— Да как же можно, Юрий Андреевич, — перепугался воинник. — Ты мне жалованье платишь, тебе я и служу.
Струги обложили соломой, окурили ладаном, а потом запалили. Суда, объятые пламенем, напоминали древние капища,[60] а мачты, высоко поднятые над водой, походили на каменных истуканов. Некоторое время с огнем пытался бороться ветер, но наконец и он сдался, и струги рассыпались по бревнышку.
Юрий Андреевич собрал боярских детей, хмуро оглядел бедовое воинство и громко молвил:
— Вы — мои холопы, а я — ваш господин! Отныне власть моя над вами будет несокрушимой. Ежели увижу какое непослушание, недозволенное бражничанье или кто на баб вместо службы начнет зариться… запорю до смерти!
Струги уже сгинули, а обгоревшие доски уносились стремительным течением. Оставалось полыхать только последнее судно, и князь Пенинский смотрел именно в эту сторону. Ему хотелось, чтобы мачта непременно обрушилась в воду с громким всплеском, а борта развалились, подобно плохо закрепленному мосту, и, подхваченные течением, уплыли бы в море-океян. Однако судно проявляло норов — оно горело, но держалось на плаву. Некоторое время струг скользил вдоль берега, а потом, попав на стремнину, унесся вдаль.
— А теперь вперед, дружина. Старицкий князь нас дожидается.
— Куда же мы пойдем, Юрий Андреевич? — вышел вперед тысяцкий.
— Вчера гонец от Андрея Ивановича прибыл. На реке Березне встреча будет.
ВСТРЕЧА У ЕДРОВСКОЙ ЯМЫ
До Едровской ямы воинство Оболенского добиралось без единой остановки. Отроки молча проходили мимо деревень, отводя глаза от девок. Всякий ведал, что Пенинский на словеса правдив и на расправу скор, и сегодняшним утром он еще раз доказал это, приказав расколоть две бочки с черным пивом.
Места у Едровской ямы были глухие. Старожилы поговаривали, что в глубоком омуте водилась Рыба-Кит, которая зараз могла пожрать корову. А потому скот здесь не выгуливали и пойменные луга стояли густыми и неприбранными, как волосья на темечке у скомороха. Не однажды Рыбу-Кит вытравливали миряне матерным словом и злым наговором, но животина, словно надсмехаясь над стараниями крестьян, так плескалась в омуте, что брызги доставали до крайних изб. Возможно, Рыба-Кит прижилась бы здесь навсегда и обзавелась бы многим потомством, если бы не юродивый Степан. Пришел он однажды в полнолуние к Едровской яме, помолился на светило, а потом отхлестал воды омута вожжами. С тех пор никто более о Рыбе-Кит не слыхивал.
Именно у Едровской ямы и остановилось воинство старицкого князя. Порой воинники выходили к омуту, подолгу стояли на берегу, надеясь узреть чудище, а потом, сладко позевывая, возвращались к своим шатрам.
Андрей Иванович встретил своего верного воеводу сдержанно. Слегка прижал его к груди, а потом произнес:
— Теперь нас ничто не сломит. Стремянные, водки несите для моих гостей.
Слова старицкого князя были встречены с великим радушием. Утробы, почти усохшие от долгого воздержания, наконец наполнились водкой и пивом. Не отставали от простых ратников и воеводы, попивая в шатре старицкого князя белое вино. Трезвым оставался только караул, и отроки с завистью поглядывали в хмельные лица сотоварищей.
Ранним утром в становище прибыл гонец. Он нерешительно потоптался перед шатром Андрея Ивановича, а потом, преодолев робость, распахнул полог.
— Беда, князь! — вымолвил он в распухшее от хмеля лицо старицкого князя. — Иван Овчина всего лишь в одном дне перехода от нас. Ежели не поспешим, так завтра здесь будет.
Андрей Иванович разлепил тяжелые веки и, узрев перед собой безродного холопа, потянулся за тростью.
Гонец ссутулил плечи и зажмурился, не смея отвернуться от княжеской ласки.
— Шею выставь! — потребовал Андрей Иванович. И когда служивый вытянулся подобно гусаку, князь с размаху опустил трость на хребет посыльного. — Будешь знать, как господина своего тревожить.
— Так я же с делом, князь, — отирал ладонью ушибленное место холоп.
— А без дела ко мне никто не шастает, — нраво — учительно заметил Андрей. — Будить же меня спозаранку ни к чему. Так, стало быть, глаголешь, что Ивашка Овчина завтра здесь будет?
— Истинно так, Андрей Иванович.
— Ну-ка, отыщи мой сапог, вчера спьяну в рынду им запустил. А теперь обуй меня. За пятку держи, балда! Вот так. Шубу нагольную подай.
— На ней тысяцкий спит, Андрей Иванович.
— Стряхни его, не по чину холопьему сыну на княжеской овчине разлеживаться. — Гонец выдернул из-под тысяцкого шубу и протянул ее князю. — Все воинство пьяно. Разве с таким повоюешь, а ежели Ивашка Овчина сегодняшним утром нагрянул бы? — Андрей Иванович запахнул полы и уверенно молвил: — Порубил бы всех!
— Порубил бы, — соглашался гонец невесело.
Ушибленное место чесалось, но отрок терпел, опасаясь навлечь на себя беспричинный гнев старицкого князя.
— А сам-то ты не пьян? С чего это хахалю великой княгини такую прыть проявлять? Не перелетел же он со своим воинством через Волгу, а струги, как сказывал князь Юрий, погорели.
— Не перелетел, батюшка, — подтвердил гонец. — А только Иван Овчина повелел лодки у рыбаков отобрать, вот на них и переправились.
— Шея-то болит? — справился участливо князь.
— Болит… самую малость, — признался холоп.
— Крепка у тебя шея, чуть трость не переломал. На вот тебе подарочек от меня, — Андрей снял с мизинца перстенек. — Носи его с честью, пусть все видят, как старицкий князь своих холопов жаловать может. А теперь буди Оболенского-Пенинского.
Дружина вставала невесело. Воинники, люто проклиная вчерашнее угощение, грозились помереть все разом у Едровской ямы, ежели Андрей Иванович не пожалует их брагой. Старицкий князь распорядился похмелить отроков, и, когда в глазах молодцев заискрилось прежнее веселье, Андрей повелел трубить в дорогу.
МИРНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ
Овчина-Оболенский сумел догнать Андрея Ивановича только на пятый день. Дозорный отряд разорил хвостатый обоз старицкой дружины, порубал дюжину дворян, а возки с продовольствием опрокинул в реку.
— Вот мы и повстречались, Андрей Иванович, — произнес Овчина, видя перед собой вражеские полки. И, обернувшись к воеводам, наказал: — Вели стрельцам пищали заряжать. Чаю, сеча будет великая.
Дружины стояли друг против друга до самого полудня. Их разделяло небольшое поле, поросшее багровым клевером. Солнце поднималось все выше, зной стал нетерпимым, и многие воинники поснимали тяжелую броню и в одних длинных сорочках дожидались приказов воевод. Но на поле было тихо, только неутомимые пчелы продолжали летать от цветка к цветку, собирая с лугов сладкую дань.
Дружина Оболенского ненамного превосходила рать старицкого князя, и Иван Федорович не сомневался, что на этом клеверном поле найдет свою погибель не только мятежный Андрей, но и многая часть московского воинства. На Руси о старицких дружинниках ходил толк не только как об известных квасниках, но и редкого удальства поединщиках.
— Что делать-то будем? — разгадал печаль князя Шигона-Поджогин.
— Не ведаю, — признался Овчина-Оболенский, понимая, что старицкий князь лучше сгинет безымянным, чем покажет ворогу спину. — Впрочем, есть у меня одна думка. Отправь посыльного в стан Андрея. Скажи, что князь Оболенский слова от государыни-матушки передать ему должен.
— Сделаю, господин.
— Да чтобы полотнище белое не позабыли, а то до середины поля не дойдут.
Андрей Иванович согласился на встречу с Овчиной, но только в собственном лагере. А когда посыльные стали стыдить старицкого князя в недоверии, повелел сорвать с них порты и нагишом усадить на лошадей.
Выслушав пожелания Андрея, Иван Овчина снял с себя броню и молвил:
— Ежели старицкий князь пожелает меня убить, так железо не поможет, а ехать надобно. А ты, Ивашка, — показал он перстом на Шигону, — со мной поедешь.
Андрей Иванович дожидался Овчину в просторном шатре, и когда великокняжеский воевода переступил порог, он только слегка кивнул:
— Будь здоровым, Иван Федорович.
— И ты здравствуй, Андрей Иванович. Неласково ты меня привечаешь, князь. — Воевода терпеливо дождался, когда рынды положат на сундук парчу, и только после этого сел.
— Как же мне быть ласковым с тобой, боярин, ежели ты с дружиной на меня вышел?
— Полно тебе, князь, не для ссоры я прибыл. Вчерась от государыни гонец пришел, так он передал, что Елена Васильевна не держит более на тебя зла и призывает в Москву для пожалования.
— Знаю я ее пожалование. — Андрей брезгливо сморщил губы, будто босой ногой на помет наступил. — Дядьку своего родного тоже все пожаловать хотела, да только сгинул он в Боровицкой башне.
— Знаю я ее пожалование. — Андрей брезгливо сморщил губы, будто босой ногой на помет наступил. — Дядьку своего родного тоже все пожаловать хотела, да только сгинул он в Боровицкой башне.
— Не о том ты говоришь, Андрей Иванович. — Оболенский чувствовал, как парча собралась в кривую неудобную складку и сейчас терзала зад. Конюший ругнул в сердцах рынд за нерадивость, приподнялся малость и поправил покрывало. — Ежели желаешь, так клятву тебе дам, что не тронет тебя государыня московская.
— А много ли клятва твоя стоит, ежели ты перед государыней, словно опавший лист, стелешься?
Сглотнул обиду Иван Федорович, но отвечал достойно:
— Не для того я к тебе пришел, Андрей Иванович, чтобы хулу выслушивать. Не желаю, чтобы между нами была сеча. А великая княгиня… ежели я захочу, так она с меня сапоги стаскивать будет! Вот так-то!
— А если я поверю твоей клятве? В вотчину меня отпустишь? Буду я править в Старице, как и раньше?
— Сможешь ехать, куда пожелаешь, препятствия в том чинить тебе на стану. А еще государыню попрошу, чтобы тебя пожаловала.
— Хорошо, — неожиданно согласился старицкий князь. — Целуй крест на правде.
На груди у Ивана Федоровича нашли себе место три креста: серебряный достался от матушки, медный махонький крестик был пожалован князю в стылую январскую пору во младенчестве, а третий, золотой, назывался спасительным.
Вот на нем Овчина и давал клятву.
Воевода распахнул ворот, бережно вытянул распятие, а потом спросил:
— Святая книга найдется, князь?
— А то как же! Или ты думаешь, что здесь нехристи сиживают? Иван Федорович, глянь туда. Под иконой Псалтырь лежит, вот на нем и поклянешься.
Этот драгоценный Псалтырь был византийской работы, и достался он Андрею Ивановичу по духовной грамоте от отца. По Москве гуляла молва, что этот молитвенник принадлежал самому Иоанну Златоусту и на всякую Пасху от него исходит сияние, словно от чела святого. Князь держал его в большом бережении, охраняя от чужого взгляда, и Овчина-Оболенский не сомневался в том, что за минуту до его прихода Андрей читал молитвы из Псалтыря, выпрашивая победу.
Иван Федорович осторожно извлек книгу из деревянного корпуса. Она была перетянута коричневой кожей, потемневшей от времени, и Овчину охватывала дрожь при мысли о том, что сам великий Златоуст переворачивал древние страницы. Ему захотелось расстегнуть крепкие пряжки, чтобы прочитать строчки, которых касался взор святейшего. Но он сумел справиться с волнением и положил руку на гладкую поверхность.
— Клянусь, что ничем не нарушу твою свободу, князь. Клянусь, что буду оберегать тебя от опалы и заступлюсь перед государыней и Боярской Думой. Призываю в свидетели всех святых и тебя, Отец наш небесный. Ежели я нарушу данную клятву… то пусть повылазят мои глаза бесстыжие, а руки отсохнут, как у древа, поваленного молнией. А теперь смотри, князь, крест целую! — И Иван Федорович прижался губами к золотому распятию.
— Крепка клятва, ничего не скажешь, — хмыкнул Андрей Иванович, и трудно было понять, что кроется за кривой улыбкой старицкого князя.
Иван Овчина покидал шатер в благодушии, а когда Андрей старицкий вышел следом, конюший не удержался, спросил:
— Неужно до последнего рубился бы, князь?
— А ты как думал, Иван? — вдруг помрачнел Андрей Иванович. — Мне отступать некуда.
Полковые трубачи возвестили отбой. Боевые порядки, словно надломленные недоброй силой, смешались, а потом ратники поскидали с себя панцири, подставив зною крепкие плечи.
— На Москву, молодцы! — орали воеводы. — Елена Васильевна старицкого князя на пожалование кличет.
Две дружины, еще утром готовые рубиться на бранном поле, соединились в один полк и бестолково растянулись на Московской дороге, поминая недобрым словом прошедший час. Куда приятнее было орать веселые песни и угощать недавних недругов сладкой наливкой.
ИВАН ОВЧИНА — КЛЯТВОПРЕСТУПНИК
Государыня выслушала Ивана Федоровича в полнейшем молчании.
— Как ты посмел, холоп, давать клятву от моего имени! — наконец сурово произнесла Елена Васильевна. — А может, ты возомнил себя великим московским князем?
Иван не однажды удивлялся перерождению русской государыни. Теперь ему с трудом верилось, что всего неделю назад им не было тесно под одним покрывалом.
— Пойми, Елена Васильевна, я не мог поступить иначе. Старицкому князю нужно было твое слово.
— Своим словом я распоряжаюсь сама. — Пламя пудовой витой свечи в огромном золоченом подсвечнике негодующе изогнулось и пустило в воздух ядовитое колечко сажи. — А может, ты от моего имени еще и пожалование обещал?
— Обещал, государыня, — не посмел слукавить князь.
— И что же это за пожалование? Уж не московский ли стол?
Иван Овчина вспомнил недавнюю охоту, когда раненый селезень скрылся под водой, не желая более попадать под прицельный огонь пищалей. И Шигона, знающий охотник, объяснил, что подранок хватает клювом траву и держится так до тех самых пор, пока не издохнет. Нечто подобное испытывал сейчас Иван Федорович — он хотел нырнуть куда-нибудь поглубже, чтобы не слышать едких слов московской государыни.
— Я обещал ему, что он вернется в Старицу.
— Не в Старице ему место, а в Боровицкой башне! Не затем я бояр от престола отвадила, чтобы на него захудалые князья садились!
— Государыня, я понимаю…
— А раз понимаешь, выполняй то, что делать должен.
— Слушаюсь, Елена Васильевна.
— А теперь ступай.
Оболенский откланялся.
— Постой! — вдруг окликнула его государыня.
— Слушаю тебя, Елена Васильевна.
— Что делает сейчас старицкий князь?
— А чего ему делать-то? Ходит по Москве и ждет, когда ты его к себе призовешь. Вчера во двор заходил, государю Ивану дудку подарил. Счастлив малец был. Так на ней пиликал, что у стрельцов от ее звона в ушах свербело.
При упоминании о сыне Елена Васильевна улыбнулась и подумала о том, что лет через десять ее Ванюша приобретет отцовскую стать. Даже походкой он напоминал Овчину, и всякий, кто ведал об их грехе, угадывал в малолетнем государе семя рода Оболенских.
— Это он панихиду по своему дяде играл, — заметила великая княгиня. — А теперь ступай.
Андрей, набравшись терпения, дожидался соизволения государыни предстать перед ее очами. Он почти не покидал своего дворца, а ежели появлялся на улице, то всегда в сопровождении огромного числа бояр, которые несли за ним посох, шапку, нагольную шубу, кожаный ремешок и множество всяких вещей, без которых старицкий князь превратился бы в обыкновенного мирянина. Заприметив красную девку, Андрей Иванович останавливался, подзывал движением мизинца одного из своих вельмож и велел одарить красавицу вышитым платком. Уже через час такого гуляния корзина для подарков пустела.
Шел третий день его сидения в Москве, а государыня все не призывала. Андрей в который раз задумывался над тем, что скажет Елене Васильевне при встрече. Старицкий князь решил не тянуть с отмщением. Он обязательно расскажет московской государыне о чаде, прижитом Соломонией от любве — обильного Овчины. Елена Глинская непременно отдалит от себя конюшего и приблизит его, старицкого князя. А в знак примирения он приведет во дворец дите Соломонии.
Смеркалось. На сером небе тускло проступила вечерница. Андрей знал, что это его звезда, и всякий раз, когда принимал решение, он обращался взором именно к ней. Добрый ангел, сидящий на небесном своде, никогда его не обманывал, и если обещала сопутствовать удача, он зажигал вечерницу как можно ярче.
— Открывай! — раздался стук в ворота. — Мы прибыли от великой княгини Елены Васильевны, она желает глаголить со своим холопом старицким князем.
Не понравился Андрею Ивановичу этот грозный оклик. Обычно служивые издалека ломали шапку и агнцами входили на княжеский двор. Глянул Андрей на небо, а вечерницу не видать, надежно укрыли светило тяжелые облака.
— Что делать прикажешь, Андрей Иванович? — робко ступил в покои Юрий Пенинский.
— Открывай, — уверенно распорядился старицкий князь. — Я гость московского двора, и тронуть Елена меня не посмеет.
— Эх, господи, жаль, мы воинство распустили. — Сокрушаясь, воевода пошел к воротам.
Первым в покоях появился Овчина-Оболенский.
— Прости, Андрей Иванович, не по собственному желанию пришел, — согнулся в большом поклоне конюший. — Велено мне государыней нашей повязать тебя, яко лиходея, и доставить в Боровицкую башню.
— Многого, однако, твоя клятва стоит, боярин. Вижу, что сполна мне придется отведать хлебосола московской государыни. А теперь вяжи меня, да покрепче, чтобы я убежать не надумал, — сцепил ладони старицкий князь.