— Ага… А теперь глядите… — Сашка сомкнул над волчком ладони, не касаясь его. Я свесился с кровати, оперся рукой об пол. Сашка развел ладони — медленно, осторожно. Волчок замедлял бег. И крутился теперь… против часовой стрелки. Это стало особенно ясно, когда он упал на бок и покатился.
— Вот так фокус…
— Вовсе не фокус! Просто меняются координаты совмещенных пространств… Игорь Петрович, вы вставать будете? А то Генриетта Глебовна уже два раза спрашивала…
Батюшки, десятый час! Я дернулся под одеялом и выругал себя за то, что спал без пижамы. Сейчас будет неловко перед Сашкой за свой живот, длинные трусы и жидкие волосатые ноги. К счастью, заглянула в дверь Генриетта Глебовна.
— Игорь Петрович, встава-ать!.. А ты, юноша, помоги-ка мне притащить воды от колонки…
3. «Приличный ребенок»
Во время завтрака мы договорились, что прежде всего пойдем с Сашкой на рынок. Там, помимо всяких других, есть книжный ряд. Генриетта Глебовна сказала, что иногда попадаются редкие издания, а случается, что и рукописи. И глянула на меня с пониманием, словно о чем-то догадывалась.
Сашка проворно и без всякой просьбы хозяйки помог ей убрать со стола и вымыть посуду. За это удостоился благосклонных улыбок и похвал. Но когда он сказал, что пора, пожалуй, отправляться в путь, Генриетта Глебовна подбоченилась и саркастически спросила:
— Ты что, таким чучелом и пойдешь?
— А чего?.. — Сашка надул губы. — Не в театр же…
Мне в общем-то было все равно, как выглядит мой проводник, но из педагогических соображений я поддержал Генриетту Глебовну:
— Мы не только на рынок пойдем, но и в книжные магазины. Это заведения интеллигентные, а ты — как флибустьер…
Сашка встал в забавную позу марионетки: сдвинул носки кроссовок и коленки, растопырил пятки и локти, заболтал повисшими кистями рук. По-птичьи, одним глазом, оглядел себя сверху вниз.
— Кошмар-р, — дурашливым, как у Буратино, голоском согласился он. — Хорошо. Сейчас буду умненький-благоразумненький. И кр-расивый. Аж пр-ротивно… — Повернулся на пятке и ускакал на одной ноге.
Генриетта Глебовна засмеялась:
— Ох, не соскучитесь вы с таким проводником.
— Чую…
Сашка появился через несколько минут — причесанный, в новом летнем костюмчике из некрашеной льняной ткани. Я вспомнил, что лет двадцать назад такой же костюм Тереза купила для Дениса, когда мы собирались в поездку по Волге. Сыну эта одежка очень понравилась: не мнется, пыль на ней незаметна, после дождя материя высыхает в пять минут. Дениска в этом наряде и в песке валялся, и в воду прыгал, а тот все как новый. Лишь одно раздражало Дениса: желтые пластмассовые пуговицы на шортиках, они были пришиты снизу по бокам, по две с каждой стороны. Сын хотел было их отрезать, но мать отобрала ножницы и хлопнула по рукам: «Что за фокусы! Это фасон такой…» — «Детсадовский фасон…» — «Ты мне порассуждай!..»
В конце концов Денис примирился с пуговицами и привык их крутить в пальцах при разных случаях жизни. Стоит надувшись перед матерью, получает очередную словесную взбучку и вертит пуговки с двух сторон. Или, наоборот, в приступе прыгучего настроения крутнет их до отказа, как регуляторы скорости, взлягнет тонкими ногами — и помчался!.. Он был маленький, остроглазый, смуглый, не похожий на Сашку. Но сейчас я все же малость вздрогнул…
Мальчишечья мода за двадцать лет, видимо, не изменилась. На Сашкиной курточке (или рубашке навыпуск) я даже увидел такую же, как у Дениса, нашивку: синий кружок со спортсменом-лучником и желтыми буковками по краю. Буковки эти — мальчишечье имя. Нашивку старались подобрать, чтобы имя соответствовало. Кому-то везло, кому-то нет. Денису повезло. А Сашке?.. Я пригляделся. Да, у него так и было вышито: Сашка.
Генриетта Глебовна тоже присмотрелась.
— Это что же, твое официальное наименование? Не Саша, не Саня, не Шурик, а… именно так?
— Ага… — Дурашливая нотка опять зарезвилась в голосе у Сашки. — Но все равно я очень воспитанный и примерный. — Он сжал губы бантиком, взялся (как Денис) за пуговки и повертел ногой в новом желтом носке и оттертой от пыли кроссовке. — Вот, даже башмаки начистил…
— А космы твои все равно чудовищны, — сообщила Генриетта Глебовна. — Не мальчик, а швабра.
— Мы зайдем по дороге в парикмахерскую, — примирительно пообещал я.
Сашка взвился на одной ноге.
— Ёшкин свет! Мы так не договаривались! Этого в контракте нету!
— Да ты что? По контракту только стрижешься? — изумилась Генриетта Глебовна.
— Я в парикмахерские вообще не хожу! Только мама стрижет или знакомая тетя Ира… Потому что в парикмахерских кресла почти как у зубных врачей. Меня там жуть берет.
— И не стыдно?
— Стыдно, — сокрушенно сказал Сашка. — Но зубных врачей все равно боюсь. И вообще всяких… Это у меня врожденное.
— Дурость у тебя врожденная, — решила Генриетта Глебовна. — Ну ладно. Давай я сама тебя подстригу. Я хотя тоже медик, но без кресла… Надеюсь, не сбежишь?
— От вас разве сбежишь, — вздохнул он.
Генриетта Глебовна усадила Сашку на табурет, укутала ему плечи полотенцем. Достала из комода ножницы — блестящие и большие, как вчера на празднике у костра.
— Зубчиками его, — усмехнулся я.
— Только не коротко, — предупредил Сашка.
Ножницы засверкали, зазвякали. Сашкины космы посыпались на полотенце и на костюм. Они были почти одного цвета с льняной тканью. Сашкина шея постепенно открывалась, показывая резкую разницу между загаром и белой оголившейся кожей. Эта беззащитная белизна тоненькой шеи моего проводника вдруг вызвала у меня щемящее беспокойство: он же совсем цыпленок! Я сам еле ноги таскаю, а если в пути что-то случится с мальчишкой?
Но я прогнал тревогу. Все равно отказываться было поздно.
После стрижки Сашка покрутился перед зеркалом и с удовольствием заметил:
— Хорошо, что уши прикрытые остались. А то обгорят и кожа слезет… Спасибо, Генриетта Глебовна!
4. Чиба
На рынке и правда оказался неплохой книжный ряд. И все же ничего особо интересного я там не нашел. Повертел в руках сытинское издание «Трех мушкетеров» со множеством иллюстраций и отложил. Во-первых, владелец — бородатый юноша в очках — заломил полторы сотни. Во-вторых, кто-то маленький и грустный внутри меня напомнил: «Зачем тебе? Куда?»
И мы с Сашкой пошли бродить по рынку. Купили пучок петушков на палочках, я презрел условности и смачно сосал их на ходу. А Сашки условности вообще не касались…
Овощей было мало — самое начало лета. Зато от цветов рынок просто ломился: груды тепличных георгинов, гвоздик, пионов, гордые хвосты гладиолусов, шапки незабудок, великолепные охапки сирени возвышались над оцинкованными ведрами. И еще — букеты веток с бледно-лиловыми квадратными колокольчиками. Сашка сказал, что они называются «кабинетики».
Потом пошли мы в ряды, где тетушки торговали расписными кухонными досками, березовыми туесками, скалками, детскими лопатками, глиняными лупоглазыми кошками, вязаными шапками и шкатулками с узором из соломы. Я загляделся на ларец с разноцветными неземными птицами на лаковой крышке. Сашка отошел, затем вернулся и затеребил меня за рукав:
— Игорь Петрович! Можете мне дать четыре рубля? А то я деньги в тех штанах оставил, в кармане. Вернемся, и я отдам…
— А что такое?
— Ну, так… одна вещь.
Я пошел с Сашкой. На дощатом прилавке были разложены тряпичные пестрые куклы: красавицы в пышных юбках, петрушки в колпаках с бубенчиками, бархатные зайчата, гномы с бородами из капроновых мочалок…
— Вот… — Сашка смущенно показал на клоуна в желто-оранжевом шелковом комбинезоне и алом колпаке. Лицо у клоуна было из мягкой резины, лукавое, с блестящими голубыми глазками. Он ими буквально следил за мной и за Сашкой. «Видимо, голова не самодельная, а фабричная», — мелькнуло у меня.
Сашка смотрел выжидательно и как-то жалобно. «Господи, совсем еще ребенок! А игрушка славная».
— Сашка, да я тебе подарю этого молодца!
— Ой, нет! — испугался он и насупился. — Так нельзя. Потому что он сбежал из дома и теперь будто в плену… А чтобы освободить, я должен сам его выкупить, такое правило…
Я не улыбнулся Сашкиной фантазии. В его возрасте я тоже умел хранить верность друзьям, сшитым из лоскутков.
— Вот тебе четыре рубля.
Сашка обрадованно выкупил пленника и прижал к животу.
— Это Чиба… У, бродяга, будешь знать, как сбегать, не вычислив развертку… — И щелкнул клоуна по резиновому носу.
Дальше мы так и ходили с Чибой. И Сашка, видимо, ничуть не боялся, что кто-то захихикает над большим мальчиком с куклой.
Мы зашли в музей. Сашка о чем-то тихо поговорил с седой смотрительницей, и она открыла нам дверь запасника.
Мы зашли в музей. Сашка о чем-то тихо поговорил с седой смотрительницей, и она открыла нам дверь запасника.
— Только осторожнее, пожалуйста. Ничего не трогайте, это — нездешние вещи.
И мы пошли по гулкому помещению, разглядывая портреты воевод с удивительно живыми лицами, громадные книги с непонятным и меняющимся на глазах шрифтом, обломок летающей тарелки с негаснущей капелькой сигнального фонарика. Было здесь еще темное зеркало, в котором отражения вели себя странно, отказывались повторить гримасы, а Сашка в первые пять секунд отразился в нем, одетый в прежний урезанно-школьный костюм и при этом не с Чибой, а с рыжим котенком на руках.
В отдельной витрине лежала суковатая кривая палка. Если верить надписи, это была клюка бабки Дар-Овражки, много лет назад морочившей голову местному суеверному населению…
После музея мы пообедали в столовой «Три апельсина», потом заглянули в две книжные лавки, не усмотрели в них ничего достойного внимания и посетили маленький видеосалон. Там шли старые фильмы с Чарли Чаплином, и Сашка хохотал от души. Я тоже. По-моему, и Чиба веселился — всплескивал ручками и улыбался…
Я хотел вернуться на рынок, чтобы купить букет для Генриетты Глебовны. Сашка, однако, напомнил, что после полудня путь к рынку закрыт и вместо него мы, хочешь не хочешь, попадем на обширную городскую свалку.
— Там тоже интересно, только цветов не бывает.
Букет мы купили у старушки на углу Заречной и Луговой. Алые гладиолусы. Генриетта Глебовна была весьма тронута, но отругала нас за то, что обедали в столовой. Пришлось обедать еще раз. После чего я сказал, что сейчас улягусь с книгами на кровать и не тронусь с места до вечера, пускай пространство хоть наизнанку выворачивается. И Сашка попросил:
— Игорь Петрович, можно я тогда пойду поиграть с теми ребятами на пустыре?
— Только не до темноты, — заявила Генриетта Глебовна.
— Ага… Не совсем до темноты.
Он переоделся в жилетку и «зубчатые» штаны, оставил Чибу на подоконнике, показал ему кулак и умчался… И вернулся, как накануне, в сумерках.
Глава 4. Сундук
1. Лампочка за окном
Генриетта Глебовна дала нам на ужин молока с магазинными ватрушками.
— Извините, ничего не приготовила. Спешу на ночное дежурство, там, кажется, будет оч-чень интересное дело…
Она ушла.
— Ну что, Сашка, будем укладываться? — Меня тянуло в сон.
— Ага. Только кружки помою.
— Давай уж тогда вместе…
— А чего тут делать вместе-то? Вы идите ложитесь…
В нашей комнате я вытащил из «сидора» японскую пижаму с дурацкими павлинами и цветами, но легонькую, шелковую. Облачился и залез под одеяло. И вмиг уснул.
Но сон не был спокойным. Сразу привиделся полузнакомый вечерний город, названия которого я не помнил, но знал, что где-то в нем есть чудесная букинистическая лавка. И я искал эту лавку, причем пробирался запутанными переулками, спускался по каменным лестницам в какие-то трущобы, блуждал по укрытым в чертополохе тропинкам, оказывался на освещенных рекламами площадях. Ехал на открытых трясущихся трамвайчиках, ловил такси… Лавка пряталась в улочке за темным готическим собором — я это помнил, — но улочек таких было множество, и каждый раз я попадал то в аптеку с заспиртованными в банках ящерицами, то в бакалейный магазинчик, где пахло ванилью, то в подозрительный притон… Поиски затягивались, а я ведь обещал маме быть у нее не позднее десяти часов. Надо было хотя бы позвонить, что задерживаюсь. Телефонные будки попадались на каждом шагу, но аппараты, конечно, не работали: то диск выломан, то трубки нет… А в одной будке висел вообще не аппарат, а старый деревенский рукомойник и табличка с надписью: «Одно умывание — 10 коп.». Я послушно сунул в щелку гривенник, но воды в рукомойнике не оказалось, из него вылез рыжий таракан и насмешливо зашевелил усами-антеннами…
Наконец я нашел телефон, который откликнулся гудком. Но диск срывался, скрипел, а потом я сообразил, что набираю не тот номер — не мамин, а журнала «Заря». На этом сон рассеялся. Опять я не дозвонился. Как и в прошлых снах…
Я открыл глаза. Лампа в комнате была выключена, но за окном, на столбе у обрыва, горела белая колючая лампочка под алюминиевым отражателем. Раньше я ее не видел, не включали, наверно. Света в комнате хватало, я разглядел Сашку. Он сидел на раскладушке, обхватив коленки, и смотрел перед собой.
— Не спится?
— Ага…
— Может, задернуть шторку?
— Вам мешает свет? — беспокойно спросил он.
— Нет. Я думал, тебе…
— Я на картину смотрю… Я и раньше на нее смотрел, а сейчас она какая-то… особенная…
Лампочка хорошо высвечивала холст в раме. Оковки на сундучке сверкали как настоящие, волосы у мальчика золотились. И мне даже показалось, что Андрюс, ощутив мой взгляд, чуть шевельнулся — словно оглянуться хотел.
Сашка вдруг заговорил:
— Как живой. Волосы будто шевелятся. И руки вздрагивают, устал держать крышку-то… Надо было стул подставить, а потом уж открывать.
Ну прямо мои мысли угадал! Я сказал:
— По-моему, он на тебя похож.
— Да? — как-то ревниво отозвался Сашка.
— Такой же светлый. И обросший, как ты недавно…
Сашка почему-то вздохнул:
— Бывает, что волосы похожи, а лицо — ничуть…
— Ну… если тебе интересно, давай спросим у Генриетты Глебовны, нет ли фотографии. Это ведь ее двоюродный брат изображен.
— Правда? — обрадовался Сашка. — Значит, эта картина — документальная?
— Можно, наверно, и так выразиться… В общем, с натуры.
Сашка подумал.
— Нет, не надо фотографию. Так интереснее… Можно думать, что и правда похож…
«А зачем это тебе?» — чуть не сказал я. Но сдержался. Мало ли какие тайны у мальчишки…
Он спросил:
— Когда же это рисовали-то? Она ведь совсем старая, Генриетта Глебовна. Значит, и брат…
— Кажется, в тринадцатом году, еще до Первой мировой…
— Ёшкин свет! Вот это древность…
Конечно, для него картина была древностью. Впрочем, даже мне в мальчишечьи годы все, что было до революции, казалось глубокой стариной. И если бы я знал в то время, что картина написана в начале века, тоже смотрел бы на нее, как на музейное полотно. Только я не знал тогда… Я сказал:
— А для меня в детстве этот мальчик был чуть ли не соседом со двора. Одежда такая тогда еще не выглядела старомодной, разве что ботинки с кнопками. Да волосы… В наши годы мальчиков стригли коротко. Но все равно в те времена Андрюс казался мне одногодком приятелем…
— А что за имя такое — Андрюс?
— Он литовец. Но это я только сегодня узнал. А тогда называл его про себя Владиком…
— А вы, значит, бывали здесь, когда еще маленький были?
— Бывал — не бывал… — Меня будто за язык дернули. А впрочем, с кем еще поговорить об этом? — До сих пор, Сашка, не знаю… Сложная это штука — явления отраженного мира.
— Что-что? — сказал Сашка. Быстро лег, оперся локтем о подушку, уставился на меня.
2. Отраженный мир
Сашкино лицо было в тени, но я видел, что глаза его сильно блестят.
— Что за явления отраженного мира?
— Видишь ли… Сперва мне казалось, что я придумал их сам…
— Когда книжки сочиняли? — понимающе сказал Сашка.
— Ну… и когда «сочинял», как ты выражаешься. И вообще… Это постоянно складывалось. И я считал, что все это — моя выдумка, пока не наткнулся на одну книгу… Пухлая такая, в коричневой обшарпанной коже, с ворсистой бумагой. Конец восемнадцатого века. «Первое рассмотрение свойств трехмерного зеркала. Сочинение господина Альфреда де Ришелье, перевод с французского»… Да, такой вот автор. Может, родственник знаменитого врага мушкетеров… Начал я эту книгу просматривать — и глаза на лоб: неужели еще тогда люди всерьез об этом рассуждали? О том, что мне казалось фантастикой… Но долго читать мне не дали, магазин закрывался.
— А, значит, вы ее не в библиотеке увидели!
— В лавочке со старинными книгами, в Вильнюсе… Стоила книга ни много ни мало две сотни…
— Ёшкин свет!
— Что поделаешь, антиквариат… Денег у меня с собой не было. Я договорился, что приеду на следующее утро. И… вот ведь чертовщина! — не смог потом отыскать этот магазин в запутанных средневековых улочках, там с непривычки легко заплутать… Будто кто-то нарочно уводил меня от этой книги. Знаешь, как здесь говорят: «Бабка Дар-Овражка водит…»
— Может, и правда кто водил? — серьезно сказал Сашка.
— Не знаю… Так и не нашел. А вечером пришло время уезжать.
— Жалко…
— Еще бы… Но вот что самое загадочное. Потом нигде, ни в каких каталогах самых солидных библиотек, я не мог найти даже упоминания об этом сочинении Ришелье. Теперь думаю: может, сама эта книга была частью отраженного мира? Как говорят иногда, нездешней вещью.