И Шайтас распахнул свои черные крылья, взмывая вверх со мной на руках.
— Наша, наша навек… — шептало надоедливое эхо, не желая замолкнуть.
* * *Здесь вереск не цветет. Нет его здесь.
Крапива устилает дорожку, а между жгучих листьев таится красный цветок, алеет, манит, словно живой огонь. А стоит приблизиться — гаснет, прячется в густой траве. И загорается через десяток шагов. Деревья не шумят, стоят тихие и безмолвные, течет по коре густая янтарная смола, словно слезы. В вышине проплавают облака — темные, похожие на грозовые тучи, набухшие и тяжелые от клубящихся внутри молний. И когда они задевают острую иглу башни — лопаются, словно перезрелые плоды, проливаются дождем, и озаряется темное небо огненными вспышками.
— Разве не красиво здесь, Шаисса? — демон вновь стоит за спиной, обнимает властно. — Весь мир у твоих ног. Посмотри!
— Красиво, — равнодушно отзываюсь я.
Шайтас хмурится. Я знаю это, хоть и не вижу. Поднимает голову, и тучи расползаются испуганно, бегут к краю бесконечного неба.
Демон же разворачивает меня к себе, и глаза его горят углями, угрожающе и злобно. А потом он меня целует. Губы его обжигают льдом и дарят забвение, каждый поцелуй отнимает еще кусочек воспоминаний, тепла, любви, души. Его губы дают плотское наслаждения, а отбирают жизнь, раздвоенный язык ласкает так страстно и умело, что мысли растворяются, а тело оживает. Мы снова парим между небом и землей, между тьмой и тьмой, я — в его руках. Распахнутые черные крылья держат нас в недвижимом воздухе его мира, а Шайтас целует, снова и снова… Уже в который раз.
— Как долго я ждал… Не противься… Не противься, Шаисса, — он шепчет, укрывая меня крыльям, складывая их куполом над нами. И мы падаем вниз, в пропасть, в черную бездну, так стремительно, что я вновь кричу, а демон смеется. Он позволяет мне увидеть, как стремительно несется навстречу земля, раскрывает ладони, выпуская меня из объятий. И я падаю к черной земле и красным пятнышкам маков, ожидая этого удара — последнего. Острый запах прелой листвы ударил мне в лицо, и уже у самой тверди сильные руки подхватывают, а крылья вновь выдергивают нас вверх.
Шайтас любит играть.
— Испугалась, ведьма?
— Испугалась, демон, — ответила я. Глупо врать, что мне не страшно: сердце колотится пойманной птицей, норовит выскочить. А Шайтассу мой страх — словно сладость, он слизывает его раздвоенным языком с моих губ, вдыхает жадно, сжимает меня сильнее.
— А если не поймаю, ведьма? — мурлычет он мне на ухо, и дыхание его обжигает холодом.
— Разобьюсь, Шайтас, — шепчу я, откидывая голову. — Если не поймаешь — я разобьюсь.
— Помни, Шаисса, всегда помни об этом! Ты в моей власти, ты — моя!
И он вновь целует, вновь обнимает руками и крыльями, то взмывает ввысь, то камнем обрушивается вниз, и не устает от своей игры, лишь смеется, когда я кричу.
Сколько это длится, я не знаю. Порой мне кажется, что в Омуте я провела всего несколько минут, порой — годы. А когда спрашиваю у Шайтаса, он злится. Но я вновь спрашиваю. Вот и сейчас, когда мы парим над сизыми облаками, я смотрю в алые глаза и задаю вопрос:
— Сколько я в Омуте?
— Вечность, — рычит Шайтас. И вновь складывает крылья, падает вниз, устремляясь к башне своих чертогов. — Ты здесь вечность, и еще столько же впереди. Все, кого ты любила — давно сгнили в земле, все, кто тебя помнил — сгинули. А мы остались. Ты душой вечна, я — телом… Века прошли в твоем мире, Шаисса! Смирись и стань моей, открой ворота!
Я качаю головой, и демон рычит от злости. На камень башни он меня почти швыряет, так что я падаю, обдираю колени. В Омуте боль настоящая.
Он встает на ноги, черные крылья опадают плащом, краснеют до цвета алой крови. И сам Шайтас меняет облик, становясь рогатым зверем. Так ему привычнее и удобнее — человеческий лик он не любит.
— Строптивая ведьма, — зверь рычит, оскалившись. — Откроешь. Все равно однажды откроешь!
Он спрыгнул с башни, оставив меня одну, а я поднялась, отряхнулась. Черные тени в углах оживились, поползли за мной следом змеями. Они всегда были рядом, тени мрака, приглядывающие за мной. Ни на мгновение меня не покидали, смотрели из каждого угла желтыми глазами Шайтаса. А углов в моих покоях было много. Сколько ни считала, так и не смогла сосчитать. То мерещится десяток, а то и вся сотня выходит. Все в Омуте изменчиво и зыбко, все непостоянно, кроме Шайтаса и его ожидания.
Я сбежала по ступеням в свои покои, окинула их взглядом. Когда я вошла сюда первый раз — не смогла сдержать вздоха. Никогда я таких покоев не видела, да и нет в моем мире таких. Вместо стен — цветы и травы, живые и дышащие. Вместо потолка — звезды ясные. Размерами покои с целым дворцом сравниться могут, у одной стены встань — противоположной не увидишь. Все здесь есть: и столы, снедью накрытые, и водопады с хрустальной водой, и под ногами шкуры неведомых зверей — шерсть их мягче пуха. И постель в центре, укрытая шелками и расшитая золотом, усыпанная лепестками цветов, чей запах, словно дурман — опьяняет и лишает воли. Шайтас осыпает этими цветами мое тело, целует нежно и злится, когда я вновь отталкиваю его.
Это повторяется снова и снова, может, и правда — вечность? Я не знаю. В Омуте день и ночь наступают по велению демона. Вот и сейчас демон не в духе: травы на стенах заволновались, словно вода на озерце, и почернели, обуглились. Осыпались на светлый пол пеплом. А я вздохнула. Жаль их. Красивые были.
Когда первый раз травы засохли, я их спасти пыталась, таскала в ладонях воду от водопада, поливала. Злилась, что даже кубка на столе нет, а в ладонях много не унести. А растения вяли, жухли, осыпались под моими пальцами.
— Хочешь спасти их? — Шайтас возник, словно ветер. — Открой ворота, Шаисса. И тебе подвластна будет жизнь и смерть. Оживишь мертвое и спасешь живое. Открой.
Я выплеснула воду на пол, покачала головой.
— Ты звал — я пришла, Шайтас. А про ворота уговора не было. Не открою, не бывать этому!
Он лишь рассмеялся.
— Глупая, глупая ведьма… Думаешь, устоишь? Откроешь, Шаиса. Откроешь…
В тот день, после пира нечести, он принес меня сюда, косы распустил собственноручно и в каждую прядь самоцвет вплел, увенчал лоб обручем золотым с драгоценным лазуритом. Платье на мне сменилось тончайшей дымкой, то ли ткань, то ли туман живой — не понять.
И шептал мне демон слова такие, что голова кружилась, а воспоминания таяли. Он кормил меня с рук сладкими ягодами, поил горьким вином. Ласкал так мучительно нежно, а потом так ненасытно-страстно, погружая меня в плотский дурман наслаждения. Шайтас улыбался, когда целовал меня, неторопливо снимая одежды и изучая мое тело — алым взглядом, ледяными ладонями, влажным языком.
— Красивая ведьма…
Это длилось, казалось, бесконечность — игра со мной, на грани взрыва или падения в бездну. Он не давал мне дойти в этом безумии до конца, каждый раз останавливаясь на самом краю и отстраняясь. И начиная все сначала. Прикосновения, губы, язык. Скользкий шелк его черных волос, мягкость крыльев, бархат кожи, скрывающей ледяную глыбу тела.
Травы волнуются на стенах, сплетаются, выкидывают длинные стрелы с бледными бутонами на концах, тянутся к нам, покачиваются в такт. Пламя черных свечей шипит и шепчет, нарастая и вторя дыханию. На нас нет одежды, и тело Шайтаса блестит темной бронзой, он словно выбит из скалы — ни одного мягкого места, ни единого недостатка. Его человеческое обличие совершенно настолько, что хочется плакать.
Он вновь поцеловал — провел языком по моему телу, и я почти забыла о своей жизни до этого дня, забыла Лелю и Таира, забыла Ильмира…
Палец вновь кольнуло иглой, но на этот раз я очнулась, приподнялась на локтях. Золото покрывал пропало, я лежала на черном камне, и демон нависал сверху, придавливал, не давая пошевелиться. Шайтас зарычал, блеснули алые глаза.
— Убери кольцо! — велел он злобно.
Я изумленно подняла руку. Тряпица упала, и на ладони блеснула живая искорка бирюзы. Так и осталось на мне заговоренное колечко служителя…
— Сними его! — Шайтас склонил рогатую голову, забил хвостом, вцепился когтями в золотой шелк, раздирая драгоценное полотно. — Убери сейчас же! Моя ты! Моя!
Но я уже очнулась. Хмель слетел и мысли прояснились — помогло колечко! И головой покачала решительно.
— Не сниму.
И как на меня демон ни рычал, как ни угрожал, так колечко и не отдала. Отпрянула, отскочила, озираясь и выискивая взглядом одежду. Наверное, потому и не смог демон меня поработить: бирюза светилась искоркой живой и любящей души даже здесь, в Омуте. А насильно снять перстенек Шайтас не мог, как и приказать мне ворота открыть. Сама должна сделать, по доброй воле, только тогда сила будет у моего поступка. Светлая ведающая, добровольно открывшая ворота Омута, способна выпустить в мир полчища темных тварей. Нескончаемое войско, рогатое, косматое, ползущее, летающее и ядовитое. Жаждущее добраться до тел и душ человеческих.
Но не бывать этому. Никогда!
Пусть я в Омуте хоть вечность проведу, но в свой мир нечисть не выпущу.
И Шайтас в ту ночь лишь рычал бессильно, сменив облик на звериный, но заставить не мог.
…Сегодня травы опять засохли, но на этот раз я их поливать не стала — знала уже, что бесполезно. Каждый день Шайтас придумывал новую забаву, чтобы заставить меня распахнуть ворота. И каждую ночь. Его ласки становились все изощреннее и жаднее, алые глаза наливались кровью, когда он целовал меня. Но я упрямо говорила «нет». И он злился все сильнее от моей непокорности. Шелка были изодраны его когтями, травы засохли, и звезды исчезли с ночного неба.
— Своенравная ведьма! — рычал он, яростно колотя хвостом по постели, нависая надо мной зверем. — Согласись! Стань моей! Шаисса… — и облик его менялся на человеческий, а поцелуи дурманили лаской. — Зачем мучаешь? Разве ты не видишь, что со мной? Стань моей… Мне нужно твое согласие… Лишь одно слово… Все тебе отдам, мир к ногам положу, стань моей…
Но я отворачивалась, и демон вновь менял облик, разносил в щепки дорогое убранство покоев.
Теперь в Омуте всегда была ночь — так Шайтас меня наказывал, и я устала от бесконечной тьмы. Хотелось солнца. И сегодня спать я легла, надеясь, что мне оно привидится хоть во сне.
— Откроешь ворота — и весь мир твой станет… Все земли и моря, деревья и пшеничные колосья, буреломы и чащобы. Города и веси, тракты и реки, гнезда птичьи и норы барсучьи… Все твое, все подвластное… Захочешь — погубишь, пожелаешь — помилуешь… И солнце светить станет лишь для тебя, Шаисса… Яркое, теплое, красное солнце, как ты любишь…
Слова убаюкивали, и я улыбнулась сквозь дрему.
— Не может солнышко для одного человека светить, Шайтас. Оно для всех… — прошептала, не открывая глаз. Не хотела смотреть в его красивое нечеловеческое лицо.
— А для тебя будет.
— Ты не понимаешь, демон, — вздохнула я. — Когда солнце для одного, то и не греет оно вовсе. И смысла в том нет — для одного. Не с кем тепло разделить, не с кем порадоваться. Такое солнце мне нужно.
— Глупая ведьма!
Он снова разозлился, но из рук своих меня не выпустил, оплел, словно змей, прижал крепко.
— Зачем упрямишься, Шаисса? Разве плохо тебе со мной?
Я пожала плечами.
— По-разному.
— Так ведь у вас, людей, так и бывает? По-разному? Чем же ты опять недовольна? Объясни мне, что еще я должен для тебя сделать?!
Я вздохнула. И не объяснить ведь. Да я и не пытаюсь, все равно не поймет.
— Почему противишься? — его шепот обжигает, а руки вновь ласкают, губы трогают нежно. — Я дам тебе наслаждение, которого ты не знала, Шаисса. Только согласись… Стань моей, скажи да… Открой ворота для моих подданных… правь со мной, раздели власть и наслаждение, стань моей…
Парча платья тлеет под его пальцами, расползается на лоскутки. Сколько нарядов он уже загубил, сколько новых создал на утро? Он наряжает меня, словно великую княжну, рядит в пурпурный бархат и золотую поволоку, в прозрачную вуаль укутывает. А потом рвет на мне полотно, рычит и злится. Или как сейчас — снимает медленно, ласкает раздвоенным языком, от горячей влажности которого я вздрагиваю и не могу удержать вздох.
— Стань моей, Шаисса…
Слова — заклятие, соблазняют и дурманят, ласки кружат голову. Трудно устоять перед чарами демона. Не знаю, как я держусь. Но вновь горит на пальце бирюза, и снова рычит Шайтас, потому что я вспоминаю, сбрасываю дурман его заклятий. И отстраняюсь, а он склоняет лицо, заглядывает мне в глаза.
— Напрасно противишься. Все равно по-моему будет, рано или поздно. Я ждать умею, Шаисса.
Я лишь плечами пожала и глаза закрыла. Надеялась, что уйдет, как он обычно делал, разозлится и унесется, оставив меня одну на изодранной постели, но на этот раз демон остался. Так и лежал, обнимая, обжигая своим холодным телом, укутывая нас в крылья и прижимая к себе. И я вдруг услышала, как бьется в его груди сердце… Коротко и быстро, по-птичьи. И от удивления даже глаза открыла.
— Разве у демонов есть сердце?
— Спи, ведьма, — холодные губы коснулись моих волос. — Спи…
Когда проснулась, стены вновь цвели и волновались живыми травами, а над головой светило солнце. Не такое, как в моем мире, и все же обрадовалась я ему так, что вскочила с постели и закружилась по мраморному полу, подпрыгивая от радости. Твари Мрака попрятались в бледные тени — их свет солнца обжигает, и смотрели из углов глазищами, скребли пол когтями недовольно. Но я лишь рассмеялась.
— Видишь, я твои желания исполняю, — тихий голос заставил меня обернуться и нахмуриться. Шайтас сидел в кресле, а ведь мгновение назад ни демона, ни кресла здесь не было. Но к появлениям таким я уже почти привыкла. — Радую тебя подарками, каждую прихоть готов исполнить, а ты упрямишься, ведьма!
— Зачем мне твои подарки, если в ответ ты желаешь погубить мой мир? — воскликнула я.
— Зачем нужен такой мир? — обозлился демон. — И зачем его спасать, сама посмотри!
Он выплеснул на пол красное вино из кубка, и оно растеклось лужей. Пошло рябью, а потом… я увидела город Цареград, словно летела над ним птицей. С высокими расписными теремами и широкими улицами. Людей увидела в богатых нарядах, сани, ярмарку, гуляние… А потом жидкость дрогнула, показывая, как идут люди друг на друга, с топорами и вилами, как убивают, колют и режут, как кричат, и глаза их горят от злобы. Страшная то была картина, дикая. Словно вновь я увидела пир нечисти, оскаленные так же пасти и звериные глаза, проглядывающие сквозь лица людей.
— Смотри, каков твой мир, ведьма, — демон уже стоял за спиной, шептал на ухо ласково. — Чем люди лучше зверей преисподни? Их мысли злы и нечестивы, они сами нас зовут. Открой ворота, и мы с тобой будем править вдвоем, и будет наша власть справедлива.
— Не верю, Шайтас! — я вырвалась из его рук. — Ты людей в рабов превратишь, кого твои подданные не сожрут, тех в прислужники отправят! Не бывать этому!
— Так люди и рады прислуживать, Шаисса, тебе ли не знать? — его голос слаще меда и так же тягуч. — За кого ты борешься? Слабые они, им пригляд нужен и указ, вот мы и расскажем, поможем, направим!
— Воли лишим и свободы!
— А зачем им воля? — Шайтас тронул раздвоенным языком мою щеку, провел, играя. — По доброй воле они лишь глупости творят. Зачем им свобода? Она им в тягость, не знают люди, что с ней делать! И от дурости и незнания ударяются в лиходейство да разгул. Зачем им это? А по указке жить люди лишь счастливы, все тогда им понятно делается, и ни за что не в ответе. Людям так проще, они лишь рады будут!
— Вранье твои слова, — я вновь отстранилась. — Не старайся, не поверю я им! Ничего ты, демон, в людях не понимаешь!
— А может, это ты не понимаешь, ведьма? — усмехнулся Шайтас. — Уж сколько ты от людей зла видела, а все веришь им, все защищаешь! Сколько жизней спасла, скольким помогла, и что? Наградили тебя? Сказали слова сердечные и ласковые? Нет. Откупались людишки медяками, да и в те наузы норовили сунуть, чтобы свои беды тебе, дурной ведьме, отдать. Ты им помощь, а они тебе проклятие в спину и мешочек с горестями. Ты им — добро, а они тебе — вилы в бок! Вот и вся благодарность! Мои псы и то честнее, чем твои людишки!
— Думай, как хочешь, — я склонила голову. — Да только до смерти защищать их буду. Не понять тебе…
— Или, может, Ильмир твой за доброту поблагодарил? — продолжал нашептывать Шайтасс. И говорил спокойно, да только в глубине глаз уже тлел яростный огонь. Злился демон. — Оценил твое сердце отзывчивое? Понял душу чистую? Нет, лишь наружность увидел и клинком холодным отблагодарил! Вот его любовь, ведьма! А ты все на колечко смотришь, все верность хранишь тому, кто забыл тебя давно!
— Замолчи! Я тебе не верю! — Я закрыла уши, не желая слушать. — На то мы и люди, все ошибаемся. Ильмир ошибку совершил, да осознал и раскаялся. В этом и суть, демон. Чтобы понять и исправить! Людям жизнь на то и дана! А ты, Шайтас, лишь в своей правоте уверен, все извратишь и перевернешь, правду и ложь смешаешь так, что и не отличить одно от другого! И не трать слова, я ворота не открою. А подарки твои… Мне не нужны. Все равно я здесь в плену, и золотые украшения меня не радуют.
— В плену, говоришь? — алые глаза налились морозной тьмой. — Так ты про мой плен еще ничего не знаешь, ведьма.
Солнце исчезло, скрытое тяжелыми черными тучами, и мои покои в один миг сменились каменным подземельем — сырым и гнилым. У склизких стен на ржавых цепях висели полуистлевшие тела, и не понять — живые еще или уже сгнившие! Шайтас взмахнул рукой, и оковы, словно змеи, взвились в воздух, обвили мое тело, приковали к камню.
— Вот так выглядит мой плен, Шаисса! — рыкнул демон. — Хочешь тут остаться, или на шелках лучше было? Отвечай!
Я молчала, сжав зубы. Не хотела показывать демону ни страха, ни сожаления. Он тряхнул рогатой головой.