У беды нет слов. Они бесполезны. Поэтому о ней не говорю.
«Умереть и родиться заново – все в одной жизни». Я прочла эти слова тут, в Конье, в одной из книг Руми. У меня так и случилось.
1На Конью опускается вечер. Как бы тепло ни было днем, с закатом город дрогнет в горной прохладе. Остывают низкие постройки из камня песочного цвета. Дома тут не окрашивают в яркие цвета. Исключительно естественные оттенки.
«Для местных жителей это не важно. Конья – земля дервишей, смиренных путников, живущих тем, что внутри, а не снаружи. Внешнее зыбко, переменчиво. То, что построишь в сердце, останется с тобой навечно».
Хандан уходит в комнату на заключительную пятую молитву. Она присоединится ко мне чуть позже. Перевязываю голову желтым платком, накидываю шерстяной жакет, беру корзину и спускаюсь в сад. Пора собирать фисташки с Рузу.
Я появилась в этом доме на двадцать четвертом километре пригорода Коньи три года назад, в погожие апрельские дни, когда Рузу цвела красно-бордовыми метелками. Я их заметила сразу, как вошла во двор Хандан – остро выделялись на фоне общей каменной желтизны.
С тех пор прожито тысяча девяносто восемь дней. Веду им счет непроизвольно – как срок новой жизни. В последнее время все чаще стала сбиваться, забываю вырывать листы календаря. Значит, срослась с новым, оно больше не настораживает своей непохожестью на прошлое.
Рузу 37 лет, Арзу – 38. Два фисташковых дерева, посаженных Фуатом, мужем Хандан. Ничего больше в саду не прижилось. Может, потому что каменистый горный склон, а может, из-за того, что в Рузу и Арзу – вся жизнь этой земли.
Хандан рассказывала, что фисташковые деревья разделяют на мужчин и женщин. Одно мужское дерево способно оплодотворить своей пыльцой в среднем десять женских.
«Фуат, да упокоит его душу Аллах, пробовал сажать около Рузу еще несколько фисташек. Сгнивали на второй месяц. Рузу страстная, сильная и ревнивая. Мне кажется, эти деревья – наши с Фуатом отражения».
О том, что плоды созрели, Рузу объявила три дня назад. Окна моей комнаты смотрят на могучую красавицу сада, и с первыми лучами солнца из гущи ее кроны стали доноситься короткие щелчки – так трескается скорлупа созревших орешков.
Утром я еле дождалась появления тетушки Хандан, чтобы сообщить приятную весть. Полы в доме заскрипели на рассвете: Хандан, как всегда, пошла готовиться к утренней молитве, после которой начнет делать завтрак. Варить кофе в турке, подогревать слоеный пирог со шпинатом, зажаривать яйца в маленькой медной сковороде. Как все будет на столе, она тихонько приоткроет мою дверь – посмотреть, проснулась ли я, чтобы накормить меня перед уходом на фабрику. Обычно к ее появлению я уже одета.
Хандан входит в комнату. Открываю окно, вдыхаю еще не прогревшийся воздух нового дня. «Тетушка, сегодня я проснулась на треск Рузу. Фисташки созрели!» Она улыбается: «Пусть денек подсушатся на солнце. Думаю, завтра и Арзу затрещит. В пятницу вечером пойдем собирать урожай». В полдень находиться вблизи фисташкового дерева опасно: под прямыми лучами солнца листья выделяют ядовитые эфирные масла.
…Корзина наполовину заполнена. Вот-вот придет тетушка и начнет собирать плоды Арзу. «Рузу подпустила тебя к себе. Как-то мне со сбором урожая помогала Гюльбахар из Синего тупика. Листья, несмотря на ночь, стали так сильно пахнуть, что у девчушки разболелась голова. Ты полюбила Рузу. А когда любишь то, что делаешь, оно идет тебе навстречу».
Сажусь передохнуть под густыми шаровидными кронами Рузу. По Конье эхом разливается азан. Закрываю глаза. Влажный ветер слегка обветривает губы. Мне хорошо, я тут, в этой минуте настоящего.
Я долго шла, чтобы обрести спокойствие, исцелиться от боли прошлого. Обошла много городов, священных мест, узнала сотни людей. Но все оказалось просто: чтобы получить желаемое, нужно было остановиться. Обратиться в себя и увидеть то, что так рьяно искала. Я забросила сад внутри себя, перестала заботиться о цветах, суматошно гоняясь за бабочками.
Все в нас, надо только это увидеть. Тогда для чего мы продолжаем путь? Чтобы делиться друг с другом тем, что возвышает нас, а не уничижает.
В книге Руми вычитала: «Когда бы доверяли не словам, а истине, что сердцем познается, да сердцу, что от истины зажжется, то не было б предела чудесам».
2Яхмур рассматривает мои руки. На них мелкие царапины, подушечки пальцев покраснели. Она не удивляется: «Фисташки созрели!» Моя девочка знает, что после сбора урожая на руках остаются ссадины от веток и розовый оттенок сорванных плодов, зеленеющих после сушки.
Сегодня утром мы с Хандан выложили урожай на большой стол двора, уповая на небо: только бы не дождь…
Ждем автобус на остановке. Солнце трепетно греет день. Подставляю лицо теплым лучам. Яхмур тоже смотрит на небо и что-то про себя шепчет. У нее черные ресницы с кокетливым изгибом, смуглая кожа, длинные косы с оранжевыми заколками-герберами.
«Яхмур, ты разговариваешь с солнцем?» Она оборачивается, зажмурив правый глаз: «С небом. Прошу у него, чтобы не было дождей и урожай фисташек не промок. Дедушка говорит, что о своих желаниях надо рассказывать небу, и, когда придет время, они сбудутся. А еще мое имя значит “дождь” – тучи меня слышат».
Легкий ветерок приносит аромат чечевичного супа. Мы садимся в автобус, проезжаем мимо Северной мечети. Белоснежный камень, величественные минареты, желтые розы вдоль ограды.
Во дворике мечети течет родник Прощения. Не один век к нему съезжаются люди с жаждой себя простить. По сказанию, если сорок дней перед утренним намазом умываться его водой, боль души утихнет.
Не раз я приходила к роднику Прощения, сидела на скамейке неподалеку.
Почему не умывалась водой родника? Мне было важно заслужить прощение. Переосмыслить, отпустить и построить новую жизнь. Внутри были тугие узлы, никакой пустоты – до горла сомнений, страхов, чувства вины.
Я слушала шум родниковой воды и всеми силами искала такой же источник в себе.
* * *
Помню свой первый снег в Конье. Я тогда только приехала. Жила в ветхом пансионе недалеко от Верхних ворот, где обычно останавливались паломницы из арабских стран. Крошечные комнаты с тремя койками, одна душевая на весь пансион. Но тепло и, главное, меня никто не знает.
Пришла во двор Северной мечети на рассвете. Села на скамейку напротив родника Прощения. С туманного неба сыпалась снежная пыль, влажной россыпью оседающая на моем зеленом платке. Я надвинула его до бровей, побелевшие от холода руки спрятала в карманах пальто.
«Возьми чай, горячий, осторожно. На заднем дворе столовая. Пошли, погреемся». Я не поняла, как рядом оказалась высокая женщина в белом хиджабе, протягивающая мне пластмассовый стакан. Спустя пару минут мы были в шумном помещении, набитом женщинами, ели суп из оранжевой чечевицы. На столах лежали куски хлеба с пышной белой мякотью, напоминающей весенние облака.
Я сказала спасибо и больше не смогла произнести ни слова. Ее звали Джейла. Она изъяснялась на ломаном английском. То звучно хохотала, то говорила с тихой сосредоточенностью. У Джейлы не было одной руки.
«Человеку нужно верить. Во что или в кого – не важно. Это может быть родник в маленьком городе, крем от морщин или дедушка, которого видела лишь на старых фотографиях. Важно то, что ты идешь на свет. А что осталось за тобой… Дорогая, пойми, прими прошлое. Пока этого не произойдет, ты будешь переживать его снова и снова… Еще супа принести?»
До недавнего времени я избегала зеркал. Видела в них свою оболочку, изменения в лице и взгляде, а себя не ощущала. Внутреннее отделилось от внешнего, хотя вроде бы со стороны – единое целое.
Я смотрела на себя: убирала за ухо выпавшую прядь, смахивала ресничку из-под левого глаза, растягивала губы в фальшивой улыбке – и вода отражения с каждым разом мутнела. В порыве страха завесила домашние зеркала, собрала вещи и уехала. За собой.
Оказалась в Конье. Сидела перед Джейлой и без слов, про себя, рассказывала ей об отчаяние, потерянных следах и мутной воде. Она, словно прочтя мысли, крепко сжала мою руку: «Хватит бежать, суетиться, дорогая. Оставь мутную воду в покое, и со временем она станет чистой и прозрачной – вот увидишь!»
Мы прощались с Джейлой, когда солнце скрылось за линией горизонта. Она держала путь на юг, а я шла на автобус до пансиона. Больше мы не встречались. Часто вижу Джейлу во снах. В них мы беседуем в том дворике Северной мечети.
3Дождь сорвался к вечеру. Весь день небо грохотало, но сдерживалось.
«Небеса пожалели труд тех, кто сушил фисташки. Предупредили грозой». Тетушка Хандан растопила печь в комнате, застелила пол простынями, и мы разложили на них орехи.
Завариваю чай с кожурой айвы и вспоминаю, как в детстве радовалась лужам после дождя. Они восполняли тоску по морю.
Я замирала в восхищении, видя перед собой лужу. Оглянувшись, чтобы мама не видела, прыгала в нее с размаху. Воду разбрызгивало в стороны, на ботинках оставались мокрые следы.
Зимой лужи замерзали, и на них можно было скользить.
В Конье нет моря, и мне его не хватает. Скоро у Яхмур начнутся школьные каникулы, съездим.
Я выросла в шумном городе долгих снегопадов – там в белесом воздухе избыток напряжения. Куда-то спешишь, пытаешься за чем-то успеть. Непроизвольно и неосознанно. Когда вдруг останавливаешься, затрудняешься ответить, за чем или за кем годами, а порою и всю жизнь гналась.
Страх смерти рождает не неизвестность, а непрожитая жизнь.
На зимние каникулы меня отправляли к дедушке Эду в Сонную деревню на побережье Синего моря. Там у него был маленький домик, в который он переехал после бабушкиной смерти. Когда-то они строили его вместе, на старость. Судьба распорядилась так, что дедушка Эд остался жить один, в компании низкорослого рыжего пса Скрипки.
«Мне здесь тихо, и воздух чище. Не буду вам мешать в городе, живите спокойно». Мы с мамой ездили за Эдом, уговаривали вернуться. «Ты нам нужен. Нечего тебе доживать свой век в одиночестве…» Он обижался: «Я там не один. Есть Офа. Она внутри, во мне. И я не доживаю, а живу. Просто не так, как раньше».
Я называла его домик Молчаливым. Какой бы сильный ветер ни дул с моря, в доме сохранялась абсолютная тишина, редкими ночами прерываемая сопением замерзших чаек.
Полюбила зимнее море за его отрешенность и волнение, наполненное усталостью от летних месяцев. Если во время ураганов округа запирала ставни, то дедушка, наоборот, выходил к морю. Надевал дождевик, резиновые сапоги и помогал растерянным тюленятам, которых выбрасывало на берег, возвращаться в море.
Я наблюдала из окна за волнами, перехлестывающими через волнорез, за бесстрашными действиями Эда на их фоне и вспоминала его слова: «Бушующее море – как плачущий ребенок. От него не прятаться надо – обнять. Любое возмущение лечится любовью. Чем сильнее возмущение, тем больше любви нужно ребенку, женщине или… морю».
На скромную жизнь в Доме Молчания дедушка зарабатывал пошивом дождевиков. Раз в месяц садился на велосипед, сажал в переднюю корзину тявкающего карлика Скрипку и ехал на городской рынок за партией полиэтилена, желтого и прозрачного. Когда-то в армии дедушка работал в цехе по пошиву военной одежды. Там овладел мастерством и теперь шил плащи-дождевики с капюшоном, продавая их местным жителям и туристам.
«Когда укрепляю боковые швы косой бейкой, будто избавляюсь от сомнений. Прошлое не просится на замену настоящему. Застежки пришивая, убеждаюсь: имеет значение только то, что ты делаешь и с каким чувством. Остальное – пена ушедших в море волн».
…Это было в старших классах, когда я в первый раз приехала к дедушке без мамы, самостоятельно, на автобусе. Зашла в дом, сняла дождевик (подаренный Эдом на день рождения), переоделась и легла в кровать. Побыстрее уснуть – лишь бы не слышать уязвленного нелюбовью самолюбия. Проспала трое суток. Открыла глаза: у кровати сидел Эд с железной кружкой горячего молока.
«Деда, куда мне убежать от себя?» Он встал, распахнул окно – в комнату хлынул запах полета чаек. «Только к самой себе, моя девочка».
…Яхмур никогда не видела моря. Спрашивает о нем. «Какое оно? На что похоже?» Я подбираю подходящую метафору и в конце спонтанно предлагаю: «На людей. Такое же разное». Сначала сравнение показалось мне глупым, но спустя минуту осознаю его точность.
Море бывает красивым и жутким, убаюкивающим и опасным, спокойным и бушующим, словно отражает контрасты человека.
Мы плывем по морю, самостоятельно определяя направление. Хотя так легко списать все на шторм, сетуя на безнадежность положения.
4Ближе к обеду забираю Яхмур из школы. До вечера она со мной. Тетушка Хандан рада малышке: «Когда в доме звучит детский голос, все вокруг наполняется любовью».
Семья Яхмур занята бизнесом: весь день муж, жена и дедушка проводят на своих ткацких фабриках. На малышку времени нет.
С пеленок ее растили няни. Воскресенье, когда у меня выходной, Яхмур проводит дома – прячется под кроватью, пока родители устраивают званые ужины своим друзьям, среди которых модно нанимать в няни русских женщин, владеющих иностранными языками.
К семи часам за девочкой заедет водитель. За четыре часа планируем дочитать «Каштанку» и испечь имбирные пряники.
Чеховскую историю о безусловной любви Яхмур слушает завороженно, не шевелясь. В глазах то улыбка, то волнение.
«Вспоминала она комнатку с грязными обоями, гуся, Федора Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк, но все это представлялось ей теперь как длинный, перепутанный, тяжелый сон…» На этой строчке прерываемся – Яхмур убегает в прихожую, к портфелю. Приносит бумагу, карандаши.
«Нарисуй их, пожалуйста».
Вспоминая школьные уроки рисования, пытаюсь изобразить каморку столяра, Каштанку в огнях вечерней улицы и таинственного циркового слона. Получается криво, смазанно. Но это лучше серой книги без иллюстраций – на местном языке «Каштанка» издана блекло.
Отслеживая линии нарисованных образов, переношусь в детство, в нашу с Эдом поездку на умирающее побережье Аральского моря. Дед ездил туда по работе, связанной со снижением уровня воды в Арале, – проектировал дамбу и плотину с затвором. Если выпадало на каникулы, брал и меня с собой.
Море покидало свои берега, обнажая жадность людей и выбрасывая на сушу корабли. Покоясь на остатках соли с пестицидами, они унизительно ржавели в своей ненужности.
Я тогда впервые увидела кладбище кораблей. Открытые могилы навещали верблюды, прячась в тени покинутых от палящего солнца.
Моряки, уехав на заработки в соседние страны, забыли о своих судах. Лишь на одном из них неизвестный написал синей краской «Прости, Арал!».
Нас с дедушкой селили в побеленном домике с зелеными рамами. Воду и продукты сюда привозили из ближайшего города. С аппетитом у меня было неважно и, чтобы не расстраивать Эда, я прятала несъеденную еду, скармливая ее верблюдам. Стоило мне появиться в пустыне, как они томно ходили за мной, пока я просила прощения у кораблей. За тех, кто их бросил.
Обнимала проржавевшие бока безмолвных статуй, повторяя «Простите»… На коже рук и майке оставались коричневые разводы. Мне наивно казалось, что, услышав эти слова, души кораблей обретут покой. Перестанут ждать возвращения моря и капитана.
Кто-то из соседей сообщил Эду о моих одиноких прогулках. Он не разозлился, а взял меня за руку и отвел к тому самому кораблю с синими словами. Сели под его носом. Перед нами расстилалась пустыня с серыми крышами домов.
«Они настолько сильные, Фейга, что смогли простить тех, кто оказался слабее. Не волнуйся, их души вернулись в море. Им хорошо… Прощение обладает волшебством, оно награждает второй жизнью».
Спустя три дня мы вернулись в город. Все оставшееся лето я рисовала корабли с надписью «Прости, Арал!».
* * *
В просеянную муку добавляю молотые кардамон, корицу, имбирь. Перемешиваю. «Яхмур, неси мед!» Моя девочка подносит миску, в которой взбила яйца, мед и сахар. Аккуратно вливает массу в муку, а я осторожно помешиваю венчиком. Выпечка не любит спешки.
Осталось добавить растопленное масло, еще раз перемешать до однородности и подержать тесто в холодильнике. Должно схватиться. Потом можно раскатывать.
Яхмур достает из шкафа металлические формы, будет вырезать фигурки из теста. Елка, сердце, заяц и домик. Последнюю Яхмур крепко сжимает в руке, с грустью посматривая на настенные часы. Скоро приедет водитель.
«Фейга, а дома всем должно быть хорошо?» Она называет меня так же, как дедушка. Фейга – «птица» на идише. В детстве я любила рассказывать о своих мечтах. Эд говорил, что наши мечты – это птицы. «Сохрани веру в их полет и свободу».
Так у меня оказалось два имени. Как говорят на Востоке, две жизни.
Раскатываю охладившееся тесто толщиной в сантиметр. «Пора вырезать фигурки!» Первой Яхмур выбирает формочку-сердце. «Твой настоящий дом в нем, девочка моя. Там твои родители, друзья, пряники и все, что ты любишь».
Она перекладывает фигурки на противень, смазывает взбитым яйцом, посыпает сахаром. Оставшееся тесто раскатываю заново.
Яхмур нечаянно опрокидывает стакан с сахарным песком, он рассыпается по столешнице. Белоснежные крупицы сверкают в лучах солнца. Рядом голубая пиала с взбитыми яйцами – чем не летнее небо? На правом запястье Яхмур – янтарное родимое пятно, формой напоминающее воробушка. Из приоткрытой форточки доносится азан, смешанный с пением скворцов на ветках платанов. Приоткрытая печь делится жаром, ласково согревающим мою спину.