– Да, Маяковский был, Хлебников был, – признается он себе, выходя из Толстовской библиотеки на Тиршштрассе и закуривая сигариллу. – Но после них авангард навсегда покинул Россию.
Странная вещь литература! До сорока лет он много читал. Но теперь он не читает ничего. У него нет доверия к литературе, нет доверия к писателю как таковому. Кто такой писатель? Что он может? Разве он отвечает за свои слова?
Литература на Западе – это совсем другое. Это машина, где автора как бы и нет. Книжные магазины, тысячи названий. Беллетристика, эзотерика, туризм. Зачем это, к чему? Это ощущение всюду – в мюнхенском “Хугендубеле”, в нью-йоркском “Барнс энд Нобл”. Бессчетные названия, и книги, книги…
Что в этом море книг значит один несчастный литератор? Зачем так много слов?
Больших писателей нынче немного. Всегда было немного. Не больше, чем физиков или астрономов. Так почему же на полках громоздятся тысячи имен? Они все что – графоманы? Зачем писать?
Безыдейность и бездуховность – хорошие слова эпохи коммунизма. Как подходят они сейчас ко всем этим писателям. Что это за писатели? Постмодернистские волнообразные потуги. Какой в них на хрен драйв? Где правда жизни? Долой литературу!
Лучше смотреть своими глазами на мир, лучше не читать и не писать. Текст пародирует, искажает, портит мир. Лучше не читать вообще. Это касается и старых текстов. Теперь они тоже стали восприниматься как ложь. Изменились мы, изменилось восприятие.
Он стоит на углу Шванталерштрассе и Шиллерштрассе, ковыряет зубочисткой в зубах и бормочет: “Что живопись, что литература – какое отношение это имеет к нашей реальной жизни?” Но никому этот вопрос неинтересен. Усталые служащие и небритые турки идут в едальни жрать кебаб. На всю улицу звучит мурлыкающая песня с восточными придыханиями.
С горя он идет в “Альди”, набирает целую тележку: две картонки красного вина по три марки, две упаковки хлеба белого воздушного пустого, три упаковки колбасы вестфальской вареной с особо устойчивым соевым наполнителем, мюнстерские огурчики, выморенные в маринаде, и даже бутылку водки “Граф Орлофф” – голландский спирт, разведенный в Киле. Нагрузившись, идет на выход. Впереди стоят два турка, сзади – три югослава. За кассой сидит “она” – тихая хорватская девочка – и считывает левой рукой электронные ценнички с товара. На него даже не смотрит.
Дома, подавив первый звериный аппетит (заедал водку огурчиками и вареной колбасой), включает телевизор. Идет ток-шоу. Мужики обсуждают: можно ли спать с подругой матери?
Он засыпает: Мюнхен. Тихая пристань. Кандинский. Величие мысли. Ниспровержение абсолютных форм. Новое начало. Сколько их было, этих начал? И мы, ползучие твари. На пересечении земных трасс. Неужто все это нам приснилось?
Он вспоминает другие литературные времена. Метро “Аэропорт” в Москве, бесконечные променады в писательских дворах… Он даже вспоминает, как навестил Шкловского.
Шкловский: маленький, плотный, глаза-буравчики. Как тогда полагалось, пригласил в кухню, налил чаю. Задал два-три наводящих вопроса, потом сказал серьезно: “Вы хотите стать писателем?” Иван смущенно дернулся, а Шкловский тут же объяснил, в чем призвание литературы. В его резких ритмических фразах звучал отголосок авангарда – о котором в те брежневские годы уже забыли.
Шкловский объяснил, что русский народ – прекрасный подмалевок, материал для строительства империй. Сказал о необходимой сублимации сексуальной энергии – ради творчества. И о генетической составляющей таланта. “И Горький, и Есенин – дворянские дети. Их отцы – гвардейские офицеры. А матери – русские крестьянки – они и есть тот самый несущий субстрат”.
Провожая до двери, пожал обеими руками и заглянул в душу своими пронзительными глазами.
Прощай, русский авангардизм! Твоя эпоха давно прошла.
С 20-х годов идет сплошная задержка дискурса. Не найден язык. Россия не может найти язык, чтобы выразить себя. Это все неадекватно. Нужна новая речь. Новый ритм.
Август 1991-го
Незаметно подкрался август 1991-го. Иван всегда чувствовал, что Перестройка добром не кончится. Что распад Союза имеет свою железную логику. Но этот оглушительный и бредовый спектакль превосходит его ожидания. Он ходит по Английскому парку с транзистором и слушает “Свободу”. Станция вещает нон-стоп. Новости самые мрачные.
По телевизору вспыхивают сообщения: арест Горбачева в Крыму, диктатура ГКЧП, чрезвычайное положение в Москве, люди стягиваются к Белому дому. Самое интересное, что ГКЧП возглавил старый знакомец Ивана – Янаев. Иван шепчет: “Геннадий Иванович, куда тебя втравили?”
Иван видит на экране телевизора: пресс-конференция ГКЧП, среди них Янаев. У него трясутся руки. Странные советские бюрократы. Разве могут они спасти разваливающуюся державу?
В этот вечер 10 августа он едет к Алене Миллер на чай – она уже простила его за неудобство с Богородниковым. На улице темнеет, он входит в большую барскую усадьбу с колоннами. Еще профессор Миллер в послевоенном Мюнхене здесь проводил свои семинары.
У Алены Миллер накрыт стол, Иван пьет чай вместе с неким Николаем – чернявым молодым человеком, который стал известен в мюнхенской эмиграции тем, что в феврале 84-го хоронил в баварском монастыре Зееон Анастасию (Анну Андерсон). Николай уверен, что является связующим звеном с истинной династией Романовых. Презирает всех не-дворян.
Пьют чай, разглядывают старые фотографии. Николай слишком самоуверен, разговор с ним не клеится.
Входит сын Алены, Петя Миллер. Молодой голубоглазый мужчина, которого она определила работать к Крониду Любарскому в журнал “Страна и мир”. Петя выполнял задания Любарского, очень рисковал, возил в Россию листовки и деньги для диссидентов. Пару раз его чуть не задержали, но парня выручили хладнокровие и природная смекалка.
Петя в стрессе, трясет головой: “Любарский совсем достал меня… это просто исчадье ада!” То, что Иван слышит, не удивляет его: он хорошо знает советских людей и их характер. Особенно диссидентский.
Пару лет спустя Любарский вернулся в Россию, стал членом Общественной палаты. Потом поехал отдыхать на остров Бали и там утонул, купаясь в Тихом океане. “Странная однако смерть”, – подумал Иван, услышав эту новость. Такая же неестественная, как позже станет захоронение Бродского в Венеции. Бывших советских людей тянет на экзотику. Чем хуже безымянная могила в поле?
Алена Миллер говорит Ивану: “Сейчас к нам придет Игорь Огурцов. Это очень интересный человек, один из православных диссидентов. Вместе с Осиповым он организовал первый христианский антикоммунистический союз. Отсидел двадцать лет”.
Миллер хорошо отзывается о нем: “Огурцов – приличный человек, он беден, но всегда аккуратно одет. Он очень заботливый сын. Его старые родители – тут же, в Мюнхене, они все сидят на социале”.
Входит Огурцов. Маленького роста, бородка клинышком, напряженные глаза с прищуром. Немного похож на Ленина. Одет тщательно, немного театрально: галстук, светлый плащ с погончиками, шляпа. До Ивана доходит, что это стиль Хэмфри Богарта.
Миллер передает ему какой-то пакет, Огурцов благодарит и идет к выходу. Иван берется проводить его до трамвая. Ему надо с кем-то поговорить. О ситуации в России.
Они садятся в трамвай, едут до главного вокзала. И там начинают ходить кругами по вечернему Мюнхену. Огурцов очень возбужден. Ситуация в Москве тревожная, ГКЧП медлит. Когда же армия заявит о себе и восстановит Союз? У Огурцова связи в Генштабе, в дивизиях. Он с ними говорил по телефону: новости не очень хорошие.
– Наступает 21 августа, действовать надо быстро и решительно: весь план ГКЧП сейчас на грани срыва, империя в опасности! – почти стонет Огурцов. Этот разговор длится долго, часа три. Темнеет, они продолжают ходить вокруг вокзала.
Огурцов проклинает Запад. За то, что поддерживает одних лишь либералов. И теперь за все получит сполна.
И снова – об армии, о церкви, о восстановлении Союза. Ивану начинает казаться, что в аргументах Огурцова есть резон. Да, в его словах есть сила убеждения.
Но это всего лишь слова. В реальной жизни ничего не происходит. ГКЧП завершается пшиком. Растерянный Горби прилетает из Фороса – в другую Москву.
Весь мир обходит кадр: Ельцин на танке. Знакомый немец-аналитик говорит Ивану: “Интересно, кому пришла в голову гениальная идея поставить Ельцина на танк? Ведь кто-то должен разрабатывать концепт”.
Иван ухмыляется. В России с концептами слабо. Это страна хорошо организованного Хаоса. Но постановочные откровения бывают.
Иван думает: “Почему никто не заступился за Советский Союз?” Он сам не любил Советский Союз. Но большинство совков его любило. Это была их Родина. Почему они так легко предали свою Родину? Неужто из этих трехсот миллионов человек, из этих тридцати миллионов членов партии, из этих сотен тысяч чекистов и офицеров не нашлось сотни людей, готовых взяться за оружие?
Иван думает: “Почему никто не заступился за Советский Союз?” Он сам не любил Советский Союз. Но большинство совков его любило. Это была их Родина. Почему они так легко предали свою Родину? Неужто из этих трехсот миллионов человек, из этих тридцати миллионов членов партии, из этих сотен тысяч чекистов и офицеров не нашлось сотни людей, готовых взяться за оружие?
Никто из давших присягу стране не выступил “за”! Покончили с собой Ахромеев и Пуго, но это так мало. Так позорно система не кончается!
Ни одна паршивая собака не облила себя бензином и не воспарила в дыму и пламени на Красной площади под возглас “Es lebe unsere Sowjetunion!”
Иван не понимает, что происходит. Безобразный распад СССР оставляет его в недоумении. Одинаково противны и диссиденты, и монархисты, и демократы, и власовцы, и немцы, и американцы. Им овладевает чувство безысходности. В этом мире есть еще честные и смелые люди, но их единицы. Один из них – Миша Вольф. Который и после слома системы никого не сдал. Но он – исключение из правил.
Ночью ему снится, что с неким Антоном Б. он стоит на палубе широкопалубного корабля. Наверное, танкера. Они плывут по водной глади, похожей на бухту Золотой Рог, а может, и на Севастопольскую бухту. Посередине палубы – мачта, высокая. Они начинают спорить, кто взберется наверх. Смысл в том, что с этой мачты видны просторы южного берега Крыма и добравшийся будет иметь феноменальный обзор постсоветского пространства. Это дело принципа – залезть и укрепить флаг СССР.
Иван начинает карабкаться, он карабкается как пионер на шест, обхватывая коленками мачту, подтягиваясь, закрывая глаза. Вокруг – море, синяя бухта. Ползется легко. Он ползет выше, все выше, он уже почти у цели, начинает кружиться голова. Он все-таки крепит флажок на мачте. Внизу раздаются аплодисменты, но кто-то кричит: “Мы потеряли Севастополь!” Обдирая руки, он быстро спускается вниз.
На палубе он видит, что нет ни мачты, ни Антона Б., а их танкер движется в неизвестном направлении.
Тени прошлого
Осень 1991-го. Иван живет один в съемной квартирке в Талькирхене, среди немцев. В доме строгий хаусорднунг. Он торжественно подписал его в присутствии хаусмайстера. Там много пунктов: после десяти вечера нельзя громко смотреть телевизор и говорить, после двенадцати ночи – принимать душ и спускать воду в туалете. В хаусорднунге есть и забавные пункты: днем разрешается играть на пианино с десяти до двенадцати и с часу до пяти, но накрыв голову и пианино одеялом.
Есть строгости в отношении выноса мусора, парковки машин и прочего. Ивану это по фигу, ему наплевать, но инциденты получаются сами собой. Когда у него поздно вечером сидят друзья и они мирно беседуют за бутылкой вина, в дверь звонят. Там стоят два полицейских в кожаных куртках и с пистолетами. Они входят в квартиру, осматривают ее и недоуменно покидают. Выходит, настучал сосед снизу. Это невропат: он посещает парикмахера раз в неделю, проходит мимо Ивана не здороваясь, прямой как штырь, с ровно уложенными волосами, и когда слышит шум спускаемой воды ночью, стучит шваброй в потолок.
Но есть и очень милые люди. Старушка со второго этажа принесла ему попробовать домашний пирог, старик с четвертого – фронтовик, принес шнапса. Однажды он сказал ему, что был в плену в России, и это – лучшие годы его жизни. Да, как они работали, всей бригадой! Сибирь, мороз, рубка леса, укладка путей и медсестра Наташа: старик помнит ее теплые губы и большую грудь.
Иван чувствует: немцы – душевный, но очень одинокий народ.
И он движется среди них как фантом: переходит Изар, минует зоопарк, садится в трамвай, едет в центр.
Не хватает русских девчонок, шуток и какой-то заряженности в атмосфере. Все чинно, благопристойно и как-то скучно. Даже очень скучно. Это объясняет ему странные выходки русских в эмиграции.
Они не хотят жить, как немцы, скажете вы? Да это их вообще не волнует. Не затем они сюда ехали, чтобы жить как простые немцы. Это скажет любой русский эмигрант. Немцы живут скучно, они тянут трудовую лямку, долго и упорно копят на старость, откладывают марки, чтобы в результате – после семидесяти – поселиться в хорошем доме для престарелых, где им будут менять памперсы и приносить безвкусный ужин. У них свое понятие о счастье.
А русский человек, даже самый подлый и ленивый, чувствует свою исключительность. Даже сидя на социале, он может позволить себе беспробудные пьянки и бесконечные разговоры – на деньги немецких налогоплательщиков. Но это же его и погубит. В конечном счете он сопьется либо станет бюргером почище немца.
Ивана страшит это, он не хочет выглядеть, как русский эмигрант. Он все-таки европеец или хочет чувствовать себя таковым. И потому ему намного сложней. Мюнхен не очень ему подходит.
Не в этом городе советские мутанты могут найти и куранты, и прейскуранты.
Его обычный маршрут: он выходит на Мариенплац, заходит в кафе “Донизель”, берет два брецена, пьет мутное пшеничное пиво, потом идет по Театинерштрассе до Одеонсплац. Это та площадь, где Гитлер вышел на “пивной путч” в 1923 году и где шестнадцать его товарищей пали под пулями рейхсполицейских.
Иван видит: утро 9 ноября. Колонна нацистов. Впереди идет прихрамывая генерал Людендорф, машет палкой. Полицейские берут на плечо карабины. Гитлер призывает их сдаться, в ответ выстрелы. Так рождаются легенды. Стоп-кадр: так рождаются легенды.
На Одеонсплац Иван спускается в винный погреб и там берет бокал привычного “Троллингена”. На душе становится легче. Он выходит на Леопольдштрассе и идет к Триумфальной арке. По пути заходит в университетскую библиотеку. Там набирает на полке охапку российских газет. За окном – идиллический Английский парк, а на этих страницах – яростные вопли и биения себя в грудь: это никак не могут успокоиться сторонники перестройки. Империя уже разрушена, а они не могут успокоиться. Уже того, а они не.
В паузу он курит, пьет кофе. Подходит к библиотекарше фрау Гройлер. Как у многих пожилых немок, у нее голубоватые седые волосы, закрученные в кудельки. И печальные глаза – от одиночества. Они говорят о падении “железного занавеса”. Немка вздыхает: “Каждую ночь, на протяжении последних лет, мы ставили свечку и молились, чтобы не было воссоединения с Восточной Германией. И вот оно случилось: нашему благоденствию приходит конец!”
– Благоденствию приходит песец, благоденствию приходит песец, – собрав в сумку школьно-письменные принадлежности, он выходит в Английский парк. Здесь уже тепло, бегают дамы с собачками, а на поляне расположились нудисты. Они стоят во всей красе, выпятив белые животы. Его, как советского человека, немного коробит. Но он хорошо помнит, что Германия – родина не только научного социализма, но и нудизма, которому дано название Freikoerperkultur (FKK).
На холме – беседка, оттуда звучит заунывная дробь. Беседка как будто создана для поэтов и философов: для Шеллингов, Гельдерлинов и прочих. Там сидят кришнаиты и бьют в барабаны. Эта дробь навевает тоску. Он проходит дальше к Китайской башне.
Берет кружку пива, садится за стол, сдувает пену, гладит подбежавшего пятнистого сеттера.
Рядом с ним расположилась семья немецких пролетариев. Они купили пять кружек разливного пива, сели за общественным столом и выложили закуску из корзины. Уминают сэндвичи, качают коляску с ребенком и наслаждаются жизнью.
На соседней скамье он видит Владимира Ильича. Тот сидит, положив котелок рядом с собой, пьет пиво, закусывая сырокопченой колбаской “меттвурст”. Отрезает перочинным ножом ломтики и ловко подкидывает себе в рот. Ильич в хорошем расположении духа.
– В чем дело, Владимир Ильич? – спрашивает Иван. Тот отвечает: “Сегодня утром я вышел на идею создания общерусской газеты… ”
Ильич приехал в Мюнхен в 1900 году по приглашению Парвуса, остановился на Унгерерштрассе, 80. Потом переехал на Кайзерштрассе, 53. По вечерам он сидит у окна и думает: “Что делать? С чего начать?”
Ильич вышел сегодня утром на прогулку из Швабинга. Для всех он херр Майер. Надежда Константиновна провожает его тоскливым взглядом. Ильич любит эти выходы в Швабинг. Маршрут начинается в доме Георга Риттмайера на Кайзерштрассе, 53. Ульянов поднимается в этот день рано (Лениным он назовет себя год спустя, здесь же, в Мюнхене), чистит до блеска ботинки, надевает жилетку, котелок, спускается по скрипучей деревянной лестнице, минует квартирки слесаря, паркетчика, вдовы Хубер. Под мышкой у него – социал-демократическая газета Muenchner Post. Заходит в пивную Zum Onkel. Бормочет: “Что делать? С чего начать?” Садится за столик, заказывает пиво, разворачивает газету. Вокруг сидят жители Швабинга, среди них в это воскресенье много рабочих. Они тоже читают Muenchner Post. Все читают.
В этот момент Ульянову приходит гениальная мысль: все должно начаться с общерусской газеты. Если все читают один текст, один типографский набор, то все они связаны одной пропагандистской цепью. Он достает карандашик, блокнот и быстро пишет – “что делать”. Потом зачеркивает “что делать” и пишет – “с чего начать”. Вывод: нам нужна общерусская социал-демократическая газета – коллективный пропагандист и коллективный агитатор.