Мари – крупная и костлявая, нимало не похожая на Селину, так что и не подумаешь, что они сестры. Только цвет волос такой же – сладко-карамельный, но локоны не пушистые, а гладкие и холодные, как текущая из крана вода. Острые скулы и тяжелая, волевая челюсть. Девушка, которую иногда хочется хлопнуть по плечу и назвать «своим парнем».
Тот, кого Эдвард накануне принял за карлика, оказался двенадцатилетним подростком, братом не то Петера – конопатого верзилы, не то синеглазого Рольфа. Мальчишка – рыжий, весь как будто ржавый, лицо, шея, кисти рук, а глаза точно покрыты пронзительно-синей эмалью. Откликался он на имя Рудик.
Была еще пара невзрачных парней, которые почему-то ели из одной тарелки и все время перешептывались, да полная девица с фиолетовыми губами и ногтями по прозвищу Биби.
– Друзья, среди нас сегодня новичок, – объявила Мари, и все взгляды обратились к Эдварду. Селина, заметив, что сестра не смотрит в ее сторону, стащила из корзинки целую пригоршню печенья. Аккуратно, стараясь не хрустеть, принялась набивать рот.
– Молодец, – Эдвард усмехнулся и пожал ей под столом руку. – Кушай.
– Давайте послушаем, – бодро сказала Мари, – что привело его к нам. Но сначала пусть каждый расскажет о себе. Для него – и друг для друга, для всех нас. Ну, кто начнет?
Первым встал застенчивый Рольф.
– У меня дома хранится семейный фотоальбом, – произнес, обращаясь не столько к «новичку», сколько к угрюмо сопящему Айзеку, и Эдвард подумал, что среди «призраков» существует пока неведомая ему субординация. – Много старых фотографий, а на них – танки в пустыне. И люди с автоматами. Я спрашивал у матери, она говорит, что это боевые действия не то в Африке, не то на Ближнем Востоке.
– Откуда ты знаешь, что в пустыне? – живо повернулся к нему Рудик.
– Там песок везде. А на одном фото – кактус. Огромный, выше человеческого роста.
– Очень интересно, – похвалила Мари. – Надо будет пошуршать в архиве, выяснить, что да как. Только вряд ли мы сумеем это представить – танков нам не достать.
Оба шептуна засмеялись – то ли ее остроте, то ли чему-то своему, и Биби присоединилась к ним.
– А если из папье-маше сделать? – серьезно спросил Айзек. – Одного танка будет достаточно. А натаскать песку – не проблема. Можно и кактус из картона смастерить или принести настоящий – пусть и не такой крупный.
Молодежь одобрительно закивала, а Эдвард почему-то вспомнил седого полицейского. То-то он обрадуется, если дворик, кроме всего прочего, завалят песком.
Рольф сел, и над столом жеманно воздвиглась Биби.
– У нас в шкафу висит армейский китель с орденами. От прадеда остался... то есть, конечно, не прадеда, а пра-пра-пра... Вот!
– А мне бабуля в детстве читала сказки о войне, – признался один из шептунов. – Такую ветхую книжицу, всю обтрепанную, не знаю, куда потом делась. Про бомбежку, про рукопашные бои. Да, еще про девочку, которая умирала после атомного взрыва и делала из бумаги журавликов... Страшные сказки, я после них долго не мог заснуть.
– Разве можно читать такое ребенку? – громогласно возмутился Петер.
– Нужно! – хором ответили ему сразу несколько человек.
Эдвард напряженно слушал, то прикладывая ладони к пылающим щекам, то обливаясь холодным потом. Все не то, не то. Книги, форма, ордена... конкретные, осязаемые, внушающие почтение аргументы. О чем расскажет он? О фантазиях, страхах, зеркально-зыбком полусне?
Тебя поднимут на смех, дружок. Лучше промолчи, отговорись чем-нибудь неважным. Придумай очередной дедушкин скелет в шкафу. Они проглотят любую стандартную историю – а твоей не поверят все равно.
– Под моим домом, тридцать пять «а» по Вальдгассе, находится бомбоубежище, – поведал второй шептун. – Частный бункер на одну семью, с кроватями, душевой и кладовкой. Сейчас там, конечно, ничего нет – ни воды, ни продуктов. Управдом хранит в нем ведра, щетки, полотер и тому подобную ерунду.
– Измельчал народ, – вальяжно кивнул Айзек и в десятый, наверное, раз протер очки фетровой тряпочкой, но надевать не стал. Его подслеповатый взгляд казался расфокусированным и мягким. – Ну, про мою коллекцию оружия вы все знаете. Две винтовки со штыками, автомат и ракетница... Понятно, что без патронов все это – бутафория, но для нас годится.
– Да, – подхватила Мари, – если бы не Айзек, наши акции не получались бы такими убедительными.
«И правда, – подумал Эдвард, чувствуя, как на кончиках пальцев возникает и поднимается по руке, к локтю, скользкий холодок, – настоящее оружие – это не картонные декорации и не танки из папье-маше».
Он решился. Встал и, сожалея, что не может, как Айзек, нырнуть в туман близорукости, заговорил.
– Друзья, меня зовут Эдвард Кристофердин, мне двадцать два года, и я безработный. Видите ли, я... – он запнулся, не зная, как объяснить – необъяснимое.
– Смелее! – крикнул кто-то.
– Зеркала, – продолжал Эдвард, – всегда странно действовали на меня. Как будто погружали в другое измерение, в транс. А пару месяцев назад у меня началось что-то вроде галлюцинаций. Когда я смотрю в зеркало, то вижу человека, очень похожего на меня.
Послышались смешки. По лицам парней поползли ухмылки, Биби захихикала, а Мари ударила ладонью по столу.
– Дайте ему сказать.
– Похожего, – уточнил Эдвард, – но другого. Некоего Фердинанда, сына пивовара и торговки зеленью. Он солдат Вермахта и воюет на чужой земле за чужую землю.
– Бред какой, – перебил его Айзек, – своя земля, чужая. Война безнравственна сама по себе, на чьей бы территории она ни велась.
– Вероятно, коллега имел в виду не нравственность, а ответственность? – застенчиво возразил Рольф.
– Ответственность несут политики! – рявкнул на него Петер так громко, что Айзек с перепугу чуть не сломал дужку от очков, а бедняга Рольф окончательно стушевался. – А народ – всегда жертва. Толстосумы – вот кто развязывает все войны без исключения! Простые люди отдают свои жизни, чтобы сильные мира могли спокойно набивать мошну.
С этим никто не спорил. Эдвард сел, скрипнув зубами, и до конца собрания меланхолично жевал печенье, не принимая больше участия в разговоре. Мари пустила по кругу несколько распечаток – выдержки из старых книг. Бледные ксерокопии, шрифт мелкий и слепой – типичная «нелегальщина». В одном отрывке суховато и кратко, в стиле энциклопедического словаря, описывалась некая битва под Ватерлоо. Во втором – она же, но витиевато и красочно, на фоне раздумий литературных героев. Третий повествовал о войне Севера и Юга – непонятно, в какой стране. Четвертый – об отважной обороне крепости Масада. Эдвард прочитал и равнодушно поставил на листок стаканчик с кофе. Ватерлоо или Масада – так или иначе все сведется к груде ящиков и ломаных стульев, пакетам с краской и поливальной машине в каком-нибудь зачуханном дворике квартала «нахлебников».
Это даже не кощунственно. Это – скучно.
После сходки к Эдварду подошла Мари. Попросила проводить их с сестрой до дома – они, мол, живут в спальном районе на Миттельтеррассах. Так что идти надо вверх по реке, а на набережной вторую неделю не горят фонари. Бог ведает, кто там шляется, в темноте.
– Айзеку сегодня некогда, – сказала она, – надо к дяде, на поминки.
– Каких-нибудь пятьдесят лет назад люди мечтали о диковинных машинах, – усмехнулся Эдвард, – об улицах, полных электромобилей, о роботах, глиссерах и воздушных автострадах. Кто бы тогда мог подумать, что мы станем ходить пешком, ездить на велосипедах и экономить свет?
Фонари, конечно, были отговоркой. Солнце только зашло, и горизонт блестел сусальным золотом. Сумерки, легкие, как голубиный пух, струились по низкому парапету и по черным валунам у самой воды, сизой дымкой обволакивали противоположный берег. Там, среди деревьев городского парка, уже замелькали – похожие на свечные – огоньки. Одни висели неподвижно: окна ресторанов, освещенные киоски, и самый крупный – одинокий неоновый шар световой рекламы – достояние фирмы «Gebrüder Schein». Другие – очевидно, велосипедные фары – медленно проползали и скрывались в листве. По набережной никто не шлялся, кроме собачников и влюбленных. Никаких хулиганов.
Эдвард и Мари медленно брели по галечной дорожке вдоль реки, а Селина бежала впереди, как веселая маленькая собачка. То с наскока взлетала на парапет и вытягивала руки, изображая птицу, то садилась на корточки и вынюхивала что-то в траве, а потом возвращалась с полными ладонями светляков, то пинала носком кроссовки пустую консервную банку – и та с грохотом катилась ее спутникам под ноги.
– Ну что ты делаешь? Перестань, – сердилась Мари.
Эдвард улыбался.
– Не мешай девочке резвиться.
– Девочка, как же, – вздыхала Мари. – Знал бы ты, как я устала. Большой ребенок, за ней глаз да глаз.
Они не прошли и половины пути, как стемнело. Шагали бок о бок – двое едва знакомых людей. Но цепкое обаяние ночи проникало в кровь – голоса становились мягче, интимнее. Пахло сеном и речной водой.
– Ну что ты делаешь? Перестань, – сердилась Мари.
Эдвард улыбался.
– Не мешай девочке резвиться.
– Девочка, как же, – вздыхала Мари. – Знал бы ты, как я устала. Большой ребенок, за ней глаз да глаз.
Они не прошли и половины пути, как стемнело. Шагали бок о бок – двое едва знакомых людей. Но цепкое обаяние ночи проникало в кровь – голоса становились мягче, интимнее. Пахло сеном и речной водой.
– Он не такой, как может показаться на первый взгляд, – сказала Мари. – Это защитная маска – его высокомерие, а под ней – тонкая и растерянная душа.
– Ты о ком? – удивился Эдвард.
– Об Айзеке, конечно. Мне бы очень не хотелось, чтобы ты считал его снобом.
– У меня и в мыслях не было, – заверил ее Эдвард. – Ты попросила вас проводить, чтобы поговорить об Айзеке?
– Да нет, – она помолчала, словно мучась неловкостью. – Вообще-то, о другом. Что ты сегодня говорил на собрании, ну, об этом... Фердинанде...
– Меня не стали слушать. Заболтали тему, как выражался некогда мой учитель этики...
– Не в том дело.
– Хочешь, расскажу тебе? – предложил он.
Мари серьезно кивнула. Губы, стиснутые в струнку, луна в зрачках... Налетевший со стороны реки ветер дохнул мокрым холодом, точно влажным полотенцем хлестнул по лицу. Эдварда вдруг потянуло не на откровенность даже – на детскую искренность. Как в наивные дошкольные годы, когда готов выболтать маме любую ерунду, потому что не в силах держать в себе, потому что больше некому и потому что уверен – уж кто-кто, а мама поймет. А когда не понимает – мир в одночасье перестает казаться правильным и безопасным. Вроде такой же, но по сути – иной, ибо в нем убито доверие.
– Первый раз это случилось в марте. Нет, вру, в конце апреля, – начал Эдвард. – У меня в квартире вышибло пробки в закрытом щитке, так что я не мог починить, а кого-то вызывать в полпервого ночи, сама понимаешь. Хотелось почитать перед сном, и я зажег на трюмо огарок свечи. Удобно – пламя отражается в трех зеркальных створках, усиливается, и от этого становится еще светлее. Если умело поставить, можно получить целый свечной коридор. Так вот, я лежал на кровати, устроившись с книгой на подушке, а в зеркале как будто что-то металось. Я видел краем глаза. Точно белки с огненными хвостами скакали с дерева на дерево. И воняло какой-то гадостью – не воском, тот пахнет приятно, а так, словно горит пластмасса или рубероид.
– Галлюцинации? – спросила Мари.
– Вроде того. Но я не тотчас сообразил. Было жарко – невыносимая жара при выключенных батареях. Встал, чтобы открыть форточку, и тут увидел в зеркале – его. Не просто увидел, а как бы стал им. Кругом стреляли, вонючий дым поднимался столбом. Небо жуткое, багровое, как у нас в Хэллоуин, когда жгут бутафорский корабль посреди реки. Полыхал какой-то длинный барак – я знал, что там склад, и боялся, что сейчас рванут снаряды. Помнил, что в соседнем доме засел русский снайпер и надо его оттуда выбить. В голове – лоскутки мыслей – не моих, а того, другого: имена, фамилии, чьи-то слова, команды, мелодии, картинки. Все вперемешку. Вдобавок от страха сводило живот... я понимал, что мне каждую секунду могут выпустить кишки. Прямо физически чувствовал. И при этом сознавал, что стою, как идиот, перед зеркалом в собственной квартире и не могу стронуться с места. Такой вот коктейль.
– Да уж.
– Потом целый день голова кружилась, как после переливания крови. Вроде я, да не совсем. А вечером все повторилось – вернее, продолжилось, – он помолчал, прислушиваясь к ее дыханию. – Знаешь, чего боюсь? Что меня, то есть его, Фердинанда, там убьют – и я здесь тоже умру. Чепуха, наверное. Ведь это все уже сто лет, как закончилось, а то и больше.
– Нет, не чепуха.
Мари остановилась. Скрипнул мелкий камешек под ее каблуком. Посмотрела на Эдварда снизу вверх, и лунная тень поделила ее лицо на две половины – светлую и темную.
– Я знала человека, с которым происходило то же самое, что с тобой. Не пару месяцев, а несколько лет. Он тоже пытался хоть с кем-нибудь поделиться... говорил: «Это только видится занятным, а на самом деле – чудовищно. Психика современных людей не заточена под такое...» Но никто ему не верил, даже самые близкие. А кто верил – не принимал всерьез, вот как тебя. Он думал, что один со своей бедой, уникален. А выходит, что нет. Если бы встретил тебя раньше – мог бы остаться в живых.
– Он умер?
– Покончил с собой. Перед самым концом ходил сам не свой, видно, в том, ином мире, ужасное стряслось. На войне, наверное, всегда дурное случается, на то и война. Но у него был такой вид – в последние дни, – будто он проглотил ядовитого паука. Говорил: «Мы как цветы в оранжерее, не ведаем, на какой почве растем. А там, внизу, где наши корни – эдакая гнусь. От одного представления можно сойти с ума». Я потом все мозги себе сломала, думала – почему он? Ведь не злой человек, наоборот – интеллигентный, совестливый. Клопа прихлопнуть не мог, не то что себе подобного.
– Может, болезнь такая, – сказал Эдвард.
– Не знаю. Он говорил «генетическая память». Сам был биологом и понимал, что передача воспоминаний по наследству – нонсенс с научной точки зрения. Опыт, даже самый страшный, не изменяет ДНК. Это ведь не рентгеновское излучение, не радиация... И все-таки верил, потому что никак иначе объяснить не умел.
В десяти шагах от них вскрикнула Селина. Залаяла какая-то шавка, тонко и переливчато, захлебываясь от глупого щенячьего восторга. Мужской бас гулко скомандовал: «Стоять!» Раздался треск ломаемых веток, а Эдвард представил себе, как собака носится по газону кругами, натыкаясь на кусты. И опять Селина: «Глядите, ежик!» Слева от дорожки белело смутное пятно – ее волосы. Чуть дальше мрак расступался – золотые перья света плавали во тьме, точно кильки в масле, продолговатые и невесомые. За черной стеной кустарника открывался поворот на освещенную улицу.
– Хочешь посмотреть на ежика? – спросил Эдвард.
– Как-нибудь в другой раз, – отозвалась Мари голосом влажным от слез. – Мы, наверное, дальше сами пойдем, там светло.
– Спасибо, что поговорила со мной. Мне стало легче, правда. Знать бы еще, что со всем этим делать.
Ему почудилось, как она в темноте беспомощно пожимает плечами.
– Эдвард, если я чем-то могу помочь – только скажи. Все, что сумею. Это как бы мой долг – перед ним. Понимаешь? А что делать... наверное, постараться понять, что Фердинанд – не ты. Никто не обязан помнить то, что было не с ним.
– Понимаю, – кивнул Эдвард. – Мне бы пропуск в архив, а? Хотя бы на недельку.
– Я попробую. Только в полицию тебя затаскают...
– Плевать.
Они постояли еще пару минут: Мари – опустив голову, Эдвард – щурясь на темно-серое небо, по которому одиноко прогуливалась в белом ситцевом платье луна. То ныряла в дымные тучи, то выплывала на узкую серебряную тропинку. Луна – Селена – Селина.
Глава 3
Недаром говорят, что разделенная беда – половина беды. После разговора с Мари Эдвард и в самом деле почувствовал себя лучше. Вдобавок у него, благодаря негорящим фонарям, появилась ежедневная обязанность: после вечерних сходок «призраков» он отводил Селину на Миттельтеррассы, в то время как ее сестра отправлялась за город на старом форде Айзека.
Медленно тускнел горизонт, загорались огни на другом берегу – и оба они превращались в двух детей, играющих в темноте. Глупая ребяческая забава – «где твоя рука, где моя рука». Пальцы невинно переплелись – не расцепить, не разобрать, где чьи. Река, пегая от лунных бликов, урчала беззаботно, как сытая кошка. В тростниках прятались утки.
– Почему они плавают ночью? – удивлялась Селина, вздрагивая от внезапного кряканья и хлопанья крыльев.
Эдвард стискивал ее локоть.
– А почему мы гуляем ночью?
– Мы не гуляем, а идем домой.
Он тихо смеялся, почти счастливый. Зеркальный блеск воды больше не пугал. Зная, что любое нечаянное серебрение может погрузить его в транс, Эдвард сдался и развернул в спальне створки трюмо. Если демонам прошлого суждено его мучить – пусть это происходит без свидетелей, в его собственной квартире.
Он чувствовал себя счастливым еще и потому, что уже несколько дней не видел Фердинанда, не трясся в окопе, не страдал от вшей и не глох от взрывов, не коченел в стылой грязи. Перед взором Эдварда проходила жизнь маленькой семьи – женщины по имени Ребекка и ее дочери, которую она звала то строго – Ханеле, то умиленно, ласково – Анечкой. Война ощущалась и здесь – врывалась в уютный мирок радиосводками, треугольными письмами без конвертов, иногда – слезами, по ночам, в подушку, порой – полночными бдениями над чьей-то заляпанной до полной мутности фотографией.
Ему нравилась Ребекка, пышная и ладная, с тягучей тревогой во взгляде и короткими сильными руками. Нравилось, как она варит картошку, печет хлеб, повязывает платок. Когда она ложилась спать, гладкие пряди змеями соскальзывали под ворот рубашки, мешались, и женщина сердито заплетала их в две толстые черные косы. Эдвард любил смотреть, как Ребекка зажигает свечи, а потом, закрыв глаза ладонями, тихо бормочет непонятные слова. Точно поет. Хоть смысл их неясен, а звучание странно, в голове отчего-то возникает картинка: два болезненных на вид ангела приближаются к столу. Они становятся за спиной женщины, и лица их серы, как сухая земля, а спины сгорблены под грузом непомерно больших крыльев. Ребекка слаба зрением, путает кастрюли и миски, но не носит очков, как Айзек. Отними она руки от лица, и усталые ангелы показались бы ей прекрасными.