«Спецназ этаж за этажом взял первые два… Только два этажа… И тут же они все смылись… Один спецназовец, последний, бежал мне навстречу. В берете. С автоматом. Я чуть инфаркт не схватил, а он ухмыльнулся и крикнул:
– Уходим, уходим!.. Сраные вы вояки!..»
«Вихрем промчались. Могу спорить, это были профи…
Один мертвый сидел на полу с открытыми глазами. Возле лифта. Сидел как живой…
А кого-то на носилках – сразу в сторону».
«…Меня занесло в Совет национальностей. Такое оказалось тихонькое место. И совсем без окон… Ни одного окна. При обстреле лучше не бывает… Как я сразу его не нашла. Ух, местечко!.. Там несколько нардепов сидели. Мрачные…
А на десятом пожар…»
Такие были разговоры… После… Когда сдавались… Но вряд ли штурм. Скорее всего это была скорая разведка боем. Прощупывание… А судя по дальнейшему раскладу, к штурму только-только готовились.
Готовились к войне. Бойня как сигнал и начало.
Да и как было разобрать, если из танковых орудий бьют и во время разведки боем?.. Для деморализации. Хотя бы по верхним пустым этажам. Звуки?.. Бьют и бьют – вот и все звуки… Нам, на высоком этаже, было не разобрать.
Нам, четверым, было не до них… Один нахер раненый… Другая в ломке… Третий нахер старик, уже дважды слегка контуженный (лишь бы быть возле Даши!)… И четвертый – прибежавший фельдшер, который изо всех сил поддерживал в нас дух. Шутил. Уверял, что здесь нахер нам лучше всего… Хотя тоже рулетка. Танки-то лупили как раз по верхам. Танки по нас херачили.
Но рвущиеся снаряды с какой-то веселой минуты нам теперь не мешали. Разрывы пришли наконец с нами (с нашим пыхтеньем трубками) в полное согласие. Мы совпали. Консенсус. Пах-пах. Пых-пых. В эстетику всякого разгрома входит особенность пережитых мгновений. Надо быть благодарным жизни.
Бухало – и тотчас мы подносили трубки ко ртам. Делали затяжку. Бах-бах, а мы опять трубку в пасть. В ответ. Пых-пых. И еще трубку в пасть… И еще много-много раз. Нам бух-бух – а мы им пых-пых.
Вволю уже накурившись, фельдшер Дыроколов и я (самые говорливые) угощали друг друга дорогим табачком.
Фельдшер: – Позвольте вам угоститься моим английским. Табачок – прелесть!
Я: – Да мой-то с Кубы… Будет покрепче-с.
Фельдшер: – А вы вот именно деликатного… Деликатного оцените.
Щедрые слова немедленно подтверждались подарком: перемещением целой горы табака с его края стола – ко мне.
А Дашу все еще мелко трясло. Ее рука плясала. Ее трубка плясала. И даже ее дымок (продолжение трубки) после всякой ее затяжки приплясывал, вырисовывая в воздухе некую дрожь.
– Славик… – вдруг сказала она тихо-тихо.
Тут и мы заметили, что трубка Славика поникла.
Четвертая трубка угасала. Дымок еле-еле… Трубка теряла свой прямой угол. Эй, эй, Славик!.. Силы четвертого нашего курца уходили не на попыхиванье. Не на сладостную тягу. А лишь на удержание трубки в зубах – хоть бы не выронить.
– Мать твою! – Дыроколов вдруг выпрыгнул из своего кресла – и был уже рядом со Славиком.
Он запустил правую руку за спину Славика (левой удерживал трубку). И с лету попал рукой в мокрое. В кровь.
Даже присвистнул.
Ладонь свою фельдшер пронес назад, нам не показав. Но она мелькнула. Вся красная. Скорым движением он спрятал ладонь под белым халатом. (В карман и там ее быстро вытер.) Повернулся к нам лицом… Веселый Дракула все еще пытался улыбаться. Объяснял, что пропороло спину… Осколком… На уровне печени… Рукой (уже вытертой) фельдшер ткнул под самое кресло – показал натекшую лужу Славикиной крови.
Он сообщал нам, как сообщают сводку погоды – Славик, мол, сам не понял. Не расслышал, где боль… Плечо его болело сильнее!.. Надо же!.. Два осколка с разных сторон!
Славик уже пребывал в отключке. И только теперь трубка вывалилась из его вялого рта. Я подскочил ближе, хотел ее подхватить… Трубка брякнула о стол. Из трубки вывернулся холмиком сгоревший табак.
Курила теперь только Даша. Руки ее плясали. Но соображала она быстро.
– А я? А я?.. – повторяла. Боялась, что теперь ее (с ее длящейся ломкой) оставят здесь одну, попросту бросят.
Вдвоем (фельдшер и я) мы взяли Славика под руки справа-слева и подняли с кресла. Не только поясница его, вся левая штанина брюк была от крови темна, тяжела.
Я успел дважды крикнуть Даше, что вернусь.
Я оглянулся. Как же сильно ее трясло!.. Лицо смазано. Губы прыгали.
Мы наполовину вели Славика, наполовину волокли. Держали обмякшее тело на весу, давая его ногам выписывать синусоиды – то гнутые, то выгнутые дуги. Вышли к спуску. К плохо освещенным ступенькам… Ни души… Только мы… И чуть ли не на каждом повороте лестницы (на каждом полуэтаже) фельдшер повторял как заклинание:
– Мать твою!
Славик не приходил в себя. Сносить по лестнице – тяжко. Никогда не забуду, как по пути нашего следования – седьмой этаж… шестой… – на лестнице стал гаснуть слабый свет лампочек. Генератор сдыхал. Мы с трудом различали ступеньки.
В разбитом снарядами месте, с шестого на пятый, был обход. Мы еле нашли ту обходную лестницу. Но лестница оказалась винтовой, и Славику пришлось туго. Он сильно закапал кровью. И лампы уже еле светили. Был самый трудный момент. Мы изгибались и изгибали тело бедного Славика. Он ужасно страдал, но держался.
«Я держусь», – повторял он. Он даже силился не постанывать. Вот ведь дурачок! Он хотел быть в строю… На миг-другой он даже поискал за поясом свой пистолет. (Мы бросили это говно еще у кресла.) Подчиняясь лестнице, мы перекручивали его тело, а он старался не стонать в голос. Он только сильно капал кровью, но это уже не его вина.
Снаряд ударил низом, лестницу тряхнуло, мы подпрыгнули. (Все трое мы разом подпрыгнули на взыгравшей лестнице. Как камешки на ладони.) Я оступился – и, конечно, не удержал. Мы упустили Славика.
– Мать твою! – орал фельдшер. Он орал на меня. Больше орать было не на кого. (Не на Славика же, который нырнул от нас вниз.)
Тело Славика проехало по всей лестнице. Еще и запрокинулось в конце пути. С выгнутой косо шеей… Ступенек восемь вниз, и все лицом. Когда подняли, лица Славика я уже не увидел. Не было лица. Все в крови… И лишь по-прежнему молодо глядели его красивые и крепкие, один в один, зубы.
Это было уже на четвертом. Близко!.. Накал лампочек сошел на нет. Свет погас. Мы нашаривали спуск ногой… Мы сходили по ступенькам уже в темноте. Где-то на темных ступеньках погас и Славик.
Мы почувствовали. Он стал тяжелее. Когда мы наконец спустились.
В огромном холле тоже темень – но все же в углу пылало что-то вроде факела. И в центре, где «революционный» дубовый стол, горели свечи. Запах плыл… Я еще подумал, что нагар. Что это так нагорели, завонялись свечи, когда их жгут час за часом. Хотя это мог быть «нагар» спецназа, уже повоевавшего на первых двух этажах. (Если та разведка была.) Народ оставался в подвальном низу… В цоколе.
Огромный холл почти пуст… Туда-сюда все же ходили какие-то отдельные люди с фонариками в руках. Лучи фонариков метались по потолку. Один из них уперся в нас.
И нам сразу показали – куда.
В самом дальнем углу слева. Комната… С ширмами… И она светлее – там несколько керосиновых ламп. Когда мы вносили Славика, по его содранному в кровь лицу несколько раз прошлись проверочным лучом фонарика. Белые халаты… В медкомнате было, считая вместе с нашим, уже четверо принесенных. Очередь…
И хотя наш Славик был с очевидностью более кровав, ему не сделали поблажки. Не пропустили вперед. И напористый фельдшер Дыроколов тоже смолчал. Не показал характер… Он, я думаю, уже знал, что Славик мертв. Что спешка ни к чему. (Возможно, когда мы так тяжело несли в лестничной темноте, он и пульс успел не нащупать.) Фельдшер смотрел куда-то мимо. Мимо меня… И в обход лица Славика. И он теперь не шутил, что он завязавший Дракула и потому запросто переносит вид крови.
А четверо принесенных, словно бы к Славику взревновав, вдруг заспешили в своей очереди на небо. Сначала стал мертв кряжистый мужик, который лежал как раз перед нами (перед Славиком). Он вдруг вытянулся… И те, что принесли его, переглянулись… Но сразу же задергался в агонии и тот, кто шел вторым. (Не стерпел отставания.) И тоже пересек черту… Теперь это была очередь мертвых. Вот разве что принесенный первым был еще жив.
И танки насытились – танки смолкли. Понятно, что к ночи… Понятно, что уже стемнело и что танки, как и все живое, попритихли к концу светового дня. Понятно, что по приказу… Но как было не подумать, что они, мол, смолкли и стихли ради раненых.
Ради того, чтобы принесенные нами раненые бедолаги могли в тишине отдать концы. Что они и сделали… Чуть заторопившись.
Когда Дыроколов стал рассказывать (докладывать) врачу, я ушел. Зачем мне это слушать?.. Я только кивнул веселому фельдшеру и вернулся в холл. Туда, где во тьме по высокому потолку метались пляшущие тени… И по стенам… В лучах десятка фонариков.
Когда Дыроколов стал рассказывать (докладывать) врачу, я ушел. Зачем мне это слушать?.. Я только кивнул веселому фельдшеру и вернулся в холл. Туда, где во тьме по высокому потолку метались пляшущие тени… И по стенам… В лучах десятка фонариков.
Однако обратного хода из парадного холла на этажи не было: уже не пускали. Причина – избежать лишних жертв.
Я объяснял стражам, что там, на высоком этаже, осталась молодая женщина и что ей плохо, что больна – надо ее забрать! Я уйду – и с ней же сюда вернусь! Сразу же ее приведу!
Но все слова – впустую.
– Мы не командиры. Мы не решаем! – так мне отвечали.
У каждой лестницы стоял рослый вооруженный мужик. И выкрикивал, едва я приближался:
– Куд-да-аа?
Никто из них перерешить приказ, конечно, не мог. Я лгал им насчет потерянного пропуска. Что толку!.. Мазнув фонариком (не вверх, а под углом в сорок – сорок пять градусов), мне снова и снова показывали осевшую от канонады мрачную лестницу. Мол, там опасно!.. Смотреть (вверх по ступенькам) и впрямь было страшновато. Пейзаж фантастический.
А командиры, как считалось, сидели сейчас в штабной комнате цокольного этажа и решали, как завтра поутру сдаваться. К ним не пускали. Ни на минуту… Людское скопище могло им помешать… Ни по какому вопросу!.. Больная бабенка наверху – семечка… Они заняты… (Здесь не потерпят провокаций.)
Они решали, кому и за кем поименно выйти к прессе. С какими лицами. С какими словами для телекамер. Быть может, просто молча. (Такие мгновения навсегда. Для летописей. Для веков.) И, само собой, не оробеть под дулами танков, по-прежнему наставленных на них в упор в эти (самые-самые исторические) минуты… Разумеется, много чего важного у них сейчас решалось – при всем том, что начальники и командиры, запершись, конечно же, ели, пили, ходили по нужде… и все прочее.
И тут, вдруг вспомнив, что полдня не мочился, я по-стариковски, скорой трусцой побежал поискать. Где-то здесь была она… Мелькнувшая (при свечах).
Подморгнувшая мне (да, да, при свечах!)… Она… Ни при каких режимах и ни при каких бунтах не меняющаяся буква «М».
6
– Что тебе, отец? Зачем тебе наверх?.. Небось пострелять сверху хочется? – спросил один из охранявших лестницу, и рослые стражи разом захохотали. Ну, ржачка. Ну, весело!.. Им было забавно, почему я так рвусь вверх.
Я тоже смеялся с ними вместе. Я старался быть своим. (Почему не потешить вооруженных людей?.. Я будил их убогое воображение.)
А меж тем снаряды что-то прожгли. На верхних этажах… Все это чувствовали. Где-то что-то дымило! Еще как!.. Вонь паленой бытовой пластмассы. И там Даша!.. Вяло сгорающий пластик – это же как химоружие! Клубы сизой вони!.. Даша… Лежащая в отключке… Много ли надо, чтобы ей задохнуться.
Но вдруг мне помог случай. Женщину выручила женщина.
Не знаю, как она здесь (когда весь люд в цоколе) появилась. Откуда?.. Однако это был факт, что женщина уже здесь и что с ней истерика. Она рыдала в голос. «Коля! Коля!» Кричала, что Коля на втором этаже… И качала какие-то нелепые права: «Серебрянкин звонил – ему можно, а мне нельзя?.. Нельзя-ааа?..» – вопила, и к ней на голос сразу заспешили со светящимися фонариками.
Хотели увести. Но, взвинченная, она уже хлопнулась на пол. Вся в бегающих лучах… «Коля! Коля!.. Серебрянкин звонил!» И давай биться головой! Как деревяшкой… Дык! Дык!.. Страж, что как раз у лестницы, метнулся к женщине. Сказав мне кратко и приказным тоном (велев мне сменить его): Присмотри, отец! На пару минут!
У самого входа на лестницу… Он присел возле упавшей. И я видел (успел увидеть), как страж подставляет обе свои ладони под ее подпрыгивающую голову. Очень вовремя. И очень мягко приняв ее затылок… Зато теперь впал в тряску его автомат. Дык!.. Дык!.. Дык!.. «Калашников», висевший у него за спиной… Женщина билась. Страж ее держал. И его автомат хочешь не хочешь синхронно бил дулом в пол.
Так я оказался сам по себе. И по-стариковски (и одновременно по-мальчишески) нашел стопроцентно правильный ход. И не пришлось придумывать. Мне сказали эти слова – и я их только повторил. Этакий конвейер взаимных просьб. Я обратился к тому, кто рядом… Я изменил соответственно лишь возрастное обращение (и ни на чуть интонацию). Присмотри, сынок! На пару минут! И едва только ближайший ко мне мужик с автоматом изобразил согласие (занять сторожевое место у лестницы) – я шагнул в сторону. Я шагнул в темноту как в свободу. Движения совпали: он кивнул – а я уже шагнул и исчез.
Первые лестничные шаги в темноте были нетрудны – по памяти фонариков, плясавших на ступеньках. Это когда стражи показывали мне опасный путь наверх: мол, не рыпайся, старикан, куда тебе!.. Но я знал куда.
Полуразрушенная лестница – как слалом, финт направо – и подняться. Налево – и еще подняться. Но всюду гармошка битых ступенек… Я шел и оступался. Перила попросту вдруг исчезали… Нет перил… И тогда я впустую махал руками в темноте, хватаясь за воздух… Хотелось к стенам… Только в темноте понимаешь, что такое стены.
Как пройти с поворотом на третий этаж – это удерживалось памятью цепко. Памятью волочимого нами Славика. Здесь мальчонка угас. На этих ступеньках. Уже во тьме… Однако на четвертом я сбился.
Дверь была заложена наскоро кирпичом (готовились к долгому бою? или такой крупный обвал?..). Обнаружился некий боковой ход, а уже за ним ступеньки… Лестница, чрезвычайно узкая и с поворотами – почти винтовая. (Это вроде бы она. Здесь мы тоже помучили Славика.) Но я сразу ткнулся в перегораживающий деревянный щит.
Обход ничего не дал. Нет обхода… Лестничную площадку в другом конце коридора я кое-как в темноте обнаружил… Но оказалась вдруг дверь. Тупиковая… Дверь заколочена. Я дергал и дергал за ручку! Бессильный и злой!..
Пробовал вникнуть в замок, но куда там! Дверь заколочена здоровенными гвоздями, двадцаткой. Я только водил пальцем по их могучим металлическим шляпкам…
Еще одна бессмысленная тупиковая дверь. Прибитые доски крест-накрест…
Я так и привалился к двери. Старикашка сник… Устал. Все-таки уже ночь.
Как вдруг близко (шагах в десяти слева от меня) послышался говор, похожий на шепот. Там шли очень медленно. Медленно, но уверенно. Как-никак в полной темноте… Шли без фонарика.
Судя по голосам, идущие осторожничали – состорожничал и я. Я мигом снял ботинки. В носках, как балерун, легко приблизился к шепчущимся… Нет, не шепот. Но все-таки негромкий и осторожный (это чувствовалось) говор двоих – они поднимались наверх и слегка спорили. Один говорил, что «уже пора!» – а второй настаивал, что «уже пора… но надо убрать из обоих».
Речь шла о двух портативных компьютерах. Возможно, не «убрать из» и не «стереть», а «заменить»… Или, напротив: «что-то вписать», «вставить». Я не уверен. Уже не помню. Я всего лишь предполагаю и домысливаю (синдром ночного сговора), что здешние люди на случай поражения могли хотеть что-то слегка подправить. Что-то убрать-стереть. Замести следы. И похоже, что мелькнуло слово «списки»… Но мне-то что! Мне было важно, что они знают путь наверх.
И первая моя мысль была мысль ясная и детская – просто красться за ними, за знающими. Идти за ними – и все. Однако мелькнула опаска: а если их дело серьезное?.. Хорошо, если эти двое предусмотрительные чиновники (или политики), а не профи с пистолетом под мышкой. Опаска вполне в духе новейшего времени. Профи, они ведь и пристрелят. Возьмут недорого. Если дело ответственное… Если ставки крупные.
Серьезным парням (голоса молодые! свежие!) совсем не до озабоченного старикашки!.. Запросто пристрелят. (Как хорош в темноте молчаливый свидетель.) Я испугался всерьез. Хорошо помню. Это был страх.
Я так и видел, что с простреленной башкой останусь лежать на вот этой подванивающей порохом лестнице. И Даша, спускаясь вниз, пройдет мимо тела. Завтра поутру… Обязательно пройдет – других лестниц здесь нет. И, увидев старичка, присядет на ступеньку. И еще как всплакнет! (Это я иронизировал. Меня лежащего Даша даже не узнает. От лежачих мертвых отворачиваются… Поторопится!.. Сбегая в спешке пролет за пролетом.) Зато я стал подбадривать себя эпитафией. Кадры фильма… Надгробие… Бегущая строка… Старикашка, мол, шел ее выручать. ОН ШЕЛ ЗА ЛЮБИМОЙ ЖЕНЩИНОЙ И ПОГИБ – ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ПРЕКРАСНЕЕ.
А кто-нибудь юный припишет мелом: НО ТАК ЕЕ И НЕ ТРАХНУЛ.
Страх страхом, а меж тем в полной тьме я уже вышел на лестницу (к движущимся молодым голосам)… Заговорил… Открыто и по-товарищески сказал-спросил:
– Можно ли с вами вместе подняться?.. Мне на девятый.
Их голоса на миг замерли (не ждали, что кто-то их слышит) – а затем из темноты мне этак спокойно, этак с легкой смешинкой:
– С нами до седьмого… Можно!
То есть оба идут до седьмого, но никак не выше. У них свои дела! И никакой для меня иной помощи, конечно… Так что поспешай, заблудший!