Она въ тотъ-же вечеръ пріѣхала ко мнѣ, увидѣла уложенныя мои вещи, сама все выложила опять изъ чемодановъ въ комоды, заперла, ключи взяла съ собою, цѣловала меня, бѣсилась, хохотала — и я не уѣхалъ.
Я на другой день опять былъ у нея и при ней сплеталъ генералу глупую исторію о томъ, какъ на службѣ мнѣ дали важное спѣшное дѣло, которое помѣшало моей поздкѣ.
Чего она отъ меня хотѣла? Я ей говорилъ, что не вынесу, что убью или ее или себя. И она смѣялась, и представляла мнѣ. какъ это будетъ. Какъ вотъ меня нѣтъ; цѣлый день проходитъ — меня нѣтъ! Она ѣдетъ ко мнѣ и застаетъ меня застрѣлившимся. Она описывала какъ будетъ мучиться, рыдать, рвать волосы и — хохотала!
Иногда я замѣчалъ, что она, наконецъ, хочетъ оставить эту отчаянную, безобразную игру. Вотъ она встрѣчаетъ меня серьезно и спокойно, вотъ она, наконецъ, проситъ у меня прощенія, говоритъ что понимаетъ какъ безумно, какъ подло (это ея выраженіе) ведетъ себя, плачетъ. Вотъ почти весь вечеръ прошелъ, и я едва узнаю ее. Снова я вижу въ ней другой образъ и снова въ своемъ безумномъ, несчастномъ ослѣпленіи, готовъ ей вѣрить, готовъ ждать чего-то, на что-то надѣяться.
Но она не можетъ долго выдержать и конецъ вечера завершается новымъ бредомъ.
* * *Зачѣмъ я тогда уѣхалъ изъ Петербурга? Но, Боже мой, какъ-же мнѣ было не ѣхать?! Да и помогъ-ли бы я чему-нибудь, отвратилъ-ли бы что-нибудь? Такъ или иначе, а вышло-бы то-же самое, такъ должно было… Какой это ужасный день и какъ ясно я его вижу предъ собой… Я по обыкновенію послѣ обѣда получилъ отъ нея записку. Она звала меня и сердилась что я два дня не показывался, писала, что въ девять часовъ будетъ непремѣнно дома. Я вышелъ въ половинѣ десятаго и пошелъ пѣшкомъ, хотя съ утра не переставая лилъ дождь, и на улицахъ было грязно и скверно. Но я всегда любилъ такую погоду и именно осенью, вечеромъ, въ Петербургѣ. Я любилъ эту мглу, этотъ паръ въ сыромъ, безвѣтренномъ воздухѣ, блестящія мокрыя плиты тротуаровъ, осторожно ступающія черезъ лужи фигуры прохожихъ. Мнѣ дѣлалось тогда какъ-то тихо, будто внутри останавливается что-то и замираетъ…
Я шелъ медленно знакомою дорогой и по временамъ совсѣмъ забывался, такъ что не помнилъ пройденнаго пространства; еслибы въ такую минуту подошли ко мнѣ и закричали у самаго уха, я-бы и этого не замѣтилъ. Потомъ вдругъ, очнувшись, я начиналъ усиленно интересоваться всѣмъ, что было кругомъ меня. Я заглядывалъ въ окна магазиновъ, разсматривалъ каждую встрѣчную фигуру. Я и теперь помню все, всякую мелочь, бывшую тогда предъ моими глазами, какъ будто все это нужно помнить, какъ будто оно имѣетъ какую-нибудь связь съ тѣмъ, что потомъ случилось… Наконецъ, я остановился у знакомаго подъѣзда.
Входя въ ея гостиную, я чуть не наткнулся на Рамзаева. Онъ стоялъ со шляпой въ рукѣ и застегивалъ перчатку. Зина была рядомъ съ нимъ и очевидно что-то ему сейчасъ говорила. Она, по обыкновенію, чуть замѣтно покачиваясь, подошла ко мнѣ и крѣпко сжала мнѣ руку. Съ Рамзаевымъ мы не поклонились. При видѣ его мое раздраженіе усилилось еще больше. Мнѣ захотѣлось еще разъ назвать его подлецомъ и посмотрѣть, какъ онъ опять промолчитъ на это названіе. Но я далъ Зинѣ честное слово его не трогать, къ тому-же въ сосѣдней комнатѣ я слышалъ шаги ея мужа и, конечно, жалѣя старика, долженъ былъ молчать.
Рамзаевъ отлично понималъ мое положеніе. Поэтому онъ нисколько не спѣшилъ уходить, нахальнѣйшемъ образомъ дѣлалъ видъ, что меня не замѣчаетъ, и даже два раза посмотрѣлъ на меня, какъ будто въ пустое пространство.
— Такъ я завтра-же съѣзжу на почту, все устрою и дамъ вамъ знать, а засимъ до свиданія, — спокойно сказалъ онъ Зинѣ.
Она вышла его проводить.
Я едва владѣлъ собою. Я хорошо понималъ, что Рамзаевъ нарочно хвастается предо мной, что вотъ она поручаетъ ему свои дѣла, что онъ близкій ей человѣкъ, другъ дома и что моя исторія съ нимъ нисколько не испортила ихъ отношеній. Но, вѣдь, я и такъ, безъ этихъ внѣшнихъ доказательствъ, все равно давно ужъ понималъ, что тутъ есть какая-то близость и даже, можетъ быть, гораздо болѣе серьезная, чѣмъ дружеское исполненіе порученій и веденіе дѣлъ. И эта близость, это что-то таинственное, что было между ними и что я и сейчасъ замѣтилъ, по тому какъ они глядѣли другъ на друга, возмущало мою душу…
Шевельнулась портьера, выглянула голова старика.
— Здравствуйте, голубчикъ, — сказалъ онъ мнѣ, своимъ тихимъ, кроткимъ голосомъ. — Только не подходите, не подходите: вы съ холоду! Обогрѣйтесь…
Онъ спрятался за портьеру.
Вошла Зина. Я хотѣлъ было выразить ей все, что мучило меня и возмущало по поводу Рамзаева; но взглянулъ на нее и не сказалъ ни слова. Она тоже ничего не говорила. Она подошла ко мнѣ, спутала мнѣ рукою волосы, а потомъ сѣла къ роялю и заиграла что-то очень странное, длинное, безконечное, гдѣ по временамъ мнѣ слышались какіе-то колокольчики, каждый разъ больно ударявшіе мнѣ въ сердце и голову.
Я придвинулъ кресло къ самой ея табуреткѣ. Мы почти касались другъ друга. Мы могли говорить тихо, тихо, и старикъ не могъ насъ слышать изъ сосѣдней комнаты, гдѣ онъ, кажется, уже дремалъ за своею газетой. На далекомъ угловомъ столикѣ слабо свѣтилась лампа, прикрытая темнымъ абажуромъ. Я чувствовалъ, какъ необычайный мракъ начиналъ окутывать все предо мною…
— Что дѣлать, Зина? — почти безсознательно прошепталъ я.
— Что, что дѣлать? — повторила она.
— Что дѣлать человѣку, который идетъ во мракъ и навѣрное знаетъ, что нужно идти впередъ… его мозгъ работаетъ, его чувства напрягаются невыносимо, но онъ ничего не видитъ, не слышитъ, не понимаетъ. Предъ нимъ мелькаютъ только туманные призраки, и онъ сейчасъ-же сознаетъ, что это призраки его воображенія, а не живые, настоящіе предметы…
— Коли человѣкъ силенъ, такъ онъ долженъ знать, что ему дѣлать, — шепнула Зина, и новый колокольчикъ, сорвавшись съ клавишей, злобно ударилъ меня.
— Ахъ, Зина? — вскрикнулъ я, даже невольно схватившись за грудь. — Да, вѣдь, всякая сила только тогда можетъ выказаться, когда есть съ чѣмъ бороться, когда то, что побороть нужно, видно! А, вѣдь, въ этой темнотѣ ничего не видно и не слышно, силу-то и обратить не на что! Она можетъ только нестись куда-то впередъ, въ пропасть…
— Нестись!.. То-есть сложить руки и отдаться теченію, какая-же это сила? Это слабость?.. — усмѣхнулась Зина, искоса и лукаво взглянувъ на меня.
— Нѣтъ… это не «по теченію», это бездна… это несчастіе и безуміе…
— Можетъ быть, ты и правъ, только я не понимаю, зачѣмъ все это; ничего этого нѣтъ и быть не можетъ…
И она оборвала свою музыку цѣлымъ дождемъ невыносимыхъ колокольчиковъ.
Я поднялся съ кресла и взглянулъ за портьеру, старикъ лежалъ въ своемъ мѣховомъ халатѣ на кушеткѣ; газета свалилась на коверъ, очки спустились къ самому кончику носа. Глаза были закрыты и старое, красивое лицо его показалось мнѣ до такой степени безжизненнымъ и страшнымъ, что я навѣрное-бы подумалъ, что онъ уже умеръ, если-бы тоненькій свистъ не выходилъ изъ-подъ сѣдыхъ, вѣчно надушенныхъ усовъ его.
— Спитъ? — спросила Зина.
— Да, — отвѣтилъ я, возвращаясь въ гостиную.
Зина сѣла на маленькомъ диванѣ. Я попросилъ ее подвинуться.
— Ну, вотъ тебѣ мѣстечко, — сказала она, поправляя платье.
Я сѣлъ рядомъ съ нею и взялъ ея руки; онѣ были какъ ледяныя.
— Холодно, холодно! — говорила она, сжимая мои пальцы:- отъ меня дышетъ холодомъ, да и отъ тебя тоже; мы не согрѣемъ другъ друга, уйди лучше.
Она отшатнулась, освобождая мои руки. Но только что я хотѣлъ подняться съ мѣста, какъ ся голова очутилась на груди моей, и она прижалась ко мнѣ, а я крѣпко ее обнялъ и началъ цѣловать ея холодный лобъ, глаза и щеки.
Ея губы потянулись впередъ и встрѣтились съ моими. Такъ мы сидѣли долго и слышали какъ тихо, тихо постукивали часы на каминѣ. Потомъ она подняла голову, открыла на мгновеніе глаза, снова закрыла ихъ и прижалась ко мнѣ еще крѣпче.
Она заговорила тѣми прозрачными намеками, къ которымъ стала прибѣгать въ послѣднее ьремя, заговорила о томъ, какъ она любитъ его, того таинственнаго человѣка, о томъ, какъ она ненавидитъ весь міръ, о томъ, сколько въ ней злобы и жестокости, какъ легко ей безъ всякихъ угрызеній совѣсти быть причиною гибели человѣка…
Это былъ безумно раздражающій, горячечный бредъ, въ которомъ слышались то наивность безсмысленнаго ребенка, то дикая, циничная злоба безнравственной женщины. Это былъ тотъ бредъ, который въ послѣдніе вечера все чаще и чаще приходилось выслушивать, который сопровождался поцѣлуями и заканчивался угрозой убить меня какимъ-бы то ни было способомъ.
Она и теперь повторяла свою угрозу и въ то-же время разбирала и гладила мои волосы, и цѣловала меня горячими, влажными губами.
Я съ безконечнымъ отвращеніемъ вслушивался въ слова ея, я безсмысленно отдавался мученью ея поцѣлуевъ… Наконецъ, я почувствовалъ совершенно опредѣленно и ясно, что еще двѣ такія минуты, и я задушу ее.
Я сдѣлалъ надъ собою послѣднее усиліе и, оторвавшись отъ нея, всталъ съ дивана.
— Куда-же ты? Посиди еще! — сказала Зина.
— Нѣтъ, пора, прощай, уже первый часъ; мы не замѣтили, какъ пробило двѣнадцать.
Она подошла къ часамъ, сняла абажуръ съ лампы, а потомъ тихонько заперла дверь, за которою послышался старческій кашель.
— Подожди еще!
Она положила мнѣ на плечи свои руки.
— Довольно, Зина, — сказалъ я:- ты сегодня сдѣлала все, что только могла сдѣлать…
— Ну, уходи, — заговорила она, обнимая меня:- только знай, что ты не заснешь сегодня ночью, ты будешь умирать, умирать по настоящему, умирать мучительною смертью… и ты увидишь двѣ тѣни… двухъ людей… прощай!..
— Прощай, Зина.
Нѣжно и кокетливо склонилась она снова на плечо мое и глядѣла на меня своими странными глазами, глядѣла, какъ тихій, довѣрчивый ребенокъ, какъ любящая и невинная женщина…
Я смотрѣлъ на это лицо и мучительная жалость поднялась во мнѣ. Кого жалѣлъ я — себя или ее — не знаю…
Я, почти шатаясь, вышелъ въ переднюю, гдѣ сонные люди уже давно дожидались, чтобы запереть за мною двери.
XVIII
Темная, дождливая ночь охватила меня сыростью и порывами вѣтра. Я помню, что низко висѣли густыя тучи; но не помню, какъ шелъ я, что думалъ и что чувствовалъ. Придя домой, я сѣлъ за письменный столъ, началъ было писать, потомъ читать, но ничего не могъ… Не помню, сколько прошло времени, — можетъ быть, часъ, а можетъ быть, нѣсколько минутъ, — не помню. Я сидѣлъ неподвижно, и вотъ тутъ-то меня охватило то ужасное ощущеніе, вспоминая о которомъ, я и теперь холодѣю.
Оно подкралось ко мнѣ какъ-то незамѣтно, завладѣло мною сразу, сейчасъ-же вслѣдъ за полнѣйшимъ бездумьемъ и легкою дрожью, пробѣгавшею по всему тѣлу. Когда я созналъ его — было уже поздно. Я почувствовалъ, что уже никакой силой воли не разгоню его, что борьба напрасна.
Предсказаніе Зины исполнилось: я начинаю умирать, «умирать по настоящему, мучительною смертью», какъ она предрекла мнѣ.
Напрасно пытаюсь я передать въ словахъ это ощущеніе медленной агоніи. Она началась безконечно холоднымъ сознаніемъ моей полной одинокости, одинокости не въ безпредѣльномъ пустомъ пространствѣ, а напротивъ, въ громадномъ мірѣ, кишащемъ разнообразнѣйшею жизнью. Этотъ живой, цѣльный міръ окружалъ меня, но не имѣлъ со мною ровно ничего общаго. Я видѣлъ и понималъ, какъ блестящія нити матеріи, по которымъ струилась эта міровая жизнь, распредѣлялись причудливыми, но математически правильными формами, обусловливавшими ихъ взаимное равновѣсіе и соотношеніе. Только одно мѣстечко громаднаго міра, то мѣстечко, въ которомъ трепетало мое существованіе, было прорваннымъ, или, вѣрнѣе, еще недодѣланнымъ. И мнѣ уже видѣлись со всѣхъ сторонъ концы блестящихъ нитей, стремившихся также правильно размѣститься и закончиться на мѣстѣ, занимаемомъ мною. И, разумѣется, я долженъ былъ уничтожиться, чтобы не мѣшать общей гармоніи. Вѣдь, не могъ-же я, одинъ я, удерживать за собою это недодѣланное мѣсто всемірной паутины!..
Вотъ какое невозможное, но тѣмъ не менѣе совершенно яркое, опредѣленное представленіе сложилось въ моемъ мозгу и въ моемъ чувствѣ. Мнѣ казалось, что уже раскаленные, острые концы этихъ нитей вонзаются въ меня по всѣмъ направленіямъ. Я вскочилъ и остановился посреди комнаты. Свѣчи, зажженныя въ канделябрѣ на столѣ, почему-то потухли; можетъ быть, я самъ безсознательно затушилъ ихъ. Я остался въ темнотѣ и сейчасъ-же замѣтилъ, что я не одинъ, что въ двухъ шагахъ отъ меня, на моемъ турецкомъ диванѣ, кто-то есть; мнѣ слышался чей-то тихій, неопредѣленный шепотъ.
Мои ноги подкашивались, въ груди давило. Я медленно подошелъ къ дивану и протянулъ руки. Я почувствовалъ чьи-то мягкіе волосы, нѣжное, гладкое женское лицо. Я понялъ, что это была Зина. Но она была не одна, — она кому-то тихо шептала на ухо, и этотъ кто-то былъ отъ нея такъ близко, какъ былъ и я на маленькомъ диванѣ въ ея гостиной. Мнѣ не нужно было допытываться кто онъ, я узналъ его сразу, по одному ужасу, охватившему меня. Это былъ онъ, тотъ таинственный человѣкъ, которымъ она меня мучила — это былъ Рамзаевъ.
Я крикнулъ безумнымъ голосомъ, кинулся впередъ и потерялъ сознаніе.
* * *Не знаю, сколько времени продолжался мой обморокъ. Я очнулся на коврѣ предъ диваномъ и долго еще не могъ пошевельнуться и лежалъ въ темнотѣ и тишинѣ. Наконецъ, совсѣмъ машинально приподнялся, зажегъ свѣчу, прошелъ въ спальню и, странное дѣло, заснулъ, какъ убитый.
Проснулся я поздно. Вчерашняго ощущенія слабости, разбитости, какъ не бывало. Я даже удивлялся своей бодрости, своей силѣ. Только внутри меня оставалась все та-же тоска, тотъ-же отвратительный туманъ носился предо мною. Я хорошо помнилъ весь этотъ страшный вечеръ, эту невыносимую галлюцинацію. Какъ все въ ней было живо, ясно, отвратительно… «Нѣтъ, такъ не можетъ продолжаться! — думалъ я: — такъ съ ума сойти можно?.. Нужно бѣжать, бѣжать и покончить разомъ…»
Что-жъ такое, что все перепуталось, что я потерялъ счетъ днямъ и позабылъ прежніе интересы моей жизни? Что-жъ такое, что всѣ близкіе мнѣ люди куда-то провалились, а въ ихъ платье облеклись какіе-то отвратительныя чудовища, которыя меня дразнятъ и сживаютъ со свѣта? Что-жъ такое, что вмѣсто скучнаго, но все-же яснаго теченія жизни, съ крошечными обязанностями, съ крошечными развлеченіями и заботами о дѣлахъ житейскихъ, для чего-то, для какого-то будущаго устраиваемыхъ, — что-жъ такое, что вмѣсто всего этого явилось сплошное мученіе и не останавливаетъ меня, не покидаетъ ни на минуту вотъ ужъ больше двухъ мѣсяцевъ… Такъ неужели мнѣ такъ и согнуться, такъ и замереть и только смотрѣть, что изъ этого выйдетъ, скоро-ли я какимъ образомъ, я окончательно погибну? Зина права, когда говоритъ, что это значитъ сложить руки, что это «по теченію»… Нѣтъ, я еще постою за себя, я еще выплыву! Я покажу ей, что меня не такъ ужъ легко «убить тѣмъ иди другимъ способомъ». И покажу сегодня-же, сейчасъ, сію минуту.
Я досталъ свой заграничный паспортъ, взятый уже больше мѣсяца тому назадъ, велѣлъ Ивану уложить мои вещи. Я сказалъ ему, что чрезъ два часа буду дома, а вечеромъ уѣзжаю за границу. Но я не хотѣлъ уѣхать такъ, не повидавшись съ Зиной. Это было-бы бѣгствомъ. Я рѣшился отправиться къ ней и побороться съ нею. Я зналъ, что она не захочетъ меня теперь выпустить.
Я засталъ ее въ гостиной вмѣстѣ съ мужемъ. Онъ былъ веселъ, бодръ, разодѣтъ и раздушенъ; отъ вчерашняго страшнаго, почти умирающаго старика, ничего не осталось. Онъ ужъ не боялся того, что я съ холоду и простужу его. Напротивъ, онъ объявилъ, что отлично себя чувствуетъ, и, благо солнце выглянуло, и на улицахъ пообсохло, собирался сдѣлать небольшую прогулку.
— Въ такомъ случаѣ я долженъ проститься съ вами, — сказалъ я:- я къ вамъ на минуту и сегодня ѣду за границу…
— Ты сегодня ѣдешь за границу? — спросила Зина съ насмѣшливой улыбкой.
— Да, ѣду, ужъ и вещи мои укладываютъ.
— И надолго?
— Вѣроятно… вѣдь, я давно собираюсь… Нужно-же когда-нибудь выбраться… вотъ рѣшилъ, наконецъ, и ѣду.
— Съ Богомъ, съ Богомъ, голубчикъ, — ласково беря меня за руку, говорилъ старикъ. — Вѣдь, вы въ Швейцарію… теперь тамъ самое лучшее время, скоро начнется уборка винограда. Подышите воздухомъ, освѣжитесь… съ Богомъ… а я ужъ пойду; посидѣлъ-бы съ вами, да боюсь, пожалуй, дождь опять, такъ я безъ прогулки останусь… ну, прощайте, пишите почаще…
Онъ подставилъ мнѣ свои надушенные усы и трижды поцѣловался со мною.
— А, можетъ, еще и застану… вѣдь, я не долго, только въ скверѣ пройдусь и домой… а ты, Зиночка, вели мнѣ кофе сварить, да яичекъ… въ смятку… только чтобы не переварились…
* * *Наконецъ, мы остались одни. Зина остановилась предо мной и захохотала.
— Такъ ты сегодня за границу ѣдешь? Хоть-бы при немъ-то постыдился говорить, вѣдь, опять какую-нибудь невѣроятную исторію придумывать придется… вѣдь, не уѣдешь…
Я молча улыбнулся и спокойно взглянулъ на нее. Она говорила съ такою непоколебимою вѣрой въ свою власть надо мною, она считала меня ужъ окончательно и невозвратно прикованнымъ къ ней, обезсиленнымъ, ничтожнымъ… И вдругъ она сама показалась мнѣ какою-то далекою, чужою, совсѣмъ другою. Все, что влекло меня къ ней, изъ-за чего она владѣла мною, куда-то исчезло. Я все глядѣлъ на нее и улыбался. Ея блестящіе, неподвижные глаза уже не обдавали меня страстью и мученіемъ. Она была теперь просто красивая, стройная женщина, съ блѣднымъ, нѣсколько болѣзненнымъ лицомъ, съ несовсѣмъ естественною злою усмѣшкой. Ея волосы были плохо причесаны и закрученная коса кое-какъ придерживалась на затылкѣ, утренній пеньюаръ, по обыкновенію, смятъ и даже довольно заношенъ… я невольно припомнилъ, какъ еще дѣвочкой ее всегда бранили за неряшество…
Но я не смѣлъ радоваться, что она такая, что я такъ гляжу на нее и спокойно улыбаюсь. Вѣдь, я зналъ, что и прежде бывали не разъ подобныя минуты: иногда она представлялась мнѣ просто грубою, глупою и даже противною… Ни проходила минута, и все забывалось, и снова она могла дѣлать со мною все, что хотѣла…