— Это ты меня? — спросилъ я.
— А ты узналъ? Вотъ лучшая похвала мнѣ!.. Только нѣтъ, не смотри, ужасно плохо… Знаешь, я часто вспоминала, но рѣдко могла хорошенько вспомнить лицо твое. Одинъ только разъ оно представилось мнѣ во всѣхъ подробностяхъ, и вотъ тогда принялась я за этотъ рисунокъ…
Послѣ альбома я подошелъ къ этажеркѣ съ книгами. Бывшая лѣнивая, никогда не учившаяся и ничѣмъ не интересовавшаяся, Зина привезла съ собою лучшія произведенія художественной литературы, серьезныя историческія сочиненія, нѣсколько книгъ по естественнымъ наукамъ.
— И ты прочла все это? — спросилъ я.
— Даже не разъ, — отвѣтила она совершенно просто:- это все мои любимыя книги.
— Такъ ты любишь ученіе?
— Ужасно. Только училась я мало, такъ какъ-то вся жизнь до сихъ поръ безалаберно вышла. Ну, да теперь, если останусь здѣсь, ты мнѣ во многомъ поможешь. Ахъ, какъ много мнѣ еще нужно! Но что-же говорить обо мнѣ, еще наговоримся; ты про себя мало говоришь, а мнѣ такъ интересно знать твои планы.
Я сталъ ей разсказывать; она жадно меня слушала, она интересовалась всѣмъ, каждою моею мыслью. Заговорила она и о своей живописи: оказалось, что она провела нѣсколько мѣсяцевъ въ Италіи, осмотрѣла тамъ все достойное вниманія. Съ жаромъ говорила она о многихъ видѣнныхъ ею картинахъ. Потомъ разсказала, какъ тайкомъ уѣхала отъ тетки изъ Мюнхена въ Дрезденъ, чтобы только взглянуть на Сикстинскую Мадонну.
— И знаешь, я три дня прожила предъ этою картиной. Приходила рано утромъ и уходила когда запирали галлерею. И сначала она мнѣ не понравилась, ничего я не нашла въ ней, но зато лотомъ ужъ не могла оторваться. Это были чудные дни какой-то новой жизни, я неслась куда-то… Вѣдь, помнишь… знаешь, она на воздухѣ вверхъ несется и поднимаетъ съ собою всякаго, кто умѣетъ смотрѣть на нее и понимать ее. Но, чтобы донять, нужно превратиться въ ребенка; я такъ и сдѣлала, и можетъ быть никогда я не была такимъ ребенкомъ, какъ тогда, когда смотрѣла на эту картину!
Она стала подробно передавать мнѣ свои ощущенія, и я жадно ловилъ ихъ и наслаждался тѣмъ, что она повторяла мои собственныя мысли.
И это говорила она, та самая Зина, которую когда-то называли глупенькою. Она поняла тайну прекраснаго и высокаго, доняла, что для того, чтобы восхититься Мадонной и постичь ее, нужно превратиться въ ребенка, то-есть, очиститься сердцемъ.
Я не замѣчалъ, какъ шло время. Я пробылъ у нея до поздняго вечера.
Генералъ вернулся, звалъ насъ въ театръ съ собою, но мы отказались, и онъ отправился одинъ. Я сталъ было искать въ мемъ, въ выраженіи лица его неудовольствія, ревности, но ничего не замѣтилъ. На этотъ разъ это былъ только добродушный старикъ. Значитъ, все мнѣ пригрезилось, и только сегодня я проснулся. Зина ни однимъ словомъ, ни одною миной не нарушала моего впечатлѣнія, и я наконецъ ушелъ отъ нея совсѣмъ успокоенный, ни въ чемъ не сомнѣвающійся. На душѣ у меня было свѣтло и весело; мнѣ казалось, что все кругомъ меня прекрасно, даже сѣрый петербургскій вечеръ съ грязью и оттепелью.
VII
Madame Brochet рѣшительно меня преслѣдуетъ.
Я не могъ спокойно прожить нѣсколько часовъ за моею работой.
Едва, забудусь, едва уйду въ свои воспоминанія, едва замолчитъ эта невыносимая тоска, тоска ожиданія, какъ уже раздается стукъ въ двери и вкрадчивый голосъ шепчетъ:
— Monsieur, que faites vous toujours dans votre chambre? L'air est si doux ce soir… allez donc, faites une promenade dans les montagnes…
И я чувствую въ то-же время, что зоркій глазъ наблюдаетъ за мною въ замочную скважину.
Я залѣпилъ скважину воскомъ, и это не помогаетъ. Madame Brochet стала подсматривать за мною чрезъ окна. Теперь цѣлый день у меня спущены занавѣски, такъ она пустилась на новую хитрость, — подослала ко мнѣ свою Алису. Вотъ она только что ушла отъ меня.
Она явилась такая свѣженькая, хорошенькая, въ только что выглаженномъ платьицѣ, съ вѣчною черною бархаткой на шеѣ.
Она принесла мнѣ букетъ первыхъ цвѣтовъ, и я не въ силахъ былъ отъ нея отдѣлаться…
Мнѣ еще невыносимѣе стало при взглядѣ на Алису: эта свѣжесть, здоровый румянецъ, эта жизнь, полудѣтскія улыбки… здѣсь, рядомъ со мною, въ этой комнатѣ, гдѣ все… смерть!.. Я совсѣмъ растерялся.
Алиса сейчасъ-же стала допытываться: чѣмъ я такимъ занятъ, что такое пишу…
Я отвѣтилъ ей, что пишу романъ и тороплюсь ужасно. Она посмотрѣла мою рукопись, выразила сожалѣніе, что не понимаетъ по-русски и кажется удовлетворилась моимъ объясненіемъ. Я уже думалъ, что все сошло благополучно, но мнѣ предстояло большое испытаніе: Алиса вдругъ пристально посмотрѣла на меня, вся вспыхнула и залпомъ проговорила:
— Et que fait madame? Oû est elle maintenant?.. Est ce que nous ne reverrons pas madame?..
Вотъ къ чему клонился букетъ первыхъ цвѣтовъ! При словѣ «madame» я невольно вздрогнулъ и не могъ справиться съ собою. А хитрая дѣвочка такъ и впилась въ меня глазами.
— Madame est à Paris… je viens de la quitter, — прошепталъ я, едва ворочая сухимъ языкомъ.
Вѣрно Алиса поняла, что больше отъ меня ничего не добьется, или испугалась что-ли моего лица, только не стала меня мучить и удалилась… Боже мой, что-жъ тутъ такого, что меня про нее спросили?! А вотъ будто новый страшный ударъ разразился надо мною… Скорѣе, скорѣе опять за работу!..
* * *Счастливый и безумный, не имѣвшій даже времени думать и мечтать о будущемъ въ этомъ нахлынувшемъ на меня счастьи, я бросилъ мои работы и проводилъ почти всѣ дни съ Зиной и у Зины. Ея генералъ пересталъ смущать меня; я теперь началъ находить его очень милымъ старикомъ и необыкновенно радушнымъ хозяиномъ.
Но мое счастіе было непродолжительно. Какъ-то на святкахъ, придя къ Зинѣ, я засталъ у нея нѣсколько новыхъ лицъ, присутствіе которыхъ сразу отравило мою радость.
Это были именно такіе люди, которыхъ мнѣ невыносимо было видѣть рядомъ съ Зиной. Во-первыхъ, бывшая Сашенька, теперь Александра Александровна, одна изъ воспитанницъ мамы, существо пустоты необыкновенной, пріобрѣтшее себѣ въ Петербургѣ самую плохую репутацію и самаго непристойнаго мужа. Потомъ, эти такъ-называемые Коко и Мими, два моихъ университетскихъ товарища, не кончившіе курса студенты, износившіеся и истрепавшіеся шалопаи. Они оба были въ какомъ-то дальнемъ родствѣ съ генераломъ.
Но хуже и отвратительнѣе всего было то, что за ними, изъ полутемнаго угла Зининаго будуара, на меня глянуло слишкомъ знакомое лицо съ гладко причесанными черными волосами, вылѣзшими бакенбардами и зеленоватыми кошачьими глазами, прячущимися подъ блестящими стеклами pince-nez.
Это былъ Рамзаевъ.
Рамзаевъ!.. Нѣтъ, я во что-бы то ни стало долженъ успокоиться, долженъ хладнокровно припомнить этого человѣка съ самаго начала. Вѣдь, онъ прошелъ чрезъ всю жизнь мою…
* * *Появленіе Вани Рамзаева въ нашемъ домѣ — одно изъ самыхъ первыхъ воспоминаній моего дѣтства.
Я помню, его привезли въ Москву изъ какой-то деревенской глуши, привезла мать, заплывшая жиромъ женщина, въ чепцѣ съ удивительными лентами. Она приходилась мамѣ какою-то кумой, была мелкопомѣстная дворянка, получала послѣ смерти мужа маленькую пенсію и имѣла нѣсколько человѣкъ дѣтей. Старшихъ дочерей пристроила по сосѣдству, а вотъ Ваню, своего единственнаго сына, намѣревалась отдать въ столичное учебное заведеніе. Явилась она тогда къ намъ, по давнему обычаю всѣхъ нашихъ отдаленныхъ родственниковъ и деревенскихъ сосѣдей, совершенно неожиданно, не освѣдомившись, согласна-ли будетъ мама принять подъ свое покровительство ея сына. Впрочемъ, къ чему ей было освѣдомляться объ этомъ: всѣ знали маму, знали, что еще никогда, никому въ жизни она ни въ чемъ не отказывала. Помню, этой неожиданной гостьѣ немедленно-же отвели комнату въ нашемъ домѣ, приставили къ ней горничную; помню, какъ въ тотъ-же день мама куда-то уѣхала и вернулась со всевозможными покупками для пріѣзжихъ. Въ дѣвичьей стали шить и кроить всякое бѣлье и костюмчики для Вани.
Ему тогда было лѣтъ ужъ двѣнадцать, а мнѣ лѣтъ пять. Я его очень не взлюбилъ въ первое время: онъ ужасно сопѣлъ, и это почему-то особенно мнѣ въ немъ не нравилось. Отлично я помню это сопѣнье, но затѣмъ на нѣсколько лѣтъ воспоминанія мои какъ-то прекращаются. Я помню его опять ужъ гимназистомъ старшихъ классовъ. Онъ былъ пансіонеромъ, являлся къ намъ по праздникамъ и часто все лѣто проживалъ у насъ въ Петровскомъ: не ѣздилъ въ далекую деревню къ матери.
Онъ ужъ больше не сопѣлъ, и мой взглядъ на него совершенно измѣнился. Теперь онъ мнѣ казался самымъ лучшимъ, самымъ привлекательнымъ существомъ во всемъ мірѣ. Я считалъ его своимъ закадычнымъ другомъ, и эта дружба мнѣ необыкновенно льстила, такъ какъ я все-же былъ еще маленькимъ мальчишкой, носилъ еще широкіе панталончики, обшитые кружевами, а онъ былъ длинненькимъ, тоненькимъ юношей въ гимназическомъ мундирѣ съ краснымъ воротникомъ.
Его появленіе каждую субботу производило восторгъ не въ одномъ мнѣ; и все остальное дѣтское населеніе нашего дома встрѣчало его съ распростертыми объятіями. Съ субботы и до понедѣльника, благодаря ему, у насъ обыкновенно начиналось самое волшебное времяпровожденіе. Онъ каждый разъ приносилъ съ собою какія-нибудь вещицы необыкновенной важности, какъ мнѣ тогда казалось: то хитро сдѣланную коробочку, то чудесно разрисованную картинку, то резинку, доведенную до такого состоянія, что она, будучи какъ-то особенно сложена и затѣмъ надавлена, очень громко щелкала. Всѣ эти удивительныя вещи приносились имъ мнѣ въ даръ и въ концѣ концовъ составляли въ моемъ шкапу огромный складъ.
Его появленіе каждую субботу производило восторгъ не въ одномъ мнѣ; и все остальное дѣтское населеніе нашего дома встрѣчало его съ распростертыми объятіями. Съ субботы и до понедѣльника, благодаря ему, у насъ обыкновенно начиналось самое волшебное времяпровожденіе. Онъ каждый разъ приносилъ съ собою какія-нибудь вещицы необыкновенной важности, какъ мнѣ тогда казалось: то хитро сдѣланную коробочку, то чудесно разрисованную картинку, то резинку, доведенную до такого состоянія, что она, будучи какъ-то особенно сложена и затѣмъ надавлена, очень громко щелкала. Всѣ эти удивительныя вещи приносились имъ мнѣ въ даръ и въ концѣ концовъ составляли въ моемъ шкапу огромный складъ.
Бывало, насладившись новою принесенною имъ вещью, мы ожидали отъ него какой-нибудь игры или забавы, и онъ всегда удовлетворялъ нашимъ требованіямъ: то дѣлалъ намъ изъ фольги ордена и звѣзды, мастерилъ изъ чего попало военные костюмы, ставилъ насъ въ шеренги, начиналъ нами командовать, и мы бѣгали по залѣ, хоромъ распѣвая.
Особенный азартъ и восторгъ начинался со словъ:
И мы мчались и мчались изъ комнаты въ комнату, поднимая такой гвалтъ и пыль, что подъ конецъ даже долготерпѣливая мама заставляла насъ перемѣнить игру.
Я начиналъ, конечно, возражать, а дѣвочки начинали плакать, но Ваня всегда умѣлъ подслужиться и намъ, и мамѣ. Онъ объявилъ, что дѣйствительно нужно кончить и что онъ придумаетъ что-нибудь новое и еще болѣе интересное. Мы ему вѣрили, снимали съ себя бранные доспѣхи и ждали, что такое будетъ.
— Хотите я вамъ разскажу сказку? — спрашивалъ онъ.
— Хорошо, хорошо!
Мы усаживались вокругъ него въ диванной на широкихъ подушкахъ, облѣпляли его со всѣхъ сторонъ и жадно принимались слушать.
Зимніе сумерки незамѣтно надвигались; по большимъ нашимъ комнатамъ стояла тишина; только издали, въ столовой, слышались приготовленія къ обѣду: тамъ стучали ножами и вилками, тамъ непремѣнно летѣла на полъ и разбивалась тарелка. Но мы не обращали ни на что вниманія и только слушали нашего друга.
Ваня разсказывалъ намъ удивительныя сказки; онъ въ то время прочелъ всю Шехеразаду и бралъ свои сюжеты обыкновенно изъ Тысячи и одной ночи. Подъ конецъ онъ всегда начиналъ черезчуръ увлекаться, вдавался въ подробности имъ самимъ выдуманныя и иногда до того ни съ чѣмъ несообразныя, что я долженъ былъ его останавливать и требовать всякихъ объясненій. Эти остановки нарушали гармонію въ нашемъ кружкѣ: дѣвочки на меня накидывались и обвиняли въ томъ, что я только мѣшаю.
Онѣ больше любили самый процессъ разсказа, страшныя сцены, и имъ не было равно никакого дѣла до послѣдовательности; онѣ умѣли слушать, особенно Катя, съ разинутымъ ртомъ, съ остановившимися и впившимися въ разсказчика глазами; онѣ никогда не прерывали и только по временамъ вздыхали и даже вздрагивали отъ полноты чувства.
Я тоже слушалъ очень внимательно и, можетъ быть, тоже съ разинутымъ ртомъ, я всецѣло уходилъ въ фантастическій міръ, изображаемый краснорѣчивымъ Ваней, но могъ оставаться въ этомъ мірѣ и находиться подъ его обаяніемъ только тогда, когда въ разсказѣ не было никакихъ несообразностей. Малѣйшая фальшивая нота меня выводила изъ очарованія, я возмущался и, конечно, молчать не могъ.
Какъ-бы то ни было, съ перерывами или безъ перерывовъ, но сказка продолжалась. Вотъ сумерки совсѣмъ уже сгустились, вотъ въ гостиной и залѣ раздаются шаги скрипящихъ сапогъ; лакеи зажигаютъ лампы. Вотъ буфетчикъ входитъ, наконецъ, въ нашу диванную и охрипшимъ отъ вѣчнаго пьянства голосомъ объявляетъ:
— Пожалуйте въ столовую, кушать подано!
— Сейчасъ, сейчасъ! — отвѣчаемъ мы въ одинъ голосъ и начинаемъ упрашивать Ваню докончить поскорѣй. Мы знаемъ, что минутъ пять, а, можетъ быть, даже и десять въ нашемъ распоряженіи, что можно дожидаться вторичнаго зова. Мы въ такомъ возбужденіи, мы такъ хотимъ узнать скорѣй конецъ! Но Ваня вамъ не внемлетъ: онъ пуще всего боится получить выговоръ.
— Послѣ обѣда доскажу, а теперь ни за что! — твердо отвѣчаетъ онъ намъ на всѣ наши умаливанія и направляется въ столовую.
Мы поневолѣ слѣдуемъ за нимъ, и долго, сидя ужъ за тарелками супа, не можемъ еще придти въ себя, и даже тетушка Софья Ивановна представляется намъ, нѣсколько похожею на какого-нибудь Синдбада-морехода.
* * *Вотъ этими-то сказками, играми, всевозможнѣйшими забавами Ваня и заполонилъ наши сердца. Мы всѣ, какъ одинъ человѣкъ, были за него горой, были, окончательно увѣрены, въ его необыкновенной любви къ намъ и дружбѣ, въ его баснословныхъ достоинствахъ.
И долго находились мы подъ этимъ обаяніемъ, и никогда-бы изъ него, можетъ быть, не вышли, еслибы, наконецъ, я не сталъ замѣчать, что онъ вовсе не такой ужъ намъ другъ, какимъ мы его считали. Ростя и начиная наблюдать окружающее, я замѣчалъ, что каждый разъ, послѣ удаленія Вани въ гимназію, у насъ непремѣнно выходили какія-нибудь исторіи, открывались какія-нибудь шалости, кого-нибудь наказывали и наказывали обыкновенно, за то, что было совершенно шито и крыто и чего, нельзя было и узнать никакимъ способомъ, — это знали только мы и одинъ Ваня. Но долго я еще не могъ подозрѣвать его, пока наконецъ одинъ разъ, совершенно невольно, я подслушалъ, какъ онъ тихонько и съ таинственнымъ видомъ передавалъ, да еще со всевозможными прибавленіями, одну нашу исторію тетушкѣ Софьѣ Ивановнѣ.
Какъ теперь помню я эту минуту. Это была чуть-ли не первая минута разочарованія въ моей жизни, и она поразила меня необычайно. Я до такой степени растерялся, что машинально пошелъ на верхъ, забился за сундукъ, въ углу верхней дѣвичьей, и принялся плакать. А тогда мнѣ было уже двѣнадцать лѣтъ, и я вообще былъ не изъ плаксивыхъ. И долго я сидѣлъ за сундукомъ и плакалъ. Я слышалъ какъ внизу кричали мое имя, очевидно меня искали, но я не могъ выйти изъ своей засады.
Я вовсе не боялся того, что наша исторія открыта, да и исторія-то была самая пустая. Эта исторія заключалась въ томъ, что я написалъ маленькій разсказъ по поводу гувернантки, которую мы всѣ ненавидѣли и которая была ужаснымъ уродомъ. Разсказъ этотъ назывался: «Происхожденіе Авдотьи Петровны» и весь состоялъ изъ нѣсколькихъ строчекъ, которыя я и теперь наизусть даже помню:
«Маленькій чортъ провинился предъ большимъ чортомъ, да такъ провинился, что его рѣшено было повѣсить. Черти уже приготовили висѣлицу и подвели къ ней осужденнаго. Тогда бѣдный чертенокъ началъ громко кричать и плакать, и такъ кричалъ и плакалъ, что разжалобилъ большого чорта. — „Хорошо, сказалъ ему, большой чортъ: — я тебя прощу, но только съ однимъ уговоромъ: ступай ты теперь на землю, или куда хочешь, и не показывайся мнѣ на глаза до тѣхъ поръ, пока не придумаешь такой радости, которой еще никогда не бывало на всемъ свѣтѣ“. Маленькій чертенокъ отправился на землю, сѣлъ въ помойную яму и сталъ думать. Три года думалъ онъ и, наконецъ, придумалъ Авдотью Петровну. Придумавъ ее, онъ самъ догадался, что за такую выдумку непремѣнно получитъ прощенье, помчался къ большому чорту, показалъ ему Авдотью Петровну. Весь адъ сталъ хлопать въ ладоши, а маленькій чертенокъ не только что получилъ прощенье, но даже былъ повышенъ въ чинѣ».
Вотъ этотъ-то разсказъ я написалъ и передалъ Катѣ. Онъ немедленно обошелъ всю нашу компанію, былъ переписанъ въ нѣсколькихъ экземплярахъ и произвелъ фуроръ необычайный. Конечно, въ первую-же субботу мы его прочли Ванѣ. Ваня смѣялся вмѣстѣ съ нами, а черезъ два часа обо всемъ этомъ донесъ Софьѣ Ивановнѣ и представилъ ей экземпляръ моего разсказа.
Ну, такъ вотъ я очень хорошо зналъ, что ничего особенно дурнаго выйти не можетъ; конечно, меня станутъ сильно бранить, можетъ быть накажутъ, но я никогда не боялся наказаній. Мнѣ было тяжело и страшно совсѣмъ отъ другого: я не зналъ какъ теперь встрѣчусь съ Ваней и какъ взгляну на него. Мысль о томъ, что я непремѣнно долженъ его встрѣтить и взглянуть на него — была мнѣ невыносима. Я и сидѣлъ за сундукомъ. Наконецъ, меня отыскали! И кто-же отыскалъ? Самъ Ваня.
— А, такъ вотъ ты гдѣ! А тебя по всему дому ищутъ, мама тебя спрашиваетъ, — сказалъ онъ мнѣ спокойнымъ голосомъ, наклоняясь въ полутьмѣ надо мною.
Я вышелъ изъ-за сундука и остановился предъ Ваней. Въ это время въ верхней дѣвичьей никого не было. Въ углу на швейномъ столѣ горѣла заплывшая сальная свѣчка и неясно освѣщала фигуру Вани. Я стоялъ не шевелясь и не говоря ни слова. Наконецъ, я поднялъ глаза и взглянулъ на него; право мнѣ показалось, что я его не узнаю, что это не онъ. Еще такъ недавно онъ представлялся мнѣ такимъ прекраснымъ, я такъ любилъ его голосъ, его лицо и то ощущеніе, которое находило на меня въ его присутствіи. Теперь нѣтъ, это былъ не онъ: и лицо у него совсѣмъ было другое, и онъ казался такимъ страннымъ, маленькимъ, жалкимъ.