Сам пока подошел к Рябцеву.
Поручик вел себя противно. Весь дрожал, да еще всхлипывал.
– Что за документ вы скопировали? Триста листов большого формата?
– План… План развертывания… Генеральный… Против Германии…
Козловский присвистнул.
Во всем военном ведомстве нет документа более важного и секретного, чем Генеральный план развертывания войск на случай войны. Там и расположение соединений, и направление ударов, и цифры, и сроки. Лучшие стратеги разрабатывали. Бесценный этот свод по предписанию может существовать лишь в двух экземплярах: один у военного министра, другой у начальника Генерального штаба. Как мог получить доступ к Генеральному плану развертывания Рябцев, малозначительный сотрудник штаба Гвардейского корпуса? Ладно, это позже. Сейчас нужно было ковать железо, пока не остыло.
– Я искуплю… – лепетал предатель. – Безвыходное положение. Клянусь! Проиграл в карты. Долг чести!
Козловский цыкнул на него:
– Про честь молчали бы. Гвардейский офицер!
– Господин штабс-ротмистр, я правда искуплю! Не передал ведь, только собирался. Я чистосердечно! Могу ли рассчитывать на снисхождение?
Выдержав небольшую, но грозную паузу, князь кивнул:
– Да. Если расскажете всё без утайки, то суда и тюрьмы не будет. Вам позволят застрелиться. Согласно традиций.
Но Рябцев от этих слов не воспрял духом, а напротив съежился.
– А? …Спа…сибо. Может быть, лучше в тюрьму?
– Ну, если лучше – тогда конечно, – брезгливо пожал плечами Козловский и отвернулся. Интерес к Рябцеву он временно утратил. С этим слизняком трудностей не будет.
Стал приглядываться к резиденту. Тот стоял, разведя руки в стороны, агенты прощупывали швы на его одежде. Лицо, до глаз заросшее бородой (черт ее знает, может и не фальшивой), бесстрастно, но руки выдают-таки волнение: большой палец правой крутит перстень на указательном.
– Что было на схеме, которую проглотил ваш голодный приятель? – спросил штабс-ротмистр у Рябцева через плечо.
– Место, где спрятана папка, – с готовностью ответил тот. – Видите ли, она большая, желтая такая. Я ведь как? Несколько листов перепишу, трубочкой скатаю и за пазуху. Но с территории не вынес, честное-благородное слово. Только из секретной части. Он на меня давил, запугивал, а я всё тянул. Я же русский офицер…
– Как собирались вынести папку с территории корпусного штаба? – перебил мерзавца Козловский. – Не юлить!
– Слушаюсь. План был такой. Перетащить по частям в тайник, а потом…
Немец, до сей секунды стоявший смирно и беспрекословно выполнявший все распоряжения филеров («Боком!» «Руку вверх!» «Ноги шире!»), взревел от ярости. Рванулся с места, подлетел к Рябцеву и с воплем «Трррус!» влепил поручику звонкую пощечину. Увернулся от растопыренных рук Лучникова, штабсротмистра оттолкнул плечом и с разбега перемахнул через ограду – прямо в кусты.
Двое филеров кинулись за ним, Козловский дунул в свисток, Лучников закричал ребятам из оцепления: «Не стрелять! Живьем!», а поручик схватился за лицо и завыл.
– Что вы, как девка?! – рявкнул на него князь. – Подумаешь, рана!
На щеке у Рябцева сочилась тонкая царапина. Это резидент его перстнем ободрал, понял Козловский.
Но предатель вдруг схватился за горло, всхрипел и забился в руках у агентов. Сердечный припадок, что ли?
– Яд! – охнул Лучников. – Мгновенного действия! «Ку-ра-ра» называется. Я раз такое уже видал. В пятом году, когда японского диверсанта брали. У него в кольце иголка была. Чиркнул себя по горлу…
А отравленный больше не дергался, повис кулем, только нога еще судорожно скрежетала каблуком по цементу.
У штабс-ротмистра на лбу выступил холодный пот.
– Мерзость какая! Того-то не упустят?
– Не должны, всё обложено. Ну-ка, от греха…
И Лучников побежал по перрону – не в том направлении, куда скрылся резидент, а наискосок, каким-то собственным азимутом.
Козловский – не стоять же на месте – похромал вдогонку.
Сердце так и заходилось от тревоги. Очень уж прыткий попался немец.
Бородатый шпион оказался еще прытче, чем представлялось штабс-ротмистру.
Моментально продравшись через кусты (у преследователей это получилось куда медленней), резидент широкими скачками понесся прямо на второе кольцо оцепления – под фонарем, перегораживая переулок, маячили два агента.
Не тратя времени на предупредительные окрики, они бросились беглецу наперерез. Один прыгнул в ноги, второй хотел завернуть руку.
Только не на того напали. От ножного захвата немец увернулся, да еще поспел врезать филеру носком ботинка по виску. Со вторым схватился и вышел из короткой, яростной схватки победителем. Так впечатал противнику лбом в нос, что служивый рухнул без памяти.
На повороте резидента сшиб подножкой агент из третьего кольца. Оба покатились по земле, и снова бородатый поднялся, а филер остался лежать.
Беглец обернулся. На него, отставая шагов на тридцать, неслись Лучников и еще несколько человек. Сзади, припадая на правую ногу и захлебываясь матюгами, поспевал штабс-ротмистр.
Одно движение, и резидент исчез за углом.
– Вы двое по забору! – быстро распорядился Лучников. – Вы трое налево! Михалыч, Степа, за мной! Врёт, паскуда, не уйдет!
И точно, не ушел. Недолго довелось побегать шустрому немцу. Путая след, он махнул через штакетник в какой-то сад, перескочил через ограду с противоположной стороны – и угодил прямо на Лучникова со товарищи. Пантелей Иванович всё рассчитал точно, ибо старый коняка борозды не испортит.
Бородач и тут без борьбы не дался. Врезал Михалычу по сопатке, Степу лягнул в неподобное место, но завалили-таки голубя. Забарахтались в траве – упрямый перец-колбаса всё не сдавался.
Поскольку все четверо были люди серьезные, управлялись без криков, без ругани. Из-под забора, где шла баталия, доносилось лишь кряхтение да хриплые выдохи.
Четвертью часа ранее на близлежащей даче
Насчет кота-мурлыки Лучников выразился, конечно, грубо, но в сущности был недалек от истины.
Слушателей было человек двадцать, но пел сегодня Алеша исключительно для Симочки Чегодаевой. Ей посвящались и «Ария Роберта», и «Серенада Смита» (последняя дважды, на бис).
Обожаемая особа почти не поднимала на певца взгляда, но отлично всё чувствовала. Грудь самой милой на свете девушки вздымалась, глаза были затуманены. И это было для Алеши наградой во стократ более драгоценной, чем любые аплодисменты.
Какое все-таки счастье, какой чудесный дар судьбы – голос! Берешь написанную кем-то музыку, не тобою сочиненные слова, наполняешь эти звуки своей силой, своим чувством, и мир вокруг озаряется твоим сиянием, будто ты не смертный человек, а животворное солнце.
С особой страстью, глядя прямо на любимую, Алеша пропел:
Она вся так и затрепетала. О, если б это был не журфикс на даче адвоката Лозинского, а девственные джунгли или африканская саванна, где не существует светских условностей и всё покорно закону природы, Симочка сама кинулась бы к нему в объятья! В это мгновение – несомненно!
Того же мнения была и Антония Николаевна, Симочкина мама. Она стояла в кругу знакомых дам и наблюдала за дочерью с всё возрастающей тревогой.
– Как молодой Романов поет – чудо! – сказала мадам Лозинская. – Ужасно мил. А руки, руки! Порхают по клавишам, словно две белые голубки!
Да, чрезвычайно опасен, думала Антония Николаевна. Черный смокинг в сочетании с накрахмаленной рубашкой и белым галстуком всем мужчинам к лицу, а уж этот – просто принц. Опять же баритон. Промедление смерти подобно. Бедная Сима.
Во взгляде, брошенном на дочь, читались сочувствие, но в то же время и твердость.
Извинившись, госпожа Чегодаева подошла к Симе и вывела ее из гостиной на террасу.
– Нам нужно поговорить.
Та, дурочка, смотрела на мать влажными коровьими глазами. Что у нее на уме, догадаться было нетрудно.
– Он тебе не пара, – отрезала Антония Николаевна.
– О чем ты, мама?
– Ты знаешь, о чем. Довольно того, что я загубила свою жизнь, выйдя за красавца, который чувствительно пел под гитару. Не повторяй моих ошибок!
– Я не понимаю…
– Перестань, Серафима! Смотри на меня. – Она взяла дочку за подбородок. – Ты знаешь, что я тебя люблю больше всего на свете?
– Да, мама.
– Ты знаешь, что я желаю тебе одного добра?
– Да, мама.
– Ты понимаешь, что я умнее и опытнее тебя?
Девочка у Антонии Николаевны была неглупая и не без характера. Просто еще совсем молодая.
– Ну тогда слушайся. Твой Алеша Романов мил, ты в него влюблена… Не мотай головой, я всё вижу. Но помни о наших обстоятельствах. – Тут следовало проявить некоторую жесткость, чтоб вернуть Симу с небес на землю. – Тебе нравится жить за Невской заставой, в старом доме с мышами и тараканами? Второй сезон носить то же платье? Ездить на трамвае? Штопать дыры на чулках? Разве не унизительно, что вся приличная мебель у нас с тобой собрана в гостиной, а задние комнаты постороннему человеку не покажешь?
Безжалостное перечисление продолжалось до тех пор, пока туман из Симочкиных глаз окончательно не исчез.
– Ну то-то. – Госпожа Чегодаева погладила дочку по гладкой щеке. – Что твой Романов? Студент. Притом не юрист, не медик, а ма-те-матик. – Она поморщилась. – За душой ни гроша, а когда выучится, будет зарабатывать копейки. Добро б еще из приличной семьи. Сын учителишки. Фи!
– Мама, что ты говоришь! Это низко! – попробовала возмутиться Симочка, но Антония Николаевна срезала ее несокрушимым аргументом.
– Низко жить в убожестве и нищете. Уж мы-то с тобой отлично это знаем. Спасибо твоему папаше, чтоб ему в гробу перевернуться.
– Мама!
– Молчи, дурочка. – Голос матери дрогнул – сердце-то не камень. Госпожа Чегодаева сказала мягче, проникновенно. – Замуж за него выходить глупо. Еще глупее получится, если проявишь слабость. Ты понимаешь, о чем я. Лишь погубишь шансы на хорошую партию в будущем. Завтра мы с тобой поедем к Анфисе Сергеевне в Павловское. Там будет ее племянник Мишель. Обрати на него внимание – это вариант существенный.
Симочка заплакала – так оскорбило ее нежную душу циничное словосочетание.
– Я не хочу «вариант»! Мне нравится Алеша!
Мать обняла дочку за плечи, платочком вытерла с ее ясных глаз слезы.
– Твой капитал – красота и невинность. Эти два товара на брачном рынке дороги, только когда продаются вместе. Прости, что говорю грубо, но это правда. Мне очень больно, что ты страдаешь. Но я хочу уберечь тебя от еще худших страданий. Ты мне веришь?
Всхлипывая, Сима кивнула.
– Ну тогда не будь жестокой. Не кружи молодому человеку голову. Пожалей его.
Дочь заплакала еще пуще, но это были рыдания уже иного регистра. В них звучало не тупое девчоночье упрямство, а взрослая скорбь по тому, чему сбыться не суждено.
На что Антония Николаевна была крепка сердцем, и то прослезилась.
Обнялись, немножко поревели. Потом госпожа Чегодаева сказала:
– Я знаю, ты у меня умничка.
А тем временемА тем временем ни о чем не подозревавший Романов во второй раз допел про мирно спящий городок (правда, уже не с тем пылом и темп под конец немножко ускорил). Хлопали ему, как никогда. Он привык срывать аплодисменты на всякого рода любительских концертах, но сегодня действительно был в ударе и сам это чувствовал. Однако после исчезновения Симочки петь расхотелось, и даже овация вызвала одну лишь досаду.
Упорное невозвращение девушки могло означать только одно. Растаяв от страстного призыва, она ушла в сад и ждет там своего трубадура. Сейчас, наконец, всё решится!
Продолжать выступление Алеша отказался, показав на горло – мол, связкам требуется отдых.
Поклонился, хотел уйти – не тут-то было.
Сначала привязался какой-то господин в пушистой бороде, стал совать карточку. Назвался антрепренером музыкального театра и предложил попробоваться на Эскамильо – для второго состава.
Сказал:
– Всё знаю, вы студент университета. Но, батенька вы мой, этакий талантище в землю зарывать! Вам на сцену нужно. Собинов вон тоже юридический факультет окончил. А теперь какие тысячи зашибает!
– Так то Собинов, – пробормотал Алеша, слегка пятясь к двери.
Не успел отбиться от приставучего антрепренера – налетел дядюшка Жорж.
Хвать за локоть, и на ухо:
– Лешка, выручай, я опять… Тысячи на полторы подсел.
Георгий Степанович был присяжным поверенным по бракоразводным делам и мог бы жить не хуже, чем Лозинский, хозяин сей замечательной дачи. Если б не пагубное пристрастие к игре. Раз в год, по осени, дядя Жорж отправлялся в Висбаден, якобы на воды, на самом же деле не вылезал из казино и всякий раз возвращался совершенным банкротом. Остальную часть года расплачивался по векселям и копил гонорары на новый вояж. Что, впрочем, не мешало ему и в Питере играть по маленькой – он это называл «шпацирничать», от spazieren.[2]
– В преферанс? На целых полторы тысячи? – изумился Романов. – Вы, дядя, уникум.
– Чего ж ты хочешь? Дважды сгорел на мизере. А сейчас Ланге назначил, при тройной бомбе. Не выловим – игре конец. Я сказал, племянничек за меня посидит, а у меня срочный телефон. Спасай, Лешик. Они тебя не знают.
Как это было некстати!
Но не бросать же человека в беде. В конце концов Алеша у дяди уже третий год нахлебничал, с тех пор, как поступил в университет. Долг платежом красен.
Подошли к зеленому столу, за которым сидели трое партнеров Георгия Степановича.
– Вот он, мой суррогат. Алексей Парисович, тоже Романов, дорогой племянник. Вы его, господа, не обижайте, он еще птенец.
Всех познакомил и с деловитым видом убежал.
Партнеры, люди всё солидные, заядлые преферансисты, осмотрели Алешу и остались довольны. Застенчивый румянец, чистый лоб, наивный взгляд.
– Правила-то, Алексей Борисович, знаете? – поинтересовался господин Ланге. Судя по тому, что при виде зеленого юнца он заметно повеселел, мизер был не стопроцентный, с дыркой.
– Более или менее. Я не «Борисович», а «Парисович». Дед преподавал в гимназии греческий и латынь, вот и придумал имечко, – с привычной улыбкой поправил студент, раскрывая дядины карты. – Меня можно без отчества. Просто «Алексей».
Хм, а расклад-то интересный…
Господин напротив (чего-то там на «штейн», врач) спасовал.
– Вист, – сказал Алеша. Посмотрел карты партнера. Слегка наморщил лоб. – Э-э, да вы, господин Ланге, любите риск. А если вот так?
Зашел с восьмерки треф.
Ланге мучительно задумался. Сбросил семерку.
– Опрометчиво. – Студент поднял на него лучистые глаза. – Тогда берем вот эту и вот эту, а остальные, извините, ваши.
Сраженный трефовой девяткой, Ланге побледнел.
А Романов уже вскочил.
– Господа, прошу извинить. Совсем забыл, у меня срочное дело. Дядя сейчас вернется.
Штейн (Гольдштейн, Зильберштейн – что-то в этом роде) шутливо воскликнул:
– Что у вас за семейство – всё торопитесь!
Третий партнер, известный остроумец и либерал адвокат Локтев, поднес палец к губам:
– О семействе Романовых или хорошо, или ничего!
Остальные засмеялись. Алеша вежливо улыбнулся. К шуткам по поводу своей фамилии он привык.
Удерживать студента никто не стал. Лучше уж было сражаться с Георгием Степановичем.
Наконец-то Алеша был свободен.
Симу он нашел в саду, как и надеялся. Она стояла, прислонившись спиной к стволу дуба. Глаза мерцали в полумраке, будто две звезды (во всяком случае, именно такое сравнение пришло в голову влюбленному). Подойдя ближе, он понял причину этого чарующего феномена: оказывается, то блестели слезы. До чего же поэтичным должно быть сердце, способное так чувствовать музыку!
Качнувшись навстречу Алеше, девушка посмотрела на освещенные окна и повлекла молодого человека в самый дальний угол сада, весь заросший деревьями и кустами.
Поцелуй в губы… или больше? Вот единственное, о чем думал сейчас Романов. До сих пор ему удалось поцеловать Симу всего два с половиной раза, и то неубедительно: в щеку, в подбородок и в угол рта, по касательной.
Дойдя до самого забора, она обернулась. Остановила его, уже готового заключить ее в объятья, движением руки.
– Я должна вам кое-что сказать… Это важно.
И умолкла. Как же прелестно дрожали у нее губы!
Он опять к ней потянулся, но Сима отодвинулась и даже полуотвернулась.
– Какие недобрые сумерки… – Она зябко поежилась. – Помните?
Алеша не помнил, но предположил, что это Блок или Брюсов (Сима всегда цитировала Блока или Брюсова).
В третий раз он попробовал ее обнять, и опять она отшатнулась.
– Нет, нет, нет… Послушайте! Как дышит ночь!
Он послушал. Ночь дышала сладострастьем – в буквальном смысле. Что-то в ней вздыхало, охало и даже похрипывало. Или это ему померещилось? Алеша и сам немного задыхался.
Однако в четвертый раз быть отвергнутым не хотелось. Взяв себя в руки, он спросил:
– Что вы хотите мне сказать?
– Сейчас… – Симочка никак не могла собраться с духом. – Ах, как кружится голова от аромата сирени! Сорвите мне вон ту ветку. Дотянетесь?
Ветка, самая пышная из всех, была высоковато, но ради Симы он достал бы и луну с небес.
В сущности, можно было подставить пустой ящик (их у забора был целый штабель), но отчего же не продемонстрировать гимнастические способности? Даром что ли Алексей Романов был первым спортсменом своей гимназии, а ныне считался вторым, ну хорошо, пускай третьим, спортсменом всего Санкт-Петербургского императорского университета?
Ловко подтянувшись, он влез на бревенчатый забор. Встал (безо всякой опоры!), балансируя на узком жестяном навершии. Вот она, ветка, за ней еще и нагибаться придется.
Ночь дышала как-то слишком уж страстно. Причем кряхтение доносилось из вполне определенного места – снизу.