А теперь она стелила ему постель. Стояла над постелью согнувшись, выпятив угловатый зад. А Олежка, подойдя, смотрел… Коснулся ее… Она как бы не замечала скользящих по ее телу его рук. Он стоял сзади и, согнувшуюся над простынями, легонько трогал ее за бедра. И прислушивался к себе… А вдруг?
– Спокойной ночи, – сказала. И хотела уйти в свою комнату.
Он обнял ее уже напоследок. Он почувствовал, что она и здесь, прямо сейчас сдастся… И сразу отпустил ее – сделал вид, что не почувствовал… Просто объятие. Просто перед сном напоследок… Дружба, Маша. Пока что дружба. А, мол, после… А, мол, после у нас всё впереди.
В темноте он, конечно, не уснул и чувствовал, что и Маша (в своей комнате и в своей постели) тоже не спит. Но, к его счастью, она не шмыгнет сюда на быстрых, бесшумных ногах… не придет на цыпочках… Молоденькая… Сама не придет.
Так что, засыпая, он мог спокойно оценивать свой сегодняшний мужской улов. Закрепить в сознании… Удерживая сладость минуты… Ну, целоваться – это ему ничто… Но грудь, наливная, хоть и небольшая… Сосок острый. Он поиграл им… Она отдернулась, но с запозданием. Дала поиграть… А попка у нее будет просто отличная. Будет… Пока что он поглаживал. Это она позволяла щедро. Коленки раздвинуть не давала. Потому что рукой… Если бы лечь, если лечь меж ее коленок, сдалась бы… Но лечь на нее, даже играя, ему было страшновато. Потом оправдываться… Чем?.. Разведкой в горах?.. Его тошнило от собственных лживых слов. Нет, нет, всё правильно. Он прошел рядышком с обрывом. Прошел – не упал… И ей пообещал дружбу. И сам всласть ее потискал.
Теперь спать…
Он вдруг резко сел на постели. Он услышал тот самый зов. Забытый, долгожданный зов – в паху заныло… Что это?.. Он даже подумал, не побежать ли к Маше… быстро-быстро. И пусть торопливо, пусть грубо сейчас же войти в нее. Пулей войти… А?.. Но он еще ждал. Он хорошо знал, что такое мордой в грязь. Он прислушался… Может, луна?..
Пусть луна… Планета! Комета! Какая разница!.. Он настороженно глядел в сторону окна. Там!.. Там рождался зов… Но только никакая не луна, не свет, не луч… Там был звук.
Мать их!.. Как он сразу не узнал! Танки! Скрежет гусеничный… Не по песку. Не по глине. Не по кустарнику напролом. Вот почему он не узнал сразу… Скрежет по мостовой… Он продолжал слышать возбуждение. Лязг пробудил его суть. Вот оно!.. Он метнулся в комнату Маши… Заколебался… Терял драгоценные секунды. Подошел – она не оттолкнула. Она даже отыграла желание… Подставила тело. Но едва он коснулся… ее руки… груди… Как сразу же почувствовал свою стылую немощь.
Он убрал руку. Он отодвинулся.
– У тебя нет сигареты? – спросил, чтобы хоть как-то выйти из этой дурной минуты.
Но тот звук опять ударил его по мозгам. Лязг… У окна звук будет еще слышнее, еще зазывнее!.. И там большой подоконник!.. Он хотел сказать ей. «Маша… Маша…» – сказать ей или просить. Но вместо слов только скрежетнул зубами:
– М-ммм!
И схватил ее. Взял на руки… Спотыкаясь, дурея, слыша звонкий кач в паху, понес ее туда… К окну… Доступная, он чувствовал. Хотя бы войти в нее…
Он положил Машу, как мог бережно устроил ее на подоконнике. Для начала… Летнее их окно в полурастворе… Торопя секунды, самой девчонкой, копной ее волос, ее головой, ее плечами Олежка мягко растолкнул створы окна пошире. Чтобы гул и лязг громче!.. И тут же на подоконнике – она лежа, он стоя – попытался сделать дело… Девчонка была не против, уже давно не против. Сопротивлялась вяло… Хотела… Однако грохочущий звук сместился и ушел… Лязг ушел за стену… Лязг обманул!.. И тогда бывший солдат снова схватил девчонку и понес ее к другому окну.
Он старался побыстрее сообразить, куда движутся танки. Потому что звук уходил за угол. Танки бегают быстро… Сейчас они будут напротив окна на кухне… Туда… Он поспешил, с ней на руках!.. Он сбил столик, где оставались их чайные чашки… И заварочник…
Да, звук слышнее. Звук залязгал… На этой тихой ночной московской улице, несомненно, маневрировал и ревел танк. Гусеницы танка скребли камень. Жестко скребли!.. Он спешно пристроил девчонку. С ходу раскинул ее… Должно было получиться.
Она бормотала:
– Олег… Здесь… Ты хочешь открытое окно?.. Видеть звезды?
Ее острые коленки тряслись. Она хватала ртом воздух. И ждала. А ждать было нечего. Олежку так мягко-мягко отпускало. Ноль. Он стал ноль. Потому что здесь не стало грохота. Ничего не стало… Здесь вообще не было ни звука. Тишина.
Это его контуженое ухо дало сбой. Такое бывает… Ему слышалось, что танки повернули за угол в сторону кухни, а они повернули за угол ровно наоборот. Ухо ошиблось… И что теперь?.. Теперь разве что к соседям. Выбить дверь… И с Машей на руках… Мол, вот он я. Мол, привет всем!
Он отпустил ее… Какая тишина!.. Захотелось покоя после всей этой дурной беготни. И немного навести бы порядок.
Олежка поднял сбитый им столик. Валявшийся с задратыми ногами вверх… Собрал чашки, обе разбились. Сел… Закурил… Маша включила большой свет.
В ночной рубашке, босая и легкая, она подошла к нему сзади и тронула со спины:
– Ты проснулся, да? Ты испугался?.. Это танки. Я тоже слышала.
Она так и не поняла, что контуженый солдат бегал не от танков, а за танками.
– Ух, как грохотали, – сказала.
И ласково вновь трогала его плечо:
– Уже всё. Они уже всё… Они проехали.
Белый дом без политики
1
Старый хер, я сидел на краешке ее постели. Весь в луне – как в коконе чистого серебра.
В том-то и дело! Старикан Алабин сидел на самом краешке ее постели. Конечно, напряженно. Конечно, с опаской. Но луна за окном вдохновляла!
Ни к чему много света. Заоконная луна понимала в живописи. (Картина старых мастеров. Уже Вермеер. Вот он. Откровенный. Самую чуть.) Хотя, по сути, чтобы мне пускать слюну, лунному лучу открыто было не так уж много. Лицо… И сонно нависшая женская грудь. И, пожалуй, рука – узкая, выпроставшаяся из-под легкого одеялка.
Я немного придвинулся. Я чужак, не напугать бы. За полчаса я всего-то преодолевал расстояние в сантиметр. А что поделать! (Зато в их дом я пробрался за пять минут – половицей не скрипнув, прошел веранду, прошел комнату. Большую их комнату с фортепьяно… Взял влево… И в три мягких шага оказался в спальне.) Однако теперь медлил и вел счет на сантиметры… Тем более что едва придвинувшись на первый же смелый сантиметр, я замер. Я вдруг учуял запах. Как бы от ее лица. Сладковатый.
Что-то необычное и пряное?.. Эту пряность ее дыхания я учуял еще вчера. Утром. (Когда напросился к ней, к Даше, на чай.) Но я так и не угадал запах… Луч… Я тонул глазами. Луч не давал думать…
Насторожившись, я втянул воздуха (и сладковатого ее запаха) побольше… Спит… Я еще к ней склонился. Еще. Получалось, что я осторожно пробовал лечь с ней рядом. (Я хотел бы лечь. Это правда. Но движения, чтобы лечь, я не делал.) Я только вбирал ее пряное дыхание. А Даша проснулась.
И тотчас инстинктивно, толчком бедра она сбросила меня на пол. Включила ночник.
Я стал оправдываться. Сидя на полу… Объяснение было, конечно, нелепо. Фантазии в ту минуту никакой!.. Мол, шел ночью к некой женщине, а попал на дачу сюда, к ней. Ошибся в темноте домом…
Даша только фыркнула:
– Что за сказки, Петр Петрович!
Но я опять… На дачах бывает!.. Ночью вдруг заблудишься… Темно… Мое словоизлияние Даша перебила решительно – она хотела спать.
– Хватит. Иди на веранду, дед… Там диванчик.
Я подумал, не попытаться ли хотя бы обнять ее. Для контакта.
– Иди, иди, дед! На диван. Там есть одеяло… Утром опять кофейку выпьем.
Я сник.
– Я, Даша, вчера яблоки принес.
– Видела.
– Отличные яблоки.
– Видела… В нашем саду и насобирал, а?
Я нехотя отправился на веранду – и уже оттуда с обидой ей выговаривал. Ворчал, что, мол, за люди кругом! Что за гнусные наговоры! Эти их дачные склоки… Однако же что правда, то правда. Ее были яблочки. Они. Когда шел, не мог не протянуть руки. Сорвал… Не удержался! (У меня ни такого сада, ни таких яблок.) А здесь они потрясающи. Они одуряли.
Луна сияла, а я лежал на диванчике и тускло обдумывал неудачу. И заснул. Я как-то и луну забыл.
Даша (уже при ярком утреннем свете) стояла надо мной и с издевкой, молодая, смеялась:
– Дед, а что тебе, хи-хи-хи, от меня было надо?
Я огрызнулся:
– Хи-хи-хи, не скажу.
Смеялась:
– Ну, дед! Ну, влюбленный!.. Ночная атака, ха-ха-ха… хи-хи-хи!.. А в чем, собственно, был твой, хи-хи-хи, интерес? Чего ты хотел?.. Но ты уверен, дед, что ты чего-то хотел, ха-ха-ха-ха!
Я вяло поднялся. Нечего смеяться над сонным. (Я хотел, хотел! Не сомневайся!)
Со сна я плескал себе водой в лицо. Я люблю воду.
Именно так. Со сна старикан Алабин плескал себе водой в лицо, и на шею, и за ушами – летним утром холодная вода хороша, освежает.
Услышал голос… Это к Даше соседка. Пришла, притопала. Тощая и облезлая – из тех косматых ведьм, что поутру всегда что-то, бедные, клянчат. Но при всем том каков голосище… Валерьянку ей и пару сотен рублей! Батон хлеба срочно! Насос для колодца до вечера!.. Что-нибудь да выпросит. Даша очень умно поспешила старухе навстречу – не дать ведьме шанса вопить на весь поселок.
А в воздухе ванной, где старикан умывался, слышалось женское присутствие минуту-две назад. Чертовка! Плыл и здесь сладковатый пряный запах… Конечно, Даша… Даша была здесь… Ну-ка, ну-ка!
Старый Алабин, втягивая воздух, целил носом то туда, то сюда. Ванная комната обозрима! Где оно?.. Однако щекочущий стариковские ноздри запашок нигде не становился сильнее. Нет. Никаких таких порошочков… Теперь – в углах.
Когда крикливая соседка ушла, старый Алабин уже и с углами покончил. Он обследовал зеркало… За зеркалом… В шкафчике. На верхней полочке и даже за трубами с горячей водой (если встать на табурет). На самом полу, возле фаянсового тюльпана… Ничего. Нигде.
И тогда старый Алабин прошел на кухню.
Да, да, я быстро-быстро на кухню – там Даша у плиты разжаривала картошку, заливая ее яйцами. Я подошел тихонько к ней сзади и обнял. Сзади удобно обнимать. Пользуясь тем, что женские руки заняты готовкой.
– Но-но! – прикрикнула. И залилась: – Хи-хи-хи… Ха-ха-ха!
И вчера, и сегодня – прежде чем вот так хихикать и хахакать, она отлучалась в ванную комнату. (Я припомнил.)
– Ха-ха-ха. Хи-хи-хи!.. – И мощно оттолкнула меня задницей.
Кобылица!
Я успел ощупать: в карманах ее халатика ничего не было. Ни намека. И на молодом теле, под легким ситчиком, нигде не топорщилось, не шуршало и не бугрило.
Не обнять ли ее еще разок поутру – в такой, казалось бы, доступности ее молодого тела. Всего-то халатик! – думал я. Но смех настораживал. Смех ее какой-то рваный… Даша как раз повернулась от плиты и шла к столу (и ко мне) с полной шипящей сковородой.
При случае такая сковорода – опасное оружие.
– А я в тюрьме! – засмеялась она.
– А?
– В тю-ууурьме! Ха-ха-ха-ха-ха!.. – Смех стал совсем жесткий (как режущий стекло).
А следом… Уже как вопль… Без перехода, обвалом – в стремительную женскую истерику с криком, с брызгами слез:
– Они меня заперли!.. Заперли! Заперли!.. Ха-ха-ха-ха-ха! В тюрьме!
Она вопила. Судорожно дергала плечом… При этом достаточно аккуратно и метко разбрасывая ложкой содержимое шипящей сковороды по нашим двум тарелкам.
Я ей шутейно подсказал – как это заперли, если двери открыты.
– Двери? Ты, дед, мудак… Что мне двери!
– И окна тоже.
– И окна?! – завопила она прямо мне в лицо. С никак не мотивированным (по отношению к этой минуте) раздражением. При вскриках она еще сильнее дергала плечом. А сковорода в руке!.. Опасно.
Глаза в немыслимой жиже – слезы так и слетали. Слезы тоже разбрасывались по нашим двум тарелкам. И какие слезы! Давно не видел таких крупных.
– Жизни не-еееет! – кричала. (Как ни молода, как ни современна женщина, она начинает с того, что «жизни нет». И что муж идиот… Классика.)
Она с мужем давно в раздрае… Муженек забрал машину. Да пошел бы он! Она разводилась с ним уже дважды – разведется и в третий!.. И, если разбираться, ее беда не с крыши упала. Не случайно… Это сговор. Это злой и завистливый (к ее красоте и к ее уму!) заговор людишек. Она не может отсюда выбраться, не может даже сбежать, ОНА В ТЮРЬМЕ, ты понимаешь, старый идол, В ТЮРЬМЕ-ЕЕ-Е… Даже телефон, не поболтать всласть, лимитирован. Поминутная оплата. Непродленная!.. Телефон – только если звать на помощь. Если пожар!.. Если грабят!.. Да хоть бы ограбили, пошли они все!..
Она выкрикивала, а я с настороженностью уставился ей в глаза… Зрачки расширены. Истерика?.. Человек при таких зрачках больше видит – или меньше? (Я тупо припоминал. Из оптики.)
– Они все сговорились!
– Они нехорошие, – поддакивал я.
– Сучары! У всех дела! Свои делишки! А я сиди одна! Одна!..
И вдруг смолкла. Кажется, ее качнуло. Наконец поставила (бросила резким движением) пугавшую меня сковороду на дощечку. А сама села. В плетеное кресло… Как быстро менялась картинка! Она пригорюнилась. Дед, давай запоем. Дед, мудак старый, давай петь!.. Она звучно всхлипнула. Она подперла кулачком щеку и завела – негромко и вполне душевно. А я-аа хочу-уу… Песенный вой прерывался всхлипами. Разве могут молодую женщину понять? В наши нелепые дни?.. Юбка в клет-точ-чку…
Но куплета не осилив, молодая страдалица вздохнула и… разок на пробу опять хихикнула – надо же как резво! А зрачки-то, зрачки!
И мне пальчиком, с легкой укоризной:
– Ты, дед, хи-хи-хи-хи, как птичка, которая прилетает к моему окну поклевать. А поклевать – ноль. Меня заперли. Меня крест-накрест. В тюрьме не поклюешь. Хи-хи-хи-хи, птичка ко мне на окошко… Птичка садится…
Я подыгрывал:
– На самые прутья решетки.
Я меж тем поел яичницу. Я хорошо, отлично поел! (А она есть не ела.) Она вся обмякла, откинулась к спинке стула – и руки-ноги вялые, никакие.
Я приобнял ее за плечи и повел мелким шагом к кушетке. Дернулась, но снова обмякла – а я ее бережно вел. Уложил. Я мог ее сколько-то ласкать, гладить, но не более того. Я и сам был парализован ее зрачками.
– Ты глуп, дед, – бормотала она негромко. – Ты совсем без башни. Ты очень глуп… А вот мне клёво. Мне – лучше не бывает! Хи-хи-хи-хи… хи-хи-хи… Знаешь, кто ты?
– Птичка.
– Птичка, хи-хи-хи-хи… прилетевшая… по какому-то идиотскому случаю… – Голос ее стихал. Но она продолжала нести чушь.
Под каждой крышей свои мыши. Еще вчера казалось, что эта Даша так счастлива жизнью на своей богатенькой даче. И с кучей денег!.. Здесь, за добротным забором, она, казалось, не живет, а только счастливо растет – растет и тянется к своему счастливому огромному солнцу. Яркий подсолнух… Ранний.
– …Птичка села на решетку… на мою фиговенькую железную решетку. Поклевать – ноль. Хи-хи-хи-хи!
Радиация радости… Из-за их забора шло неслабеющее излучение светлой и благополучной молодой жизни. Я не раз проходил около, разинув рот. Наблюдать за красоткой в саду – это затягивает! Кусок счастья… Словно бы там огромный духовитый домашний пирог. (Яичко. Лучок… Как следует поперчено… И привкус. Хруст корки!) В лунные ночи мне о ее, Дашиной, жизни так и думалось – как о большом свежеиспеченном пироге. Хотелось отщипнуть. Хоть бы с краю.
Помимо своей красоты, Даша в общении мила, интеллигентна, так что если однажды поутру решиться к ней прийти… Если незваным попросту войти к ним на ухоженное пространство их дачи (одна из лучших здесь дач… собаки нет), то тебя не прогонят… вряд ли прогонят… Пришел, мол, по-соседски. Лето, мол. И сразу что-то решительное, напористое про погоду…
А она даже не вгляделась. Мол, что за дедок такой с неба свалился. Она, вся летняя, легкая, сразу сказала: «Садитесь же. Чашку чая?» – и мне, старику, только и дел было, что кивнуть, – мол, да, да, да, чай, никак не кофе, не люблю кофе!..
По-летнему, в легком платьице – такая она и теперь лежала на кушетке. Нежная кожа открытого плеча. Загар. Можно погладить… Загорелые, с легчайшим пушком руки. И слабые тени в изгибе локтя. Но это и все, что отщипнулось.
Засигналила приветственно (и даже с поддразниваньем) машина за забором. Я правильно отличил звук. Так приезжают родные.
Даша тотчас поднялась с кушетки. Прежде меня (на секунду прежде) звук отличив, узнала. Сестра! Это сестра!.. Даша встала, еще и потянулась – как после сна. Хрустнула плечами. Разминка мышц перед скорым боем.
– Кто-о?.. Кто-о?.. – Сразу в крик. – Кто, я спрашиваю, забрал машину?
– Знать не знаю, – отвечала ей, входя, приехавшая сестрица.
– Заперли! Забрали машину! Выкрали права!
– Но ты, Дашка, не можешь сейчас водить! Я сочувствую… Я сочувствую. (Оглянулась на меня. Голос строг.) Не имеешь права – а потому, извини, не имеешь прав!.. Да и куда в такой день ехать?!
– Не учи меня! – взвилась Даша.
– Не хочу с тобой ссориться.
– А я хочу!
Даша и Алена стояли друг против друга… глаза в глаза – и ни единого слова приветствия. Слишком близки. Слишком родны. Каждодневные, должно быть, перебранки интеллигентных молодух. Как говорится, слишком сестры.
– Сказать, что будет с тобой завтра? – спросила Алена с легкой угрозой.
– Скажи.
– Сказать?
– Давай, давай!.. Мне интересно.
Но сестра Алена уже взяла себя в руки. Старшая. Красива, еще более, чем Даша. Пошла к плите. Спокойным шагом к плите… Надо же выпить кофе.
Гурмански заваривая себе полтора наперстка, увещевала Дашу:
– А что, сестренка, творится сегодня на улицах – знаешь ли? А что стреляли прямо из окон – знаешь?
– Зачем знать всякую хренотень?
– А что бабульке прямо в пакет молока влупили? Прицельно. Даже не ранили. Чтобы посмеяться. По улице шла себе бабка, хромала, в авоське молочко домой несла. Пакет-то невелик, ноль-пять, полулитровый!.. И пулей чпок!.. Как раз бы нашей Даше теперь порулить на тех улицах! По классной машине они с удовольствием стреляют – ну как пропустить такую конфетку?