Арсений Кронидович молча сжал кулаки.
* * *Граф Тауберт, Николай Леопольдович, былой кавалергард, прошедший всю Третью Буонапартову войну от звонка до звонка, достигший к двадцати семи годам производства в подполковничий чин и должности заместителя командира полка Китежградских конно-егерей, ничего не понимал. Нет, конечно, «что-то витало» в анассеопольском горьком от осени воздухе, но когда за присягой новому василевсу последовал приказ немедля выступить на Дворцовую, подполковник растерянно потёр переносицу. Чего ради?
Заместитель командира, он же начальник штаба, он же тот, кто «всегда при делах и в ответе за всё», особенно если командует китежградцами достославный князь Шигорин, обязан пребывать в казармах ежечасно, нимало не препятствуя его сиятельству вести достойную его происхождения жизнь, то есть посещать все без исключения балы и слыть завсегдатаем модных салонов.
Уже вчера в два часа пополудни князь Медар Гекторович Шигорин, вид имея крайне бледный и утомлённый, покидал казармы конно-егерей даже не верхами, как положено любому кавалеристу, а в коляске, специально им вызванной.
— Неможется мне, Тауберт, — томно-слабым голосом поведал командир полка своему начальнику штаба. — В груди ломит, в висках давит, жар… Домой поеду, отлёживаться. Тебе доверяю всецело. Однако же, — князь понизил голос, склонился к уху подполковника, — однако же, коли чего этакое случится, ты того, не усердствуй до непомерности. Помни, самое главное — чтобы солдатики наши в порядке пребывали, лошадки тож… А ещё лучше, ехал бы ты, Тауберт, тоже домой. Отпускаю тебя своей командирской властью. Ничего с полком не случится, эскадронные справятся, если что.
Николай Леопольдович кивнул, однако про себя лишь пожал плечами. Бросить полк и отправиться домой к молодой жене он, при всей соблазнительности сей перспективы, не мог никак. Вот просто не мог, и всё. Не потому, что «немец» — самого себя Тауберт совершенно искренне считал русским, просто «остзейских кровей», — а потому, что полк бросать нельзя. Этому он научился в Буонапартовой кампании, Зульбургская бойня то подтвердила. Будь всегда с полком, и твои солдаты сотворят чудеса. Брось его «на эскадронных» — и в решительный момент твой клич «За мной!» услышит лишь пустота, а ещё скорее — утонет он в топоте копыт тех, кто решит, что на этой войне или в этой битве ему делать больше нечего.
…Сегодня пришёл приказ. Странный и необычный — на главную анассеопольскую площадь конно-егеря вызывались лишь при парадах. Сегодня же, после присяги новому государю, солдатам полагалась увольнительная, лишняя чарка, а вечером — праздничный обед.
Офицеров тоже почти не осталось. Друзья и приятели князя Медара Гекторовича все как-то тихой сапой куда-то подевались, так что на иных эскадронах остались безусые прапорщики или, напротив, усатые унтера, ветераны двух последних Буонапартовых войн.
Сердце тревожно сжалось, но совсем не по-зульбургски. Нечто страшнее кровавой битвы вызревало в самом сердце Анассеополя, нечто настолько скверное и жуткое, что Тауберту удавалось отгонять мысли об этом до самого последнего момента, и лишь при виде застывшей стрелковой цепи, окружившей неподвижные каре, словно кнутом хлестнуло: мятеж!
Анассеополь не ведал настоящих смут, Буонапартовы «прелестные письма» никого не подвигли, а уж сейчас-то?! И вдруг в строю стоит гвардия, лучшие из лучших, что не повернутся и не побегут.
Никола Тауберт был ещё молод. Хотя и не без орденов, и в сражениях побывать довелось. И, наверное, именно последнее заставило острым, почти звериным чутьём бывалого солдата почуять — стержня нет. Никто не знает, что делать там, где толпятся и суетятся сюртуки с мундирами, где застыл собственный его василеосского величества конвой.
Да и «верных войск» как-то мало! Только лейб-гвардии фузилёров с егерями и видать, да ещё конную батарею в четыре орудия, успевшую развернуться прямо перед смутьянами.
Тауберт отдавал приказы, его полк выстраивался — егеря старались не глядеть в сторону мятежных каре. Слишком много знакомцев, с кем делил походную кашу, — всего три года, как Третья Буонапартова отгремела. Рядом стояли под Зульбургом, где вышло самое горячее дело за всю кампанию, земля горела и редуты рушились. А теперь что же, в своих стрелять?!
Одинокий всадник на сером коне отделился от суетливого безмолвного месива и, сменив возле Кронидова столпа широкий галоп на безупречный парадный аллюр, нарочито неторопливо направился дальше, прямо на лес гвардейских штыков.
Генерал-фельдмаршал Арцаков. Князь Пётр Иванович! Der lieblingsvater… Тогда, под Зульбургом, молодой Никола Тауберт, сжав саблю, шёл рядом с фельдмаршалом в ту последнюю атаку, когда — любой ценой! — надо было сломать натиск буонапартовой Старой Гвардии. Поле тонуло в дыму, артиллерия била почти наугад, а поневоле смешавшиеся русские батальоны шли за князем Петром, как привыкли, и сам князь, прихрамывая — память ещё Второй войны, с Калужинской битвы, — шагал впереди, обнажив дарёную самим Александром Васильевичем шпагу.
Гвардию они тогда остановили. Не опрокинули, не погнали назад — Гвардия умирает, но не бежит! — однако остановили. И это означало поворот в сражении.
Яростное осеннее солнце заливало ладожские граниты безжалостным светом. Ослеплённый Анассеополь замер в томительном ожидании; так с ужасом и нетерпением ждут грозы, а ведь думалось, грозы этого года уже отгремели.
За спинами таубертовых егерей густо чернела растущая толпа, и вечные мальчишки карабкались и карабкались по фасадам, карнизам и водосточным трубам, не говоря уж о фонарных столбах.
Если дойдёт дело до картечи, посечёт же их всех, невольно поёжился Тауберт. Он взглянул на артиллеристов — зарядные ящики открыты, однако офицеров почему-то не видно, один молодой поручик. Фейерверкеры смотрят угрюмо и явно не горят рвением. Плохо, очень плохо, потому что развернуть лёгкие пушки дулами в противоположную сторону отнюдь не займёт много времени.
Дончак князя Арцакова тем временем достиг охранной цепи мятежников, и та… расступилась! Полководец выхватил и вскинул шпагу. Он ещё никогда не бросал своих солдат, он не мог оставить их и сейчас, пусть и увлечённых смутьянами.
Холодный ветер, пролетевший над площадью, донёс до Николы Тауберта слова, заставившие горло болезненно сжаться:
— Гвардейцы! Солдаты русские!.. Братцы мои, что же это вы творите?!
Каре что-то ответило, нестройно и недружно. Тауберт видел, как словно бы из ниоткуда возникли и замельтешили какие-то фигуры, и в армейских шинелях, и в партикулярном платье, побежали к генерал-фельдмаршалу, размахивая руками.
Ох, что же он творит, князь Пётр Иванович?!
* * *Всё, всё пошло из рук вон плохо, едва василевс — тот, настоящий, — не вышел к утреннему разводу и сперва по дворцу, а потом по столице поползли слухи: железный Кронид при смерти. Нужно было решаться, а решившись — действовать. И не когда-нибудь, не будущим летом, а сейчас и самим. Определённый в диктаторы усмиритель Капказа на Капказе и пребывал, князь Орлов — в лешском Червенце, а полковник Торнов — на юге; Лабе и тот отъехал в дальнее имение. В Анассеополе словно нарочно не оказалось никого, кто командовал хотя бы бригадой. Избранный за неимением других диктатором Древецкой сперва согласился, а через два часа прислал письмо, в котором снимал с себя полномочия и советовал — советовал! — отказаться от восстания. Сейчас князь с княгиней, надо думать, подъезжают к Млавенбургу, и чёрт с ними! Хуже другое: оставшиеся, хоть и не забыли долг свой перед Отечеством, хоть и явились в урочный час на площадь, до сих пор не решились сделать второй шаг, а драгоценное время безвозвратно уходило.
Нужно было незамедлительно что-то предпринимать: атаковать, как требовали одни, настаивать на переговорах, как предлагали другие, благо сыновья Кронида тоже были растеряны, а великий князь Георгий к тому же не чурался вольнодумства, но восставшие стояли столбом, с каждой минутой теряя надежды на успех.
Ненависть к деспотам обернулась иной стороной. Никого, облечённого властью приказывать, никого, говорящего от имени всех. «Смерть тирании», — писали они в тайных прожектах, наихудшим тираном представал Буонапарте, присвоивший себе право говорить от имени восставшей свободной Франции, — и потому здесь, среди равных, не находилось никого, кто зычно рявкнул бы сейчас: «Слушайте все!..»
Солдаты пока выполняли команды. Кто-то — потому, что не мыслил неповиновения офицерам, кто-то верил, что покойный государь оставил завещание, где обещал народу вольность с леготой, но дети сию драгоценную бумагу спрятали. Штабс-капитан Аничков лжи не одобрял. То, что все они сейчас делали, было их выбором и их долгом. Жить в стране, где ветерана, героя, дважды заслонявшего Отечество от Буонапарте, хлещут по рылу? Танцевать на балах, проигрывать в карты за вечер столько, сколько рота нижних чинов не получает за двадцать пять лет верной службы? Даже с пятью рублями наградных за Калужинское сражение… Да кем надо быть, чтоб мириться с этим?!
Штабс-капитан глубоко вздохнул и задержал дыхание, заставляя себя отринуть все мысли, кроме одной. Сегодня нужно победить, иначе те, кого они привели к Бережному дворцу, вместо свободы получат шпицрутены, а то и Сибирь.
— Аничков!
Штабс-капитан обернулся. К нему спешил майор Мандерштерн, увлёкший за собой полк лейб-гвардии гренадер.
— Никита Петрович! Подошли конные егеря. Гарнизон присягает… Нужно на что-то решаться, и прямо сейчас, пока тиран ещё нас страшится.
— Согласен, — с облегчением выдохнул Аничков. — Предлагаю…
Раздался резкий перестук копыт по гладким гранитным плитам.
— Опоздали мы предлагать, — с горечью бросил Мандерштерн. — Видите? Это вам не Севастиан!
Стрелки охранной цепи неуверенно расступились перед сверкающим орденами всадником. Тот, не поведя и бровью, пустил коня дальше, прямо на штыки ближайшего каре; рука со шпагой взмыла, словно призывая к атаке:
— Гвардейцы! Солдаты русские!.. Братцы мои, что же это вы творите?!
У Аничкова потемнело в глазах. Князь Арцаков! Пётр Иванович. Больше, чем просто правая рука князя Александра свет-Васильевича, отца всех наших побед; его, князя Петра Ивановича, стойкостью да верным расчётом решилась Калужинская битва. Тот, кто довёл русскую армию до Парижа, кто переломил Зульбургское дело, где Никита Аничков заработал рану в грудь и Ростислава с мечами, но разве это было главным?
— Молчите, князь! — выкрикнул литератор Платон Кнуров, кинувшись к полководцу. — Молчите и уезжайте! Уважая седины ваши…
— Я в пятидесяти сражениях побывал, сынок, — усмехнулся генерал-фельдмаршал, опуская шпагу. — И ни в одном от неприятеля не бегал, хотя позначительнее тебя вороги попадались. Буонапарте тот же… — Пётр Иванович вновь возвысил голос, окидывая взглядом ряды серых шинелей и не удостаивая поэта вниманием: — Братцы! Не слушайте вы смутьянов. Зачем против государя штыки поворачиваете?! Не вы ли Россию и Кронида Антоновича покойного оборонили?! Не вы ли Двунадесять языков под Калужином били? Не вы ли им спину на Берёзовой доламывали? Не с вами ль я, славные мои лейб-гвардейцы, в Париж входил?!
Солдаты завздыхали, отворачиваясь и не глядя друг на друга. Аничков едва не принялся вслед за нижними чинами разглядывать собственные сапоги, но всё ж удержался. Ну почему, почему именно Арцаков?! Неужто в отъезде князь не мог оказаться, как оказались военный министр или Лабе? Уговорит ведь солдат, не кривя душой, уговорит, а после василевс опомнится и начнёт мстить. За пережитый страх всегда мстят, и никакой Арцаков не защитит, как не защитил взбунтовавшихся однажды ладожан, хоть и пытался. Аничков знал про то от князя Орлова, примкнувшего к Обществу именно после расправы. Штабс-капитан украдкой огляделся, поймав отчаянный взгляд Мандерштерна и полный бессильной ненависти — Кнурова, а Пётр Иванович продолжал говорить:
— Коль жалобы есть, коль командиры дурные, приварок воруют, муштрой изводят, работами непосильными не для блага общего, а лишь для своего — скажите мне вот прямо сейчас…
— Уезжайте, князь! — сорвался на визг Кнуров, размахивая дуэльным пистолетом. — Немедля! Или…
— Или что? Убьёшь? Слышите, братцы? Эх, молода, во Саксони не была… Что ж, давай. Пули османские да французские, персиянские и лешские меня не добили, мне ли русских бояться?
— Прочь!
Подскочивший поручик выхватил ружьё у растерявшегося рядового, замахнулся штыком. Арцаков даже не повернул головы. Серый дончак сам принял вправо, вынося всадника из-под удара, но такового не последовало. Не нюхавший пороху мальчишка отбросил ружьё и закрыл лицо руками. Медлить было нельзя, тем более нельзя, что самому Аничкову все сильней хотелось, чтоб ничего этого не случилось. Князь Пётр внезапно обернулся.
— Иди домой, — тихо и устало велел он поручику, — ты в отпуску. Понял? Глупость свою в бою искупишь. Аничков? Ты?! Помню тебя по Зульбургу… Про рекрутчину и двадцать пять лет вы верно пишете. Сам с этим к государю пойду, а теперь расходитесь. О солдатах подумайте, господа офицеры!
«Я смогу, — обречённо подумал Аничков. — Кроме меня, некому, значит, я смогу!»
Пистолет взлетел, указательный палец нажал на спуск.
Вроде б негромкий выстрел раздался над огромной площадью, а вздрогнули все без исключения: свои и чужие, восставшие и вышедшие против них, солдаты и офицеры, свита василевса и простой люд.
Шпага выскользнула из раскрывшейся ладони князя Петра, остриё клинка клюнуло ладожский гранит, высекло одинокую, тут же погасшую искру. Серый конь сам рванулся назад, пока всадник заваливался ему на шею.
— Никита Петрович?! — Мандерштерн словно не верил глазам, сам Аничков своим тоже не верил.
— Браво! — с горячечным восторгом воскликнул Кнуров. — Браво тебе, Брут российский! Нет больше сатрапа! Нет…
— Замолчите! — прикрикнул, не узнавая собственного голоса, Аничков, а поручик внезапно громко всхлипнул. — Мандерштерн, вы свидетель. Общество Благоденствия приговорило бросить жребий, кому стрелять в тирана, и полагать сие дуэлью. Это тоже дуэль… И у неё может быть лишь один исход. Да здравствует вольное Отечество!
Они не успели ничего понять, а если успели, то ничего не предприняли. Конь с неподвижным всадником на шее ещё скакал, когда раздался новый выстрел. Последнее, что увидел на внезапно оглохшей площади Никита Аничков, — это серого дончака, что, невозможно плавно и медленно взмахивая гривой, уходил сперва по красноватым гранитным плитам, потом по лёгким сверкающим облакам.
— Зря. — Мандерштерн наклонился и закрыл штабс-капитану глаза. — Всё, господа, назад нам теперь дороги нет… Первый батальон! Готовьсь! Второй батальон! Левое плечо вперёд!..
Привычка повиноваться офицеру своё дело делала, гвардейцы чётко исполняли привычные команды. Щетина штыков поднялась: шеренги изготавливались к огневому бою.
* * *Этого не могло быть.
Выстрелили. Они выстрелили. В князя Петра Ивановича. В князя Петра, рядом с кем Никола Тауберт, печатая шаг, шёл в безумную атаку под Зульбургом и за кого десять раз умер бы любой русский солдат, — они выстрелили!
Нелюди.
Холодная ярость разливалась по жилам, хвалёная тевтонская выдержка и дисциплина таяли, словно лёд в походном солдатском котле. Прямо перед китежградскими егерями маялась конная батарея, жерла четырёх пушек смотрели вроде как на мятежные каре, но ни офицеры, ни тем более солдаты не пребывали в готовности. Иные и вовсе выразительно косились на чернеющую толпу — хорошо ещё градоначальнику хватило ума вызвать казаков, сдерживать люд.
Шпоры врезались в бока коня, Николай Тауберт погнал жеребца прямо на растерянную батарею. У смутьянов с выстрелом в князя Петра, похоже, сомнения тоже кончились, их шеренги зашевелились, разворачиваясь. Ружья поднимались, и это значило одно — вожаки, кто бы они ни были, решились.
— Командир?! Где командир?! — Подполковник осадил коня прямо возле орудий.
— Нет его… Болен, — промямлил одинокий поручик.
— Как отвечаете старшему по званию?! Открыть огонь! Немедля! — Тауберт, выходя из себя, кричать всё равно не умел. Ледяная, поистине тевтонская холодность. Однако офицерик, ошарашенный всем происходящим и внезапно настигшей командира «болестью», не пошевелился.
— К орудиям!
Поручик раскачивался на каблуках, словно в трансе.
— Э-эх!
Обученный гнедой повернулся, будто на шарнирах, поручика сбило конской грудью, отбросив на зарядные ящики. Тауберт оказался среди артиллеристов, поднял руку и теперь уже гаркнул как следует:
— Огонь!
Солдаты растерянно смотрели на мятежные шеренги; гвардия двинулась, вскинув ружья. Как же тут стрелять? Свои ж ведь!
Но прапорщиков и пару фейерверкеров холодная ярость Тауберта всё же привела в чувство. Наверное, поняли, что подполковник в мундире конных егерей сейчас сам бросится к пушкам, и тогда хоть руби его саблями, хоть коли штыками. А может, и не поняли, может, тоже видели, как выронил шпагу седой человек в орденах — их князь Пётр.
Заряженные картечью пушки выстрелили. Недружно и вразнобой, но промазать по плотному каре с такого расстояния было невозможно.
Тауберт не закрывал глаз. Грохот и пороховой дым, а прямо перед подполковником — кровавое месиво, изрубленные картечными пулями тела в русских шинелях, под русскими знамёнами, и он сам — бьющий по ним почти в упор.
— Заряжай!
Гвардия, даже впавшая в смуту, остаётся гвардией. Грянул ответный залп, поневоле куда слабее, чем мог быть, упал кто-то из артиллеристов, но тут ударили две другие пушки, и строй мятежников сломался. Кто-то из них ринулся прямо на батарею, держа штыки наперевес; кто-то, напротив, устремился к Бережному дворцу. Тауберт, понимая, что всё погибло, что погиб он сам, Никола Тауберт, махнул своим конно-егерям.