- Недели три... Особенно ночью.
- Понятно... Ну, процесс разрушения, конечно, начался гораздо раньше... Закройте рот... Патологический прикус, редко встречаемый. И плюс общее воспаление. Вы должны перестать пользоваться спичками для очистки зубов после еды.
- Но я не пользуюсь.
- Значит, вы пользуетесь плохими зубочистками. Всякого рода зубочистки, обладающие острыми верхушками или острыми краями, вредны, потому что, проходя по зубной щели, они ранят десны, и в загрязненных ранах поселяются гнилостные микроорганизмы, обращающие ваши зубы в очаг гниения и разложения. Затрудняется химическое воздействие фермента слюны на пищевой комок. У вас, безусловно, нарушения функции пищеварительного аппарата, нарушен обмен веществ.
- Но что же делать? - спросил я, окончательно запуганный.
- Что делать? - развел руками "хухем". - Если бы я знал, что делать, я был бы уже лауреат Нобелевской премии... - Он сверкнул глазами в сторону молоденькой курносой медсестры, и та опять колокольчиком засмеялась. Улыбались и стоящие вокруг медсестры и практиканты. Очевидно, Моисей-"хухем" был их любимым авторитетом, особенно у женщин. - Знаете ли вы, что один американский миллионер, также страдающий вашей болезнью, выделил несколько миллионов в качестве премии тому, кто найдет способ излечения... К сожалению, я пока не нашел. Единственно, что я могу вам посоветовать: правильно пользуйтесь зубочистками и зубными щетками, надо чистить зубы не только спереди, но и под жевательными мышцами у задних коренных зубов, где скопление гнилостных микроорганизмов особенно велико. И не полощите рот всякого рода эликсирами со всякого рода антисептиками, которые вместо того, чтоб останавливать бродильные процессы во рту, дурно влияют на слизистую оболочку. По моему мнению, наилучшим полосканием для рта является обыкновенная чистая, теплая вода.
Он чем-то тепловатым побрызгал мне в рот, чем-то прикоснулся к зубам, что-то ковырнул. Я ушел от него, задыхаясь, у меня даже зубная боль ослабла, так я был взбешен. Просидел полдня в духоте, чтоб выслушать умничанье "хухема" о гигиене рта.
Мысли мои были ужасны. Вспоминая лицо "хухема", его голос, его усмешечку, я антисемитствовал, как мог.
Надо сказать, с начала моей зубной болезни я начал вести что-то вроде дневника. Первые мысли были умеренные: "Когда у человека болят зубы, это уже занятие. По крайней мере скуки он не испытывает". Но постепенно записи стали более нервными, я начал хулить общество, власть и все чаще подумывал о подаче заявления на выезд. Время, кстати, было самое "выездное". Многие "подавали", и многим "выдавали". Как выяснилось, подал на выезд не только Ковригин-Киршенбаум, но и его племянник, мой друг Рафа. Да и вообще "подачи" были самые неожиданные.
Как-то встретился мне на улице Горького у кафе "Националь" Паша Пуповинин, ярославский парень, с которым я некогда познакомился в милиции, где мы вместе томились в приемной как лимитчики, добивающиеся московской прописки. Я после сложных мытарств получил прописку по ходатайству нашего НИИ, а точнее, по телефонному звонку нашего Торбы, имеющего какие-то личные связи, а Паша получил прописку как дворник, хоть по профессии был резчиком по дереву. Оказалось, что и Паша намерен "скрыться за бугром", как он выразился.
- Помнишь "Слово о полку Игореве"? "О, русская земля, ты уже за бугром". На еврейке женюсь. Недаром говорят: жена - не роскошь, а средство передвижения...
Паша любил афоризмы. Однажды я ходил с ним на футбол, и по поводу проигравшей команды противника он выразился: "Кто с мячом к нам придет, от мяча и погибнет". Признаюсь, Паша внес свежую струю в мою воспаленную, измученную зубной болью, жизнь. Взяли мы с ним по сто граммов, по кружке пива, поговорили. Зубы он мне посоветовал полоскать водкой, смешанной с мочой.
- Что ты, Венька, морщишься? Я ведь тебе не советую чужой мочой полоскать, полощи своей. Я, признаюсь, из простого любопытства как-то собственное говно попробовал. Чужое не стал бы, а свое попробовал.
- Ну, и как?
- Зачем мне делиться с тобой своим опытом? Сам попробуй, тогда поймешь.
Мы с ним договорились встретиться в ближайшее время, кое-что обсудить и обменялись телефонами. Паша теперь жил и работал в ином месте, занимался чем-то вроде реставрации старых икон.
- Зарабатываю неплохо и лицом не дурен, да и силушка имеется, а вот деваха моя, зазноба моя, мне отказала. За богатого старика, партработника замуж вышла. Ну, раз так, думаю, и я по-иному женюсь, чтоб для подачи было... Из интереса женюсь, а не по дюбви. Женюсь - и за кордон... Пусть деваха моя с партработником здесь остается, а я свои глаза подальше... Тяжко, Венька... Я и унижался перед ней, и угрожал ей, да что поделаешь... Верно в народе говорят: "Кулаком целку не прошибешь..." Ты меня понимаешь?
Да, я его понимал, потому что зубная боль сродни сердечным мучениям: бессонные ночи, воспаленные рассветы. И та же безысходность, ты один на один со всем этим безжалостным, причиняющим боль миром. Но пока мы живы, мы надеемся, то есть лечимся.
Еще одному позвонил - Каплану из Звездного городка. Не стану объяснять, откуда я его знаю. Какое-то сложное тройное знакомство, истинно московское.
- Здравствуйте, как вы поживаете? Ай-яй-яй... Что вы говорите?
Каплан - низенький, толстенький, с большими запорожскими усами и весело поблескивающими маленькими карими глазками. Жена его - такая же низенькая, толстенькая, кареглазенькая, похожа на Каплана, словно не жена, а сестра. Той же породы и дочь, которая, кажется, имела и имеет на меня виды. Дочь смотрит с сочувствием.
- Как вы изменились. Вас не узнать. Что с вами?
- Зубы... Ноют проклятые уж не помню сколько ночей.
- Зубы вылечим, - уверенно говорит Каплан, он вообще говорит и держится уверенно, - поедешь к моему двоюродному брату, Мише Каплану. Я ему позвоню сегодня вечером домой.
Поскольку я явился с просьбой, Каплан чувствует себя по отношению ко мне начальником. Я соблюдаю субординацию. "Все-таки, - думаю, - Каплан - не Вайнтрауб. Звездный городок... Синдром Каплана..." Как-то в одну из предыдущих встреч Каплан показал мне медицинский справочник, где среди прочего был и "синдром Каплана", названный так по имени отца, специалиста по полиартриту, профессора. Встречаемся мы в квартире отца, ныне умершего. В большой квартире теперь постоянно живет дочь Каплана Евгения, студентка медицинского института. У Каплана еще одна квартира в Звездном городке. Чем он там занимается - секрет, но наверняка по медицинской части. Разговор крутится вокруг некоего Васи, друга семьи.
- Только из-за интриг большого начальства Вася не полетел, - горячится Каплан, - но он полетит, - обнадеживает он меня.
У Каплана крепкие, ровные зубы, несколько золотых коронок. Он все время довольно мурлыкает, напевает: "Брось, капитан, не грусти, не зови ты на помощь матросов..."
- Ужасно у тебя усы отрасли, - говорит Каплану жена. - Хотела ему усы обрезать - не дает, - обращается она ко мне.
Судя по всему, люди эти довольны жизнью, чувствуют себя спокойно, прочно, хорошо, ничего им не болит. Невыносимо видеть это. Во мне развилось чувство неприязни к людям, у которых не болят зубы и у которых вообще все в порядке. Это можно было бы назвать "синдромом Апфельбаума". Две квартиры, автомобиль "Жигули", здоровые зубы - невыносимо...
Утром еду к Мише Каплану. Еду далеко, сначала долго на метро до Автозаводской, потом в переполненном автобусе. Местность вокруг унылая, московская индустриальная окраина: серые однообразные дома, колдобины, лужи, хрустят под ногами шлаковые отбросы. Поликлиника, шлакоблочное здание, стоит почти что в открытом поле. В поликлинике никого - еще слишком рано. Сажусь на влажную скамейку у крыльца; жду мрачно, с чувством безнадежности. Наконец на выложенной кирпичом дорожке, ведущей к поликлинике, показывается первая фигура - высокая, сутулая, с печальным козлиным профилем. Я поднимаюсь и иду ей навстречу, угады
вая - это Миша Каплан. Он выслушивает меня, почему-то оглядываясь, точно мы договариваемся о чем-то запретном.
- Пойдемте, - говорит Миша, а глаза скользят мимо, бегают беспокойно, и весь Миша - точно некогда запуганный, раз и навсегда.
В пустом гулком вестибюле поликлиники Миша берет ключ от своего зубоврачебного кабинета, открывает. Мы входим. Сильно пахнет какими-то лекарствами.
- Не догадались проветрить, - говорит Миша и нервным рывком открывает форточку. - Садитесь, садитесь в кресло. - Он надевает халат, берет из шкафа и надевает на лоб зеркальце. - Ночные боли? - кратко спрашивает он, осматривая мои зубы.
- Да, боли... Обращался к нескольким врачам, говорят, прикус плохой вот причина.
- Да... Ох, Боже мой. Ничего нельзя сделать. У вас патологический прикус, который ведет к исчезновению зубной ткани. Наверно, и кишечник не в порядке?
- Да, побаливает.
- Неудивительно. Застревающие кусочки пищи, дентин из зубной мякоти, и это все гниет, миллиарды микроорганизмов проглатываются с пищей, попадают в желудок, в легкие... Ох, Боже ты мой!
- Да... Ох, Боже мой. Ничего нельзя сделать. У вас патологический прикус, который ведет к исчезновению зубной ткани. Наверно, и кишечник не в порядке?
- Да, побаливает.
- Неудивительно. Застревающие кусочки пищи, дентин из зубной мякоти, и это все гниет, миллиарды микроорганизмов проглатываются с пищей, попадают в желудок, в легкие... Ох, Боже ты мой!
- Но что же делать? - задаю я все тот же ставший привычным вопрос.
- Ах, что делать?- вздыхает Миша. - Вам сколько лет?
- Тридцать два...
- Хороший возраст. Если бы мне было тридцать два, я бы уехал. Вы на эту тему говорили с моим двоюродным братом?
- Нет, не говорил.
- Знаете, он в принципе одобряет, хоть сам ехать не собирается. Да его и не выпустят из-за ответственной секретной должности.
"Не могли же эти совершенно разные, незнакомые люди сговориться, думаю я, выходя из поликлиники, - значит, действительно с моими зубами, с моим здоровьем плохо и здесь мне помочь не могут. Таким образом, мой отъезд вполне оправдан - для лечения за границей. Мама меня обязана понять, если она желает мне добра".
Мама у меня член партии с большим стажем, известный в нашем городе лектор-пропагандист. Я знаю, мой отъезд был бы для нее ужасен и в личном плане, и в служебном. Но теперь она должна понять. А если не поймет, значит, ей не дорого мое здоровье, моя жизнь. Надо подумать, как действовать далее. Прежде всего - уволиться с работы, чтоб не было проблем с характеристикой, как у Киршенбаума. Второе - надо завести новые связи, перестроиться психологически. Может, действительно попробовать лечить зубы смесью водки с мочой, как советовал Паша?
Паша живет далеко, где-то в Беляево-Богородском, но мы договорились встретиться с ним в центре на его бывшей квартире, где ныне обитают Пашины друзья Володя и Ленка, заменившие Пашу на посту дворника по его рекомендации. Собственно, числится дворником Володя, а Ленка помогает, поскольку участок работы большой - тротуар перед домом, обширный двор и прочее. Дом и двор образца тридцатых годов: асфальт, тесаный камень - вид индустриальный и вне, и внутри квартиры, где под потолком какие-то наспех покрашенные трубы, из стены на кухне торчит обрезок двутавровой балки, к которой привязан один из концов бельевой веревки, сплошь увешанной детскими распашонками, слюнявчиками, пеленками. В комнате и на кухне густой кисло-сладкий запах младенческих испражнений. Младенцев двое, полутора-двух лет. Трудно понять, какого пола, оба с одинаковыми голубенькими Володиными глазками и пухлыми бледными личиками, густо измазанными какой-то светло-коричневой кашицей, которой кормит их Володя, зачерпывая эту кашицу из стоящей перед ним эмалированной мисочки. Кивнув мне и Паше, продолжает кормить, время от времени согнутым указательным пальцем левой руки утирая вымазанные личики обоих младенцев и облизывая этот свой палец. Отворачиваюсь, якобы заинтересовавшись тощей полочкой с книгами, ибо едва подавляю тошноту. Честно говоря, нет ничего более отвратительного, чем бедное и неряшливое младенчество. Но для Володи эти младенцы явно цветы жизни, розовые ангелочки.
- Любят шоколадную кашу, - говорит он нам, - ничего другого есть не хотят, а ее в продаже не достать. Ленка раньше на кондитерской фабрике работала, на шоколадном конвейере, так по знакомству иногда достаем.
Володя, худой, жилистый, незагорелый, сидит в синей майке. Ленка, тоже худая, бледная, веснушчатая, хлопочет над большой кастрюлей с вывариваемым бельем. Лицо у нее в желтых пятнах - беременна. Паша выставляет на стол бутылку водки.
- Ах, - всполошилась Ленка, - у меня и закуски нет, совсем замоталась.
Водку закусываем холодной манной кашей.
- В обед сварила, а они ее есть не захотели. Им шоколадную подавай. Когда я сама на расфасовке стояла - другое дело. А теперь уволилась достать трудно. Спасибо, подруга достает.
- Трудная работа? - спрашиваю я из вежливости, чтоб как-то поддержать разговор.
- На конвейере трудная, - отвечает Ленка, - на расфасовке полегче, но платят меньше... Я когда в дурдоме была, в психушке, тоже работала на расфасовке. Лавровый лист в пакеты расфасовывала. Была там у нас пожилая женщина, работать не могла, у нее руки дрожали. Целый день только сидела, кивала и беспрерывно повторяла: коммунизм, коммунизм, коммунизм, коммунизм... Беспрерывно... На нервы действовала всем. Так представьте себе...
Но что нужно было представить себе, так узнать и не удалось, поскольку Володя, который до того отнес младенцев в комнату, вернулся и, услышав, что в его отсутствие жена разговорилась, прервал ее на полуслове и отослал к детям. Видно, ему неприятно было, что она рассказывает о своем дурдомовском прошлом посторонним, да и вообще чувствовалось, что Володя на жену давит, угнетает, ограничивает ее самостоятельность, а ей явно хочется поговорить, посмеяться при новом человеке. Володя, безусловно, консерватор, на жидкой полочке - "Как закалялась сталь", "Молодая гвардия", песни Лебедева-Кумача, трехтомник Шолохова. Странно, как он терпит Пашино диссидентство. Видно, по старой дружбе.
- Сейчас диссиду читаю, ух, интересно, - говорит Паша.
- Сегодня диссидент, а завтра сидент. А книги эти - макулатура. Пробовал читать, помнишь, ты мне брошюрку давал? Не дочитал. Куда ее? Селедку заворачивать или на гвоздь в туалете... Вот Шолохов - это писатель.
- А ты знаешь, что твой Шолохов чужую книгу украл, - заводится Паша, и фамилия у него не Шолохов, а Шолох... Что-то наподобие Шолох-Алейхема.
- Будет тебе врать.
- Ну хорошо, вру, вру... Такие дела не для тебя, Володя. Я тебе больше ничего давать не буду. А тебе, Венька, я достану... Кое-что дам... Только бы еще "Континент" последнего выпуска достать.
- Экая невидаль, - вдруг говорит Володя, уязвленный замечанием Паши,у меня есть. Последнего выпуска.
- Ты что? Откуда? - удивляется Паша.
- Это у него есть, - подтверждает и Ленка, которая входит из комнаты на кухню и слышит последние слова.
- Не может быть. Покажи.
- Принеси, Лена, - говорит Володя.
- Ерунда какая-то, - говорит Паша, - ты хоть знаешь, где "Континент" выпускается?
- А что там знать. На нем же написано. В Йошкар-Оле.
- Чего? В какой Оле?
В это время Ленка приносит коробку с электробритвой. Паша долго смеется.
- Чего ты, - говорит Володя, - чего это ты проглотил? Не видишь надпись: "Континент", Йошкар-Ола. Последний выпуск.
- Голова садовая, я тебе про журнал, а ты мне электробритву показываешь. Ты хоть слышал, какие журналы за рубежом издаются? "Континент" вот в Париже, "Известия для всемирного христианства", не помню, где издается, и еще в Америке, недавно читал, вот название в голове вертится... - Паша глядит в потолок, вспоминает.- Ах, вот оно, вспомнил "Евреи и мы".
- Все это мусор, - говорит Володя.
- Ну, мусор, мусор, не будем спорить, про споры очень хорошо в одной книге написано... Не помню, как, но помню, что хорошо... Как-то плюс на минус.
- В какой книге? Кто автор? - спрашивает Володя.
- Розанов, - отвечает Паша.
- Первый раз слышу, - говорит Володя. - Какой Розанов? Может, Розов?
- А кто такой Розов? - вмешивается Ленка. - Ой, ребята, я такая серая, что и Розова не знаю.
- Как же, - говорит Володя, - по телевизору недавно выступал... И в газете про него было... Майор Розов...
- Ой, вспомнила, - говорит Ленка, - сначала он выступал, а потом песни пел. Там одна песня мне понравилась - "На мотоцикле": "На мотоцикле, на мотоцикле..." Хорошая песня.
- Хорошие ребята, - говорит Паша, когда мы выходим в ночь, - хорошие ребята, но темные. Спорит Володя по-советски, а донести - никогда не донесет. В зтом можешь быть уверен.
Мы идем к метро, дрожа от холода.
- Сыро, как на Камчатке, - говорит Паша, - я на Камчатке служил, на сырой камчатской земле. Самое сырое место в Союзе. А мне солнца хочется. Я б в Италию поехал. В Италии, говорят, церквей много, резчики по дереву, реставраторы нужны. А ты куда?
- Не знаю... Я еще не решил... Вызов нужен.
- Вызов я тебе устрою, сведу с людьми. Только момент надо выбрать. Сам понимаешь, за нами следят. Потому я для первого раза у Володи с тобой встретился... Вот, возьми для начала, - и сует мне нечто, завернутое в газету.
Мы расстаемся, Паша идет к автобусной остановке, я спускаюсь в метро. В метро теплей, но меня по-прежнему трясет. Сказать честно, я начинаю трусить. Впервые в жизни нелегальщина, недозволенные книги, которые прощупываются сквозь газету. Вот куда привела меня зубная боль. Зубы меж тем уже ноют, пока боль терпимая, надо спешить домой, смазать десну кефиром, а если не поможет, то попробовать полоскать мочой. В глазах мерцает, от водки и холодной манной каши тошнит, но главное не это, я впервые начинаю понимать, что такое настоящий страх, мне кажется, что на меня смотрят со всех сторон. Вон станционный милиционер прошел - смотрит. Может, лучше было бы по поводу своих выездных замыслов поделиться не с Пашей, а с Рафой Киршенбаумом, у которого есть свои связи? Но при всей моей любви и уважении к Рафе существуют опасения, что мои намерения раньше времени распространятся в институте. О самом Рафе, кстати, узнали раньше, чем он подал заявление. А Паша все-таки далекий друг, совсем другое общество. Впрочем, мои рассуждения, возможно, наивны. Возможно, они навеяны "синдромом Апфельбаума", в который, как я теперь понимаю, входит целый ряд сложных компонентов. Первоначально мне казалось, что "синдром Апфельбаума" связан исключительно с зубной болью и выражается в неприязни к людям, у которых зубы не болят. Но теперь я понимаю, что это лишь частный случай, мой синдром гораздо многогранней. И пока я еду в пустом ночном вагоне метро и через щеку жжет зубная боль, а через газету жгут опасные книги, мне кажется, что вот-вот я выведу окончательную формулу "синдрома Апфельбаума". Но домой я приезжаю без формулы и не только уж с зубной, но и с головной болью. Луна в эту ночь не просто светила - горела, окно было резко очерчено, и за окном словно лунный пожар, а в комнате его отсвет. Мне больно и страшно. Как ни странно - это более терпимо, чем просто больно. Когда несешь тяжесть в двух руках, два полных ведра - одно уравновешивает другое. Вспоминаются Володя, Ленка, Паша - невольно становится смешно, держусь за щеку, чтоб не рассмеяться. "Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно". Да, с матерью будет трудно. Моя мать - седая большевичка. Милая моя мама. Любовь к маме и прочие подобные чувства тоже входят в "синдром Апфельбаума", в его сложное сочетание. "Шалун уж отморозил пальчик, ему и больно, и смешно..." Милая мама, сколько ей пришлось претерпеть из-за моих шалостей. Помню, в седьмом классе при неопытной учительнице - практикантке пединститута, то ли из шалости, то ли еще по каким-то неясным мне самому причинам я прочел стихи Пушкина так: