. Гости шлепали по лужам – к ожидающим их такси. А переводчица ждала автобуса.
Степан Павлович выбежал следом за своими знатными гостями. Они обернулись, заулыбались, уже протянули руки для рукопожатия, но ресторатор метнулся в сторону и пропал во тьме. Он прибежал на автобусную остановку, где мерзла переводчица.
– Я подвезу вас? – предложил он. И, видя ее нерешительность, добавил, – автобус все равно не придет.
– Почему автобус не придет? – встревожилась она.
– Да, понимаете, он провалился… – на Крапивина-младшего снизошло вдохновение, – там лужа образовалась за углом… Яма, провал почвы, ну, обычное дело, знаете… И автобусы все туда провалились…
Переводчица смотрела на него по-прежнему широко открытыми от ужаса глазами.
– А люди?
– По дороге расскажу! – Крапивин побежал за своей машиной.
Переводчица жила в Кузьминках, в старой, уже посеревшей и пожелтевшей, панельной девятиэтажке. Дом походил на черствую вафлю. Крапивин остановил машину у подъезда, переводчица принялась рассыпаться в благодарности. И тогда он протянул ей пакет. Он туда положил несколько блюд ресторана в пластиковых контейнерах.
– Возьмите, пожалуйста. Одного помидорчика шерри недостаточно для ужина.
Переводчица приняла строгий вид учительницы.
– Почему вы… меня угощаете?
– Вы истощенная. Не обижайтесь, пожалуйста.
Она смотрела недоверчиво. И вдруг улыбнулась.
– Вы – серьезно? Вам не нравятся стройные женщины?
Неужели она умеет воздушничать? Как же ответить, чтобы не испугать, не задеть?
– Не знаю. Вот про вас знаю, вы – очаровательны. Но такая худышка… Щепочка. Страшно за вас.
Она взяла пакет с видом удивленным и даже ошарашенным, и вдруг заплакала. Всхлипывая, она приговаривала: «Щепочка, щепочка…»
Крапивин испугался, не обидел ли он ее, но она объяснила, что о ней уже много лет никто вот так не заботился, с тех пор как не стало родителей. Она немного успокоилась, опять принялась преувеличенно благодарить, поспешно попрощалась и пропала в подъезде.
С тех пор Степа напряженно думал, как бы снова увидеть эту необычную обитательницу черствой вафли. И надумал пригласить к себе в ресторан переводчицу Марину Дмитриевну Малинкину, как он это сделал в первый раз, через агентство.
Официантка Ксюха, шустрая девушка, хорошенькая, но немного резкая, выглядывала из кухни. Степан Павлович ужинает с женщиной при свечах! На это стоило посмотреть! Ксюха думала, он к ним равнодушен настолько… ну настолько, что даже неприлично сказать, разве что когда куришь на улице с Илюхой, помощником повара, и прочими… Они тысячу раз уже обсудили, какой босс странный… Другой бы на его месте уже владел этим рестораном. Все знали, что Павел Степанович отдаст Степе «Зразы» целиком, и руководство, и доход, между прочим, прямо сейчас отдал бы, но ждет, когда сын повзрослеет и «остепенится». Крапивину-младшему уже за тридцать, и скоро даже сорок, но для Крапивина-старшего он все еще подросток – пока не женился, да на такой, которая тоже внушала бы папаше доверие… А Степан Павлович – увалень. Любит сладкое, и предпочтение это проступает во всей его фигуре… Женщин стесняется, сторонится. Как же он женится? – переживал персонал, Илюха с Ксюхой и прочие.
И вот теперь Степан Николаевич закрыл целый зал, самый красивый, чтобы публика не мешала, и устроил тет-а-тет. И ради кого? Что за цаца такая? Выглядит – серой мышкой. В юбке и блузке, какие носят учительницы. Сидит на краешке стула, поза напряженная. Говорит скованно.
– Что я должна переводить?
Босс в растерянности оглядывается кругом. Берет бутылку вина со стола, указывает своей цаце на этикетку с иностранной вязью.
– Вот это!
Цаца серьезно взялась за дело!
– Простите, этого языка я не знаю. Это не английский, не французский, не итальянский… Нет-нет, простите… Наверное, я не смогу вам помочь… Простите, что отняла время…
Цаца вознамерилась улизнуть, встала и схватила свою куртку.
– Илюха, Илюха, сюда, – зашептала Ксюха. Помощник повара выглянул из-за ее плеча.
Несчастный босс разглядывал свою глупую бутылку.
– Вы правы. Это же по-русски написано!
Цаца ахнула. Подбежала. Оба склонились. Изучают. Читают хором: «Цимлянское Вино из погреба “Пересвет-заря”, 1888 год».
Босс воодушевлен успехом.
– А теперь переведите мне вот это! – начальственно так.
Подает цаце перевернутую пустую тарелку. Та с тарелкой в руках обреченно садится на свое место. Вздыхает.
– Вы все это нарочно подстроили, да? Ну и что мы теперь будем делать?
Босс с гордостью берет один из салатников.
– Попробуем вот это!
Цаца едва пробует. А босс отбирает у нее ложку и норовит полную запихнуть ей в рот, полный улет!
Ксюха хихикнула, Илюха схватился за голову – чуть не проворонил момент, босс велел после салата нести основное блюдо, поросенка с яблоком во рту. Вручил поднос Ксюхе, та торжественно потащила.
Подала. И тут эта цаца вытворила такое! Она закрыла лицо руками, потом уронила голову себе на колени, и застыла, вот так вот скрючившись. Босс всполошился, стал бегать вокруг, кричать, звать, обмахивать салфеткой.
– Марина, что с вами? Вам плохо? Марина, отзовитесь!
– У него яблоко во рту… – промямлила эта цаца.
А босс залепетал:
– Ну конечно, это особый поросенок! Он приготовлен по рецепту помещика Троекурова! Я старался для вас! Это вкусно, уверяю вас! Честное слово, это, должно быть, самый вкусный из всех приготовленных мною поросят!
– Я все понимаю… Но яблоко во рту у мертвеца… Это надругательство… – и Цаца застонала.
Босс сделал знак унести блюдо. Ксюха с восторгом унесла, а представление меж тем продолжилось, и они с Илюхой подсматривали из кухни, давясь смехом.
– Марина, мертвеца больше нет! Не бойтесь! – лепетал босс.
Наконец Цаца оторвала руки от глаз, вся заплаканная.
– Понимаете, я вегетарианка, – промямлила виновато, – и я никогда не была в ресторане… В качестве посетителя.
Босс уселся рядом, взял ее руку в свои, серьезно кивнул, и произнес ну очень сочувственно:
– Да, понимаю.
И цаца заулыбалась.
– Простите меня. У меня нервы расшатаны. Я понимаю, вы для меня старались… А я… – и опять всхлипнула, – я обидела вас за это!
И снова в плач. Босс серьезно осведомился:
– Чем вы питаетесь?
– Люблю крекеры с чаем…
– Марина, я тоже люблю крекеры, – вот ловкач! – И, даже, должен признаться, давно думаю о том, что нам стоит сменить вывеску… И может быть, даже направление – на вегетарианское…
– Вывеска ужасна – если хотите правды! – вдруг заявила цаца, – ваш гость, ощущает себя так, как будто здесь его встретят заразы и занозы!
Высказалась! Как только у босса глаза на лоб не вылезли от такого поворотца? Ксюха с Илюхой долго ржали.
Многое они знали про Степу, да вот только суть его открытия в кондитерской области была для них тайной за семью печатями. Степа был доверчив, и все же главное он никому не рассказывал… А открытие состояло в том, что… только пока никому не рассказывайте, ладно? Степа понял, что если что и портит сладости, так это сахар! Из этого открытия выходил главный закон кондитера: не пересласти. К сожалению, в основном кондитеры не были искусны. Они варварски переслащивали. И если бы не эта фальшь, не было бы на свете ничего вкуснее сладостей. Именно они – вершина кулинарного искусства, недаром называются десертами и подаются на десерт. Совершив открытие, Степа сделал несколько изобретений: он создал некоторые совершенные сладости. Начало положили цукаты, радость его души. Яркие маячки будущих свершений.