«Ты взрослая девочка, Фейга, выйди из своих страхов, посмотри на них со стороны. Они туман перед дождем, который вот-вот рассеется. Сложные дни нужны, мысли о смерти тоже. Открывают в нас новое…»
Эд учил меня крепко держаться за жизнь. Что бы ни случилось.
«Рептилии часто играют в смерть, притворяются мертвыми, чтобы защититься от врагов. Не шевелятся, не дышат. Уходит угроза – животное начинает двигаться и живет активнее, чем раньше. Скоро тебя выпишут, малыш, и ты полюбишь жизнь сильнее, чем прежде».
На следующий день Эд увез меня к Синему морю. Врачи противились. Дедушка собрал вещи, взял меня на руки и вынес из больничных стен. Мама возмущалась, бежала за нами. «Оставь нас в покое, дочь! Моя внучка здорова».
Мы сели в такси. Мама, швырнув нам вслед бумаги с направлением врача, что-то прокричала. Ветер унес ее слова.
Машина ехала в сторону железнодорожного вокзала. Эд крепко держал меня за руку. «Люди с ума посходили. Тебе выбирать: быть участником этого дурдома или нет. Мы ищем коллапс где угодно, кроме себя. А ведь все там, внутри. Руми века назад написал, что человек создан из настолько отвергающих друг друга поступков, что иногда его чистоте завидует Ангел, а иной раз его подлости поражается Дьявол».
В Сонной деревне нас встретило пасмурное море. Где-то на горизонте бродил туман. Порывы ветра стучали в окно Молчаливого дома скрученной в толстенный жгут одеждой, сушившейся на веранде. На выходки хазри Скрипка отвечал отважным лаем.
Я провела у Эда две недели. Боли прошли, стала нормально ходить, с каждой прогулкой увеличивая расстояние. Забыла о больницах, анализах и не ждала ответа врачей. Вдыхала полной грудью новый день. Ожидания теряют смысл, когда живешь в настоящем, не истязая себя сожалениями о вчерашнем или предвкушением долгожданного.
По утрам Эд заваривал овсянку, поливал ее каштановым медом и делал бутерброды из овечьего сыра и помидоров черри. Я подогревала хлеб, а он, вытаскивая свежие помидорины из бумажного пакета, протягивал мне парочку. «Потрогай их, почувствуй, что будешь есть. Останавливайся на том, что кажется незначительным».
Ночами, когда я спала на боку, Скрипка запрыгивал на постель и грел мою спину горячим тельцем. И мне снился теплый дождь из детства. Акварельное небо, капли текут по лбу, щекам. Зонта у меня нет, выбежала из дома без него, хотя мама предупреждала. Так не хочется походить на угрюмых взрослых, панически прячущихся от дождя. Они испуганно убегают, а я одна со счастливой улыбкой шагаю по лужам.
Как-то утром позвонила мама. Опухоль оказалась доброкачественной.
9Шестнадцатого февраля мама на работу не выходила. Оставалась в комнате и смотрела в окно, сидя на венском стуле. Могущественный тополь, вытянувшийся до четвертого этажа, набухал почками; сыпал мелкий снег или весенний дождь – год на год не приходился; детвора копалась в песочнице под навесом-мухомором; мужчины ждали женщин у подъездов – кто-то курил у заведенной машины, пряча за спиной тюльпаны, кто-то нервно поглядывал на часы, а потом наверх.
Я заглядывала к маме. Она оборачивалась, улыбалась уголками губ. Чтобы дочь не переживала. Шестнадцатого февраля отец нас оставил – собрал вещи и ушел. Мне было четыре, маме – двадцать девять.
Временами он c другом присылал конверт с деньгами. Мама возвращала. Единственной весточкой от отца были белые конверты, которые со временем приходить перестали.
Мать ни разу о нем не заговорила. Ни слова – ни хорошего, ни плохого. Если я спрашивала, она что-то рассказывала о его отъезде в другую страну, по работе. И я ждала, в беззаботности детства не задумываясь о том, что папина командировка затянулась.
Настроение мамы шестнадцатого февраля виделось мне игрой, правила которой известны только взрослым. Будучи ребенком любопытным, я бы расспросила, если бы не страх. Чувствовала, за этой игрой скрыто болезненное, вроде прививки от кори.
На второй день моего двенадцатилетия мы с мамой выходили из подъезда, к нам подбежал мужчина, попытался заговорить. Высокий, с волнистыми каштановыми волосами и глазами такого же цвета, как у меня. Он что-то маме говорил, она продолжала идти к остановке, сжимая мою ладонь. Мужчина шел рядом, дергал маму за руку, перетягивая к себе.
«Мила, вернись ко мне. Ей нужен отец». Он говорил громко, преграждая нам путь. Мама отмалчивалась, обходила его стороной. Неожиданно он схватил меня со спины и вырвал из маминых рук. Я сжалась от страха. Мама обернулась, набросилась на него. Плача, била его по лицу, шее, отбирая меня. «Пошел вон. Слышишь? Вон! Где ты был?! Где?! Уходи, оставь нас!»
Мама долго плакала в заснеженном сквере, прижимая меня к себе. Мужчина ушел, вороны на голых ветках глумливо каркали, со стороны метро доносился аккордеон.
В этот день в школу я не пошла. К нам приехала тетя Зина. Накормив меня куриным супом и уложив в постель, они ушли на кухню. Я прокралась в прихожую, подслушивала их разговор.
Подглядывала на кухню сквозь щель от приоткрытой двери. Мама с тетей Зиной сидели за столом у окна. В открытую форточку вихрем уносился сигаретный дым. Тетя Зина налила в стакан горячего крепкого чая, размешала три ложки сахара, протянула маме. «Выпей, Мила, ты замерзла, вон как дрожишь». Мама, худая и бледная, сидела неподвижно, сложив кулаки под подбородком. Смотрела в одну точку.
«Зина, как я его ждала. Ты бы знала. Я ждала его, но ничего не ждала от него. Просто чтобы он был с нами, рядом с ребенком… Он не хотел ее видеть, говорил “она ты, а не я”, отделывался деньгами. Не держала на него зла. Любила. Потом смирилась с тем, что он есть, но живет другой жизнью. Желала ему счастья, но рядом больше видеть не хотела. Потому что боль оживала, а я пыталась начать все сначала. И вот он появляется спустя столько лет, хватает за руку и возвращает в прошлое…»
Мама затихла, по ее щеке текли слезы. Отвернулась к окну. За ним сыпали снежинки. «Детка, внутри мужиков что-то сломалось, и кругом больше полумужчин, а не героев. Теперь герои среди женщин – она и швец, и жнец, и в горящую избу, и все на плечи, часто и мужа. Я уверена, что ты встретишь своего человека, если поглядишь вокруг. Ты уже давно никого не ищешь глазами, смотришь летом себе под нос, зимой – в шарф. Пока ты зрячая и сильная, надо верить, ждать». Мама, вытерев слезы руками, отпивала чаю. «Я верю, Зин. Верю».
Я пошла в гостиную, достала из шкафа альбом с семейными фотографиями. Некоторые снимки запечатлели рядом с нами мужчину с каштановыми волосами. Лицо было вырезано. Теперь поняла, чье.
Отец больше не появлялся. Мама так и не вышла замуж. Со временем шестнадцатое февраля стало для нее обычным днем – выходила на работу и больше не смотрела подолгу в окно. Венский стул забрала тетя Зина.
Отец, точнее, его образ не отзывался во мне болью или радостью, воспоминанием или надеждой. Одна пустота, ничего больше. Пустота рождается там, где погибает надежда.
Как-то я спросила бабушку Офу о том, что нужно женщине. Она, наглаживая дедушкины вельветовые брюки, ответила: «Женщине важно, чтобы ее слышали. Даже если она капризничает. Именно такое внимание ей важнее любого подарка. Женщина – чуткое, противоречивое создание. Если мужчина перестает ее замечать, слышать, она погибает рядом с ним или… уходит».
10До приезда в Конью я отправилась туда, где была счастлива. Искала источник покоя, у которого выплачусь, выдохну, окунусь в те эмоции, что испытывала тогда. Возвращалась в домик Эда. Не была там лет десять.
На третий год смерти Эда парализовало маму, выезжать не получалось. За домиком присматривала Чимназ: созванивались по праздникам, она звала в гости, приглашая то на печенье с кинзой, то на куриную запеканку в шпинатном тесте.
Состояние мамы ухудшалось, денег не хватало, пришлось переезжать на другую квартиру. Связь с Сонной деревней прервалась.
И вот спустя, казалось бы, целую жизнь, похоронив трех близких, я ехала в Сонную деревню. За спасением. Оказалось, искать нужно не там. В другом доме – в том, что внутри.
Автобус высадил меня в незнакомом месте. «Это точно Сонная деревня? Вы не перепутали?» Недовольно посмотрев на меня, водитель прокряхтел: «Выходите. Это во время моей молодости она была Сонной, сейчас этот городок называется Габ…» Не договорив, он закурил.
Все изменилось. Из прежнего остались оливковые деревья вдоль дороги. Теперь они росли не на желтом бугристом песке с колючками, а в аккуратных грядках, обложенных газоном. Я спускалась по ведущей к берегу дороге, ощущая себя той самой девчушкой рядом с мудрым дедушкой.
Эд говорил со мной о важном. Приближалась к Синему морю и понимала, что наставлениями деда так сполна и не воспользовалась. Не потому, что не знала, как. В растерянности и смятении казалось, что к моей жизни это все неприменимо.
Сейчас улыбаюсь отговоркам прошлого. Сложно сказать, что из переданного мне Эдом я использовала. Его слова перемешались в голове с моим опытом, стали чем-то единым, вылились в некую формулу моего движения.
Быть готовой нести ответственность за то, чем наполняю себя, свою жизнь. Видеть там, где темно, и слышать там, где тихо, принимая то, что не могу изменить. Не настаивать ни на одном своем слове, напоминая себе, что качество мира – постоянные изменения. Не делать ничего в жизни из-за страха или по инерции, только из любви. Не потеряться в том, чего нет, и не жить так, будто впереди сто лет.
На том месте, где был Молчаливый домик, построили гостиницу. Территория огорожена. Словно не было тут нас, наших историй, дома. Зато жив Моцарт, стоит на том же месте. Облик маяка изменился: покрыт розовой плиткой. Подхожу к охраннику отеля. «Этот маяк по-прежнему играет музыку? Я тут когда-то жила». – «Нет, девушка, маяк молчит. Люди слишком близко к нему подошли, даже одели в дорогую одежду. Спрятался в себя».
Смотрю на Синее море. Вдоль берега яркие шезлонги, деревянные кафешки, шумные толпы отдыхающих. Разворачиваюсь, ухожу. Надо разыскать Чимназ.
* * *
– Ты не изменилась…
– Не льсти, девочка. Я постарела. И печенье подгорает.
– Оно такое же вкусное.
– Фейга, старость для меня не трагедия. Мне хорошо, не считая гипертонии. Устала от суеты молодости. Набегалась! Что может быть лучше спокойного заката? По утрам гуляю у моря, пеку пироги, к обеду их раскупают; копаюсь в саду, сажаю гортензии; кошки носятся за голубями, цветет вишня; заходит подруга Роми, завариваем липовый чай с белым медом и вспоминаем своих мужчин…
– Скажи, а ты была счастлива?
– Я и сейчас счастлива. Причин быть несчастливой у меня с лихвой: я тоже теряла, терпела, расставалась, хоронила, как и миллионы женщин. Не хочу говорить об этом. Метод «выскажись – полегчает» не помогает, глубже ухожу в сожаления. Слова имеют огромную силу: скажешь «мне плохо» – станет еще хуже.
– Чимназ, что ты делала, когда напарывалась на стены?
– Превращала их в двери. Все усиленно разыскивают ключи от счастья. Пустая трата времени. У счастья открытые двери. Фейга, перестань искать ответ на вопрос, в чем смысл жизни.
– Почему?
– Как его получишь, жизнь утратит всякий смысл.
– Что тогда остается?
– Любить.
– Ага, привязываешься к месту или к человеку, и спустя какое-то время его забирают – обстоятельства, причины, чужие люди. Знаю, что привязываться нельзя. Но все равно сердце тянется туда, где было хорошо, к тем, с кем было еще лучше.
– Это нормально. Просто пусть оно тянется к тому, что внутри, а не снаружи. И этот дом, и этот человек, и это место живут в тебе.
– Да, но…
– Помнишь Железного Дровосека из «Страны Оз»?
– Смутно…
– Когда Злая Волшебница разрушила Дровосека, пришел Кузнец и собрал его по-новому. Но любящее сердце Кузнец сделать не смог. И Дровосек, гордившийся блестящим телом, понял, что самое страшное в жизни – остаться без сердца. «Когда я любил, не было в мире человека счастливей меня. Но тот, у кого нет сердца, любить не способен».
– Это ты к чему, Чимназ?
– К тому, что все люди, страны имеют значение до тех пор, пока живут в доме внутри себя. Страшно, если бы они жили снаружи, а в сердце было бы пусто.
– Да… Как могли разрушить дом Эда?
– Государственный проект. Завтра сходим в муниципалитет, получим компенсацию. Ее выплатили всем, у кого были дома на этом отрезке побережья Синего моря. Я тогда до вас не дозвонилась… Дом Эда без него был не такой теплый. Приходила туда со Скрипкой, у пса в последние годы обострилась астма. На кровати Эда ему легче дышалось. Там Скрипка и умер. Ночью, когда звучал Моцарт и был полный штиль.
– Надеюсь, он вместе с Эдом.
– Когда наши собаки и кошки умирают, они превращаются в шарики света и фонариками поднимаются в небо. Там они светящими облаками плывут к свету, покою и счастью…
– Хочу в это верить.
– Верь.
* * *
Чимназ угощает меня кятой[46]. Любимая с детства. К ней обычно заваривали турецкий кофе. Чимназ научила меня его готовить.
Встряхивая скатерть после обеда, указывает мне на банку с арабикой и старинную джезву. «Рецепт не забыла? Сегодня кофе с тебя!»
Завариваю на двоих – вливаю в джезву два кофейных стаканчика холодной воды. Две чайные ложки сахарного песка и четыре с горкой ложки молотого кофе. Слегка перемешиваю. Ставлю джезву на слабый огонь. Нагреваясь, кофе выносит на свою поверхность пенку – аккуратно снимаю ее ложкой и распределяю по чашечкам.
Возвращаю джезву на огонь. Снова снимаю пенку – и по чашкам. В третий раз нагреваю кофе и, как только он начинает подниматься, разливаю.
К турецкой арабике подаю кусочки виноградного локума и стакан холодной воды, глоток которой, по османской традиции делают до кофе, а не после.
Вторую чашку для меня заваривает Чимназ. Без сахара. «На сладком кофе не гадают, Фейга. Пей маленькими глотками, со спокойными мыслями». Допиваю, оставляя жидкую гущу, беру чашку в левую руку: несколько круговых движений по часовой стрелке, взбалтывая содержимое, и переворачиваю.
Через несколько минут Чимназ берет чашку, молча ее рассматривает. Поднимает глаза, протягивает руку, показывая растекшуюся по дну гущу.
«Видишь, сколько в чашке темноты? Ты пережила боль, но о ней молчишь. Это хорошо и не очень. Надо уметь просить людей о помощи… Вот темень прерывается белыми узорами, они прямо у кромки. Фейга, скоро, ну очень скоро, все поменяется. К свету идешь.
Вижу минареты мечетей. Восточный город. Но без моря. Вот правее ветряная мельница – смотри, какая четкая. Ты исцелишься от боли, девочка, но благодаря труду. Когда раскроешь себя новую, тогда и страхи, и сомнения пройдут…
Смотри-ка, тебе навстречу лошадь скачет. Человек, которого полюбишь. Вокруг этой лошади горы, но встретитесь вы там, где ты и он уже бывали».
* * *
Мы с Чимназ забрали денежную компенсацию. Разделили сумму между тремя детскими домами. Эд и Офа одобрили бы это решение. Надо ехать дальше.
– Почему я не могу остаться тут, Чимназ?
– Не сойдя со старой дороги, не ступишь на новый путь. Тебе надо идти, Фейга. Может, покажусь тебе жесткой, но через какое-то время скажешь спасибо. Тот, кто не отпускает тебя от себя, пусть даже рядом с ним тепло и спокойно, – проявляет больше эгоизма, нежели любви.
– Долго идти придется?
– Всегда. Будут меняться направление, темп, люди и стремления, но путь продолжится. Случатся такие месяцы и годы, когда покажется, что застыла на месте, цель потеряна, сил нет – в такие мгновения, Фейга, движешься вперед.
– Все идут, да?
– Абсолютно. Просто не все осознают, куда и зачем.
– Толку-то от этого осознавания? Шаги тяжелеют, легкость теряешь.
– Наоборот. Когда ты присутствуешь в каждом своем шаге и не суетишься, не мечешься по сторонам, дорога тебе раскрывается. Человек живет в пути, у него до последнего вздоха рюкзак за спиной. С воспоминаниями, сожалениями, стремлениями.
– А передышки будут?
– Конечно. Например, сварить кофе.
– Тогда мне пора?
– В добрый путь, Фейга.
11Я вижу его на берегу Синего моря. Стоит ко мне спиной у кромки волн – они приветствуют его, приближаются к светло-коричневым туфлям, но в последний момент покорно отходят, чтобы не забрызгать. Теплый ветер, пронизанный ароматом цветущей айвы, взъерошивает его волосы. Помню их до каждой волосинки – он засыпал, и я долго перебирала каштановые волны, целовала прикосновениями.
На нем рубашка морского цвета, с деревянными пуговицами – его любимая, потому что в ней море, а море «всегда друг».
Я вижу его отчетливо, до деталей, хотя между нами немалое расстояние, которое не могу преодолеть – ноги тяжелыми оковами зарыты в раскаленный песок. Мне надо к нему – в его объятиях спасение. Кричу, зову: ну обернись же и дождись, не уходи без меня! Не слышит. Шум моря поглощает голос. «Море, ты же друг, помоги! Мы должны быть с ним вместе». В ответ – шум ветра.
Я не сдаюсь, пытаюсь вытащить ноги из песка, выкопать руками. Пальцы покрываются розовыми ожогами. Падаю от бессилия. Лежу на песке, не свожу с него глаз. Он собирает ракушки в карманы, улыбается. Волны, нагоняемые ветром, обрушиваются на берег, обходя стороной то место, где стоит он. Море его бережет.
Вдруг его силуэт покрывается туманом, блекнет. Но я уже не переживаю, наблюдаю спокойно, некая сила говорит мне: «Не волнуйся, вы будете вместе». Закрываю глаза, положив голову на горячий песок. Возвращаюсь в один из дней, когда лежу рядом с ним, ворошу его мягкие волосы, пахнущие айвовым шампунем. Сынок, малыш мой, я по тебе скучала!
…Стук в дверь. Громкий, настойчивый. Вскакиваю. На часах 4:25 утра. Накидываю халат и платок, выбегаю из комнаты. Тетушка Хандан тоже проснулась. Смотрю в глазок. Водитель семьи Яхмур. Открываю. У него на руках укутанная одеялом малышка. «Дома случилась беда. Хозяйка сказала, чтобы Яхмур побыла у вас». Беру девочку, на ее щеках следы слез, видимо, испугалась, расплакалась. Заношу в дом, укладываю в свою кровать. Ложусь рядом. Осторожно перебираю ее волнистые каштановые волосы, пахнущие цветущей айвой.