Поля стояла рядом, вперед животом:
- Неш так пекут? Кто так пекет? Пресное тесто - оно пресное и есть, а кислое - кислое. А ты в одну охристобратию все. И тут тебе дрожди, и тут тебе сода, и сдоба туда же, как идиотство. И все она по книжке. Нет чтобы людей спросить. Нет, по-нашему, кислое, оно и есть кислое, а пресное пресное...
- Слушай, Поля, а ты когда-нибудь ошибалась? - спросила Лялька.
- Нет. А как это: ошибалась?
- Очень просто. Была ты когда-нибудь не права?
Поля честно подумала и ответила скромно:
- Не вспомню. Будто не была.
...А пирог-то вышел хорош: высокий, дородный, румяный... Даже Поля, попробовав, сказала: "Ничего", но тут же добавила: "А по-нашему лучше".
Так же вот, полосами, шло у Ляльки ученье. Полоса пятерок, портрет на доске передовиков учебы - Валентина Степановна радуется. Следующую сессию начнет с двойки. Лежит, курит: "Не хочу учиться, хочу жениться!"
- Лялька, как тебе не стыдно? С твоими способностями...
- Еще неизвестно, к чему у меня способности. Может быть, во мне погибла певица.
И вот - полоса музыки. Купила гитару, научилась играть по самоучителю. Поет под гитару - старательно, но фальшиво. Слуха нет.
- Нет, Лялька, в тебе не погибла певица.
- А что? Очень плохо?
- Очень.
- А как же Борька в меня влюбился, когда я ему Кармен изображала? За пение.
- Не "за пение", а "несмотря на пение".
- И это - мать! Это не мать, а зверь. Настоящая мать должна слепо понимаешь? - слепо обожать свое дитя. Создавать ему золотое детство. А теперь проверим. Мышонок, хорошо я пою?
- Плохо.
- Ох, честность тебя погубит. А все-таки я тебя люблю...
Посмотрит, свесив голову набок, а потом взвизгнет тоненько и целовать:
- До чего же хорош! До чего мал! До чего мил!
Ну, ладно. Пора идти. Почистить овощи - раз, суп поставить - два. Валентина Степановна вышла на кухню, взяла с полки мисочку, с гвоздя дощечку. Все у нее на своем месте, каждая вещь - на своем гвозде. Это не педантизм, просто экономия времени.
Она начала разбирать овощи. Рядом стирала Поля, низко нагнув спину над цинковым, видавшим виды корытом. Кофта у нее на спине потемнела от пота.
- Поля, взяли бы вы мою машину стиральную. Гораздо скорее. Я вчера большую стирку - за час...
Ой, не надо было начинать. С Полей всегда так: дернешь - и польется. Так и есть.
- Машина!!! Видали мы ваши машины. На все - машины. Высморкаться или там до ветру сходить - и то скоро машину придумаете...
(В глазах Поли Валентина Степановна была олицетворением интеллигенции, со всеми ее грехами и слабостями.)
- ...Нет, Валентина Степановна, мне вашей машины не надо. Даром не возьму, не то что тысячи платить. Крутит-крутит, а чего крутит неизвестно. И по часам за ней следи. Кругом четыре минуты. Грязь, не грязь, белое, черное, - ей все равно. Четыре минуты. Разве я руками-то четыре минуты стираю? Я, может, каждое пятнышко на свет гляжу. Маруська-нижняя давесь на машине постирала - обхохотались мы. Все вместе склада - и давай крутить. А что вышло? Псивое белье и псивое.
("Маруська-нижняя" была соседка снизу, вечный предмет Полиных осуждений.)
- Тяжело руками-то, - вздохнула Валентина Степановна.
- Тебе, матушка, все тяжело. Не молодая, да и сердечная. Я твоих лет, а все покрепче. Выдубила я себя работой. Постираю небось белей твоей машины.
- Ну, как хотите.
Поля опять нагнулась над корытом и стала сердито двигать спиной. Валентина Степановна крошила овощи. Тихо было. Только белье плескалось в корыте да ножик о деревянную дощечку: стук, стук.
"Слава богу, молчит, - думала Валентина Степановна. - Имеет же право человек на личную тишину".
Нет, с личной тишиной ничего не вышло. Поля еще не наговорилась.
- Вот, Степановна, я что тебе скажу. У Дуськи Саврасовой племянник молодой, а культурный. До того культурный, просто прелесть. Техникум кончил. Бывало, идет на гулянку - нарядится, нагладится, как херувим. На боку - приемник, транзистор. Ну, все как есть. Мы с Дуськой глядим, не нарадуемся. Комнату ему дали, и съехал он от Дуськи. Живет ничего, только стал у него волос падать. Ну, падает и падает, и захотел он жениться. Дуська не против, ей что, не у ней живет. Расписался он на женщине. Сперва ничего, а потом стала хулиганить. Белое, серое и розовое вместе кипятит, это надо подумать! Он сперва молчал, потом стал требовать. Она - пуще. Веревками привязывает бюсгалтер - до какого нахальства дошла. Нет, не будет он с ней жить, разойдется. Парня жалко, больно хорош.
(Поля никого не могла похвалить, не осудив кого-нибудь другого. Хвалила она чаще всего себя.)
- Я такого нахальства - бюсгалтер веревками! - не позволю. Я хоть и простым сторожем работаю, ваши вузы-пузы не кончала, а культуру знаю. Муж-покойник пьет - а мне все терпимо. Наблюет - вытру, не то что перед соседями срамотиться. Бельишко ему постираю, вычиню, выглажу - как светлое христово воскресенье...
Замолчала. Тихо. Только белье трется.
- А что я тебя хотела спросить, Валентина Степановна, - внезапно сказала Поля. - Ваш-то заболел или так просто не ходит?
- О чем это вы, Поля? - лицемерно спросила Валентина Степановна.
- Прямо не понимаешь? - прищурилась Поля. - Об ком же, как не об Олежке об вашем? Не слепая. Стенке - и то в глаза кинется. Ходил-ходил парень, и здрасте, перестал, как водой в ньютазе смыло. И на Лариске-то твоей образа нет - не вижу, что ли? Красится-мажется, а сама как смерть загробная.
Валентина Степановна молчала.
- Таишься ты от меня, ох, таишься. А чего таиться? Дело-то житейское, бабье. Я вам с Лариской худа не хочу. Девка при мне выросла, ниже стола на кухню бегала: тетя Поля, то, тетя Поля, се. Мало я ей соплей подтерла? А ты на службу свою фр-фр, хвостом махнула - и нет тебя. А Поля здесь, куда она денется. Ребенок все-таки, не кошка. Я и кошек жалею. А ты со мной будто уши у меня как у свиньи.
- Поля, милая, не обижайтесь. Я от вас ничего не таю, честное слово. Я сама ничего не знаю.
- Шила в мешке не утаишь - проколет наружу. Ходил парень и не ходит. И девка сама не своя. А она, часом, не со свежей икрой?
- Бог с вами, что вы только говорите, Поля, да и какими словами, никак не могу привыкнуть к вашему жаргону.
Валентина Степановна ножиком сбросила зелень в уже закипающий, помутневший суп.
- Уж и обиделась, - сказала Поля. - Жиргон какой-то. Вы меня такими словами не трогайте. Больно вы тонкие, тоньше волоса. Сама-то что, не рожала? Не гуляла? И рожала, и гуляла, а слова сказать нельзя. А ты лучше за бельем Ларискиным поглядывай. Девка неряха, все швырь да швырь, а ты поглядывай.
- Простите, Поля, у меня голова болит, - сказала Валентина Степановна и ушла к себе в комнату. Как в подполье.
...Белье прополоскать - три... Прополощешь тут белье - на кухне Поля. Удивительное многословие. Наверно, оттого, что не читает. Это у нее вместо чтения. Приучить ее, что ли, к книгам? Не выйдет. Скорее она меня отучит.
Чтобы не терять времени, Валентина Степановна переставила дела, стала вытирать пыль. Успокоительное занятие. Руки заняты, голова свободна, никто рядом не бубнит, и можно думать о чем угодно, хоть о сегодняшней конференции. Ничего, удачная вышла конференция. Но нет, о конференции не думалось, в голову лезли совсем другие мысли: Ляля, Олег.
На стене фотография: Ляля с Олегом в лесу, на лыжах. Олег - прямой, статный, темноволосый, на широкой груди - свитер в обтяжку. Черные брови срослись над прямым носом. Рядом - Лялька: стоит, вся перегнулась, словно повисла на лыжах, одна нога далеко в сторону, хохочет, в волосах снег...
Зазвенел телефон. Валентина Степановна вышла в коридор, взяла трубку.
- Мышонок, ты? - сказал издалека любимый, смутный, низковатый голос.
- Я, милая. Откуда ты? Я тебя жду. Есть салат.
- О, салат! Это удачно. Люблю салат. Мышонок, ты меня слышишь? Я тебя люблю. Понимаешь?
- Понимаю. А ты когда будешь?
Лялькин голос помедлил и сказал, чуть надломившись:
- Не знаю. Скоро. А мне никто не звонил?
- При мне никто. Может быть, Полю спросить?
- Не надо.
- Хорошо, не надо. Так я жду тебя.
- Договорились.
Валентина Степановна повесила трубку. Не успела отойти - опять звонок. Хоть бы Олег!
- Валюнчик, это я.
- Жанна! Куда же ты пропала?
- Ах, это целая история. Вообрази, я опять влюбилась.
- Господи помилуй!
- Да. Ужасайся не ужасайся, моя добродетельная подружка, придется тебе принять меня, какая есть. Труля-ля. Осуждаете, Валентина Степановна?
- Что ты - осуждаю! Радуюсь за тебя.
- Ты знаешь, ему больше всего понравились мои икры. В этих икрах - он говорит - вся элегантность века.
- А он не дурак?
- Мм... не знаю. Но ведь я и сама не умна. Верно?
- Пожалуй, верно.
- Люблю за искренность. Ты все такая же девочка-правдочка, как в школе.
- Нечего сказать, девочка! Скоро буду бабушка-правдочка.
- Как? Уже!! Лялька?
- Что ты, нет. Это я просто о возрасте.
- Да, возраст - это наш кошмар, не правда ли? И все-таки не хочется расставаться с иллюзиями, верно?
- Ты знаешь, я давно с ними рассталась.
- И я. Но время от времени они все-таки появляются. В прошлом году я уже совсем отказалась от любви - хватит. А тут опять она налетела на меня как ураган. Чувствую, что-то клубится, клубится... Нет, Валюнчик, по телефону этого не выразишь. Можно, я к тебе зайду? Ты что делаешь?
- Обед готовлю. Ляльку жду.
- Ну, я на одну маленькую минутку. Посижу, папироску выкурю - и нет меня. Можно?
- Конечно, можно.
- Целую.
- Жду.
...Ох, эта Жанна. Смех и слезы. А люблю ее. Вся жизнь вместе - это не шутка, вся жизнь. Вместе в школе учились, вместе работали. Вместе бедовали в войну. Если бы не Жанна, пропали бы мы обе: я и Лялька. У девочки уже цинга начиналась. А кто спас? Жанна. Фрукты, лимоны... Это в войну-то! Откуда? Спросишь - смеется: "Заработала честным трудом". Какой-то был у нее там заведующий складом. Кто ее осудит? Не я.
А Лялька-маленькая, до чего же она была хороша! До страдания. Даже прохожие на улице останавливались и страдали: какая девочка! Волосы черные, глаза зеленые, взгляд строгий, а ресницы... Да, давно я не видела Ляльку черноволосой... Каждую неделю новый цвет: то спелой ржи, то красного дерева... А недавно пришла вся седая, с сиреневым оттенком. Очень просто: серебряная краска, чуточку школьных чернил - и все.
- Лялька! Опять новый цвет? Пощади. У меня же сердце.
- Надо идти в ногу с веком, мышонок. Равняйся, подтягивайся. И вообще о чем разговор? Мои волосы? Мои. Мои губы? Мои. Хочу и крашу. Не нравится? Золото ты мое! Это в тебе девятнадцатый век играет.
- Лялька, меня же не было в девятнадцатом веке, и ты это отлично знаешь.
- Все равно. Душой ты в девятнадцатом веке. Такой уютный век. Все ясно, как у Поли: белое - белое, черное - черное. Ты бы хотела меня видеть чистой, белой, тургеневской, с удочкой в руках над старым прудом. Образ Лизы Калитиной, "Дворянское гнездо".
- Все врешь.
- Ну, вру. Ты у меня молодой. Ты у меня красивый. А уши-то, уши! Как две камеи. А волосы? И седых-то почти нет. Ох, задушу!
- Лялька, сумасшедшая, пусти...
А Лялька у зеркала - вот тоже картина. "Делает себе лицо". Серьезные, страдальческие губы, черный карандаш в углу зеленого глаза... Два-три штриха - и глаз оживает: продолговатый, загадочный, раскосый... А потом отделка ресниц. В руке тупой перочинный ножик. Этим ножом ресницы терпеливо, по одной, загибаются кверху. И непременно тупым. Однажды Олег аккуратный Олег - нашел у нее этот ножик и наточил. Услужил, нечего сказать! Лялька чуть ресницы себе не отхватила. Потом ножик нарочно тупили на цветочном горшке...
Эх, Олег! Ну, чего ему не хватало?
Звонят. Наверно, Жанна пришла. Так и есть - она. Дверь открыла Поля и, буркнув, ушла на кухню. Не любит она Жанну.
- Валюнчик, здравствуй, солнышко! Дай поцелую. Я тебя не покрасила?
- Кажется, нет. Заходи.
Из-за кухонной двери слышался монолог Поли:
- Пустая баба, кривое веретено. Туда - круть, сюда - верть, а чего модничать, пора о душе подумать. Пятый десяток - не двадцать лет! А она на себя накручивает. И Лариска за ней. Туда же.
- Это что, Поля говорит? С кем она?
- Сама с собой. Это она так. Не обращай внимания.
- И тужится она тужится, и пыжится она пыжится, - громко сказали за дверью. - Ей пятьдесят, идет, вырядилась, коленки блысь-блысь, а под коленками-то одни вели - море синее. А чего? Все одно - выше головы не прыгнешь, умней отца-матери не будешь. Старая, она и есть старая. Время-то назад не текет.
- Это она про меня?
- Нет, это она про себя. Идем.
...Жанна уселась в кресло, переплела ноги змейкой. В самом деле, удивительные, неувядаемые ноги. Вынула папиросу, закурила.
- Ну вот, такие дела, Валюша. Опять на жизненном пути повстречалась мне любовь.
Жанна всегда говорила такими формулами. Странно, что это было не противно. Ей это шло.
- И кто же он? - спросила Валентина Степановна.
- Один моряк. Вполне интеллигентный. Знаешь, я неравнодушна к галунам. Недаром во все времена женщины любили военных. Это золото, киверы, ментики, доломаны...
- А ты знаешь, что такое доломан?
Жанна задумалась.
- Вроде сабли? - спросила она.
- Не совсем. Скорее вроде кителя.
- Я так и думала: вроде кителя. Ах, в наше время все так бесцветно: защитный и еще раз защитный. Морская форма всегда меня волновала. Можешь верить, можешь не верить.
- Охотно верю.
- Вечно ты надо мной смеешься. Конечно, я смешна. Эту черту, влюбчивость, я за собой знаю. Когда встречается на пути любовь, я обо всем забываю и сразу же начинаю пылать.
- Где ты его выкопала?
- О, это целый роман. Мы встретились в очереди за билетами. Я купила в Сочи, а он - в Минводы. Разговорились, посмеялись, он мне спел: "О эти черные глаза..." То, другое. "А вам, - говорит, - обязательно надо в Сочи?" - "Обязательно". - "Кто-нибудь ждет?" - "Никто не ждет, свободна, как ветер". - "Тогда, - говорит, - поехали вместе в Минводы". Ну, меня как вихрем завертело... В глазах - круги. Поехали в Минводы.
- Прямо так? Сразу?
- Нет, через два дня. Ну, я, конечно, себя привела в порядок, брови выщипала, волосы покрасила - видишь? Гамма с отливом. Ты не смотри у пробора, там отрасло. Ты здесь смотри. Прекрасный оттенок. Костюмчик мне Анна Марковна приготовила - пройма спущена, на юбке байтовые склады. Сумочка в цвет, туфельки венгерские, на шпильках - ты знаешь. Еду как королева, выгляжу вполне прилично. Больше тридцати восьми я бы себе не дала, а ты знаешь, какой у меня глаз на возраст. В общем, это был прекрасный сон...
- И сколько времени он продолжался?
- Две недели. Деньги кончились.
- У него?
- У меня.
- А он?
- Остался там. Когда мы расставались, он даже прослезился. Дал слово, что позвонит мне сразу, как приедет.
- Он женатый?
- Кажется, да. А что? Валюша, ты меня осуждаешь?
- Честное слово, нет.
Вдруг Жанна уткнулась носом в спинку кресла и зарыдала. Именно зарыдала, а не заплакала.
- Жанна, милая, что с тобой? Я тебя обидела?
- Я сама себя обидела.
- Ради бога, не плачь. Я же не Поля. Я все понимаю.
Жанна трясла головой. Светло-каштановые пряди, "гамма с отливом", рассыпались, и между ними замелькали темные, с сединой.
- Валюша, сегодня я вспомнила Леонтия Ивановича. - Это был покойный муж Жанны, генерал. - За ним я была как за каменной стеной. Если бы он был жив, ничего бы не случилось. Он воздух вокруг меня целовал. Это проклятое одиночество! Нет, ты не понимаешь.
- Я ведь тоже одна.
- У тебя - Лялька.
- Верно. У меня Лялька.
...Внезапно, как-то сразу, Жанна успокоилась. Она села, вытерла глаза и улыбнулась.
- Знаешь, мне все-таки повезло, что я не располнела. Сзади меня можно принять за девочку. Правда?
- Правда.
- Ну, я пойду. Посидела, покурила, поплакала... Как это хорошо, когда есть где поплакать!
- Приходи ко мне всегда, в любое время.
- Поплакать?
- И посмеяться тоже.
- О дружба, это ты. Валюша, ты истинный друг.
- Мы с тобой - старые друзья.
- Старые-престарые. Проводи меня, а то я боюсь Полю.
Валентина Степановна проводила Жанну до выхода.
- Паразитка, - громко сказали за кухонной дверью.
Жанна храбро натягивала перчатки:
- Прощай, Валюнчик. Будь здорова. Ляльку целуй.
Хлопнула дверь, тонкие каблучки застучали по лестнице. За кухонной дверью продолжался монолог Поли:
- А мне мужика не надо. На что мне мужик? От него грязь одна. Стирайся на него, стирайся... Дух тяжелый от мужика. Ты, что ли, за дверью, Степановна? Входи, не робей. Что, не правду я говорю? В такие годы о мужиках думать - последнее дело! Молодая-то я была - огонь! А теперь мне мужика не надо. Даром не возьму. От мужика грязь, от мужика вонь, без пол-литра он не придет. Лучше уж я в кино пойду или, на худой конец, в церкву. Мне мужика не надо...
Валентина Степановна тихонько отошла от двери и ушла к себе. Надо бы суп заправить, да бог с ним. Там Поля с разговорами. Удивительно, как один человек может всех поработить, если он всегда прав.
Остается вытирать пыль. И в самом деле, что за неряха эта Лялька! Поглядеть только, что у нее на столе! Сумочка, конспекты, карандаши для бровей, пояс с резинками, один чулок. Дорожка побежала, надо поднять...
Прибирая, взяла Лялькину сумку, да как-то неловко, из нее посыпались мелочи: помада, пудреница, скомканные рубли, бумажки... Она опустилась на колени и стала подбирать рассыпанное с полу. Как сегодня писатель подбирал листки (Валентина Степановна улыбнулась)... Одна развернутая бумажка кинулась ей в глаза. Против воли она прочла:
"Савченко Лариса Владимировна... год рождения 1940... направляется в гинекологическое отделение роддома N_35 для прерывания беременности... 6-7 недель..."
На мгновение светлое небо за окном мигнуло, словно зажмурилось. Валентина Степановна постояла на коленях, собрала вещи и встала, держась за край стола. Как старуха. Сложила все обратно в сумку. Это было бессмысленно и невозможно, совершенно невозможно. Перечла бумагу еще раз. Все так. "Ну, ладно. Ужасно, но ладно. Это надо усвоить. Ужасно, что она от меня скрыла. А я думала, у нее нет от меня секретов".