Тут же под пиво обсудили, какие рода войск самые крутые. Старик, с его слов, учился драться по специальной системе КОРОСУ чуть ни не у самого знаменитого полковника Никанора Тарасовича Короткого. Собственно, Коросу и означало «Короткого система универсальная».
— Никогда не слышал о такой системе?
— Нет! — ответил заинтригованный Григорьев.
— Очень неплохая.
Старик утверждал, что боевых пловцов рукопашному бою учили в целом слабовато, мало уделяли этому времени. Григорьев возразил ему, что не совсем с этим согласен, потому что если уж их так мудохали, то как, интересно бы посмотреть, тогда выглядит учить хорошо. Старик на это рассмеялся, снова закашлялся, прохрипел:
— А вот, что значит учили хорошо… У меня, например, до сих пор мышцы все помнят. Я тут одному врезал так, что он копытами вверх летел! И даже сам не заметил, как вмазал. Это как рефлекс. Вот так учили. Вот это была страна! Меня тут однажды жулики пытались подставить на дороге, якобы я сбил им зеркало: сами кинули в меня пластиковую бутылку с водой, а потом, когда уже подошли, наждачной бумагой царапнули по моей машине, будто бы это и есть след от их зеркала. Они думали, что я не заметил с самого начала, как они меня вели. А я тогда еще удивился: неужели слежка, но почему так грубо? Один мне так нагло: «Папаша, представляешь, сколько стоит зеркало?» И знаешь, как я ему вмазал! Срубил на месте обоих, правда, не выдержал, увлекся — еще и фары им высадил на машине и лобовое стекло расколотил. И, знаешь, странное ощущение: оказалось, такие вещи очень даже бодрят, сон нормализовался! Словно воздуха юности вдохнул! — Старик засмеялся и тут же снова закашлялся, задохнулся, потянулся, было, за сигаретой, но в последний момент остановил это движение.
— Было только опасение, что вдруг кто-то там из них так сдох из них на дороге, вдруг кто-то номер записал. Ну, думаю, вызовут в милицию, не буду бриться, одену какое-нибудь рванье, орденские планки, очки с толстыми стеклами, приду с палочкой и трясущейся головой, буду постоянно переспрашивать, будто глухой: «А? Чаво-чаво?» и ковшиком ладонь к уху прикладывать, постоянно делать вид, что плохо с сердцем. И еще правая ручка трясется и тянется за валидолом. Никакой следователь долго не выдержит подобного допроса. И такого терпения, как у меня, у них нет и быть не может. А если бы бандиты пришли ко мне, то я подумал, что, всяко, не больше трех человек. Обычно такие все идут разом. А если придут, то другого выхода у меня нет — надо будет их валить. Естественно, всех. И тогда пришлось бы думать, как убрать без следов трупы. Это всегда было проблемой. Я уже рассказывал, что мы однажды вывозили труп в чемодане. Даже не спрашивай, как упаковали. А напарник мой тогда просто реально обоссался, и я его в трусости не обвиняю и даже над ним не смеюсь. Представь себе, если бы они вдруг проверили, что мы везем в чемодане. Нам тогда что, нужно было бы кончать всех жандармов? Сразу четверых? Это уже была не наша работа — это уже был бы провал. Я выходил, разговаривал с жандармами. Потом сажусь в машину, чувствую запах мочи. Короче, про наших бандюганов, что я продумал. У меня есть задний двор с сараями… Там можно было бы всех троих и закопать, но потом было неприятно туда ходить, как на кладбище, да и вдруг после меня их откопают? Представляешь, сын продаст участок, его начнут копать, а там — трупаки. Проблема. Я стал думать дальше. Отогнать их машину и сжечь трупы в ней — очень хороший вариант, или еще сбросить тела с пирса, а идеально — отвезти подальше в море и утопить с катера с привязанными грузами, но тут уже нужен помощник — тащить. У меня одышка. Была даже идея распилить их в сарае циркулярной пилой и потом топить мелкими частями. Но так займет много времени. И вот представляешь, я какое-то время был этими мыслями очень занят, у меня появился какое-то занятие, но, конечно же, они не пришли. Я, знаешь, даже почувствовал некоторое разочарование.
Он засмеялся и тут же снова закашлялся так, что посинели губы, выругался:
— Ч-черт! М-м-м…
Это был последний день пребывания Григорьева с Машкой в Анапе.
Возвращались на поезде. Кондиционер в вагоне всю дорогу не работал, было жарко и душно. Григорьев лежал на верхней полке, потел, дремал, читал. Пока ехал, прочитал довольно любопытную книжку: чушь полная, но никак было не оторваться. Там описывалась история человека, который оказался один среди женщин чуть ли не на весь остров. Возникла ситуация, когда он мог взять любую, а если какая не хотела, так и не надо. Однако потом возникла система типа некоего местного самоуправления, которое в один момент решило, что семя не должно доставаться одной женщине и мужчиной надо делиться. Какая-то радикальная группировка хотела даже его убить, а точнее, кастрировать: мол, не доставайся-ка ты никому! Настоящая же интрига появилась, когда в обществе появился еще один мужчина, гораздо более молодой и красивый. И этот мужчина был его собственный сын. Далее начиналась история уже накатанная, типа сиквела царя Эдипа. Впрочем, это племя вполне могло размножиться и выжить. Мужики бы в противоположной ситуации просто перебили бы друг друга.
Григорьев и считал, что гораздо интереснее и динамичнее была бы именно эта другая история, где на тысячу мужчин осталась бы только одна женщина. Интересно, один бы человек ею пользовался, или было бы составлено некое расписание? Еще более интересно, если бы она была законной женой одного из них. Десять процентов, склонных к голубизне, в какой-то степени отсеялись, создав собственную группу, в которой тоже кипели бы страсти и совершались убийства из ревности; другие выловили бы и оттрахали некое количество диких коз, однако в целом это тоже не решило бы проблему. Кстати, можно было бы придумать хэппи-энд: однажды к острову, к вящему неудовольствию этой единственной женщины, пристал бы плавучий публичный дом.
От жары все двери в купе были раскрыты настежь. В соседнем парочка молодых ребят, парень с девушкой, готовилась то ли к экзаменам, то ли к переэкзаменовкам. Парнишка пересказывал подруге содержание классических произведений, видимо, перед зачетом, долго вспоминал, чем же закончились «Мертвые души», потом сказал: «Я считаю, его кто-то заложил, стукнули, короче, на него, и он свалил и все такое, типа птица-тройка куда-то там мчится по полям…» Содержание «Евгения Онегина» было передано примерно так: «Короче, один чувак из Питера поехал отдыхать в деревню, там со скуки начал клеиться к одной из двух сестер, в которую был влюблен местный поэт Ленский. Короче, он на дуэли этого Ленского и прибил. А сам он нравился второй сестре Татьяне, но как бы ее отверг, а потом они встретились в Питере, когда Татьяна была уже замужем за генералом. Он тут же в нее и влюбился, но Татьяна послала его на хрен, типа „я другому отдана и буду век ему верна“. Содержание „Героя нашего времени“ в изложении этого парнишки лучше было и не передавать. Например, „Тамань“ была пересказана буквально одним предложением: „короче, этот парень Печорин по дороге на Кавказ заехал в Тамань, там наткнулся на банду контрабандистов и ее разогнал, хотя сам чуть не утонул“. Григорьев подумал тогда еще о том, что во все времена писали, по сути, об одном и том же, просто разными словами и разного качества текстами, а суть всегда была одна: сексуальные переживания, что кто-то кого-то не любит и или, наоборот, любит. Кстати, Печорину было, кажется, двадцать три года, да и сам Лермонтов, когда писал, был по нынешним меркам очень молодой. Наполеон получил звание генерала в двадцать пять лет и императором в тридцать четыре. Матери шекспировской Джульетты было, судя по тексту пьесы, не более двадцати восьми лет. Тогда было другое течение и другое восприятие времени.
В том же вагоне ехал домой и дембель совершенно дикого вида: и погоны и карманы и вообще все швы камуфляжа были у него прошиты декоративным белым шнуром. Это дембель был глубоко убежден, что дедовщина в армии не только неизбежна, но и просто необходима. Как вообще тогда управлять солдатами? Когда удивленный Григорьев спросил его, били ли его самого, тот ответил, что нет, потому что он сам украинец, и там еще был украинец и один из „дедов“ был украинец, поэтому его и не били. Кавказцев тоже не били. У них там была своя национальная диаспора, поддерживающая земляков. Били почему-то только русских, и никто за них не заступался. Он уверял, что дедовщина была всегда, и, без сомнения, существовала еще и в древней Спарте, а наверняка еще и в более доисторических племенах, причем, самая что ни на есть жесткая. В Инженерном училище, где учился великий Достоевский, тоже была дедовщина и, судя по воспоминаниям современников, довольно жестокая. Целью такого воспитания якобы является тренировка характера, способности держать удар и выносить невзгоды службы. Дедовщина процветает в школах, лагерях отдыха и даже в детских садах. Она возникает автоматически: старшие угнетают младших, но и в то же время эти же старшие защищают своих подопечных от чужих старших. Незыблемые законы человеческого стада. Непременное деление на „своих“ и „чужих“. Помнится, у Машки в детсадовской группе был такой мальчик по имени Аслан, который бил вообще всех детей, кто только под руку попадется.
Этот безумный дембель внешне был чем-то похож на Фила — одноклассника Григорьева. Фил после школы пошел в военное училище и до сих пор все еще служил, периодически попадая на Кавказ, и однажды как-то даже позвонил оттуда Григорьеву то ли с дежурства, то ли из какого-то города (Григорьев так точно и не понял), рассказал, что живет в палатке, что на улице уже который день тридцать градусов мороза, и что он даже спит в каске, и в ней же варит кашу. Григорьев в этот самый момент ел котлеты и смотрел по телевизору футбол.
На войну Фил попал уже сложившимся человеком, психически был очень устойчив и никаких послевоенных синдромов не испытывал, а воспринимал боевые действия как тяжелую, грязную, но необходимую и высокооплачиваемую работу. Он считал, что все эти боевые стрессы действует только на молодых пацанов, смеялся:
— После всего этого я разве что стал по-другому воспринимать лес. Сейчас, даже идя за грибами, подсознательно смотрю под ноги: нет ли где растяжки, и отмечаю подходящие места для засад, и не могу ничего с этим поделать.
Из григорьевского класса реально воевали трое: Фил, Соболь и Леня Катышев. Соболь — тот попал в Афган. Об армии советского времени остался крайне плохого мнения. Там у них в части была дикая заболеваемость дизентерией и прочей кишечной заразой. Несколько ребят, которых он знал лично, умерли от дизентерии, один — прямо в сортире, откуда до этого не выходил три дня. У него самого с той поры осталась повышенная чувствительность к пище, иногда даже сыпь на теле появлялась, если съел что-то не очень свежее. После дембеля их еще и попытались грабануть в Ташкенте. Заманили в какой-то шалман, будто бы познакомить с девчонками и все такое, напоили, дали покурить что-то типа анаши. Насилу тогда отбились. Тут и пригодился боевой опыт. Кстати, в Афгане им одно время выдавали в пайке сухари из запасов 1923-го года закладки, по крайней мере, так было обозначено на этикетке. Получается, что засушили еще при Ленине, поэтому сухари так и прозвали: „ленинские“.
Леня Катышев, окончивший военное училище, тоже воевал, но уже в Чечне. Однажды ему здорово не повезло. По какой-то надобности он поехал в соседнее селение, чуть ли не за бутылкой, и по дороге попал под взрыв фугаса. Ранение оказалось тяжелейшим: пострадали кости таза, позвоночник, внутренние органы и мозг. Неделю он находился в глубокой коме, потом месяц просто лежал в реанимации, поскольку не мог дышат самостоятельно. Вышел из госпиталя глубоким инвалидом: ходил еле-еле — одна рука вообще не работала — торчала в сторону, слышал плохо, речь понимал с трудом, при разговоре всегда смотрел говорящему в лицо, будто читал по губам, медленно соображал. Однажды снова попал в больницу, где его и навестил Григорьев. Печальное было это зрелище, хотя условия, вроде, в больнице были неплохие (воняло, конечно). Оказалось, что жена к Катышеву вообще не приходила, даже и по телефону на его звонки не отвечала. Наверное, он ей просто надоел, и она решила от него хоть какое-то время отдохнуть. И ее тоже можно было понять.
Впрочем еще был один парень в классе по фамилии Гойко Иван, который вроде, как и не воевал, но натерпелся всяких ужасов во время службы на объекте в Нуреке, или, как правильно говорят теперь по-таджикски, Нораке. Окрестности объекта буквально кишели местными бандами. Бандиты, вооруженные автоматами (а там люди иногда и в кафе кушали с автоматом на коленях), однажды просто въехали на территорию объекта и грабанули кассу, и никто не оказал им никакого сопротивления, никуда не заявлял и грабителей не искал. Все хотели просто отслужить свой срок и уехать живыми. Месяц тогда жили вообще без денег. Еще помнится, военные как-то пожалели одного старика, подобрали в машину на дороге, чтобы подвезти. Не говоря ни слова, старик внезапно распахнул халат, включил взрывное устройство и взорвал всех. Погибнуть так ни за что от руки фанатика было бы просто обидно. Все вокруг казались злобными, с одинаковыми лицами, со своей непонятной жизнью, случайно из ярости, ненависти могли и пристрелить, с ними даже воевать не хотелось, да и смысла никакого не было.
И еще там, у местных бандитов, было такое оригинальное развлечение: ловят прохожего и потом играют с ним: роют или находят две неглубокие траншеи, обоим дают автоматы (прохожему и бандиту) и они перестреливаются и или доходят до конца, или, что чаще, кого-то из них убивают (обычно, конечно, прохожего, у которого нет опыта).
Да и в мирной жизни всякое случалось. Другой одноклассник Мишка Звездочкин, закадычный друг детства Григорьева, окончил военное училище в Пушкине с красным дипломом, был направлен служить в Киев, дослужился до капитана, а потом в драке получил сильный удар по голове. После этого потерял память, был комиссован из армии, помнил только то, что было до училища. Старики-родители забрали его к себе на дачу под Питер, а жена с двумя детьми осталась в Киеве. Так и жил со стариками. В сорок лет он сам стал похож на старичка, а три года назад умер. Это был смелый решительный парень, запросто мог подраться. В детстве они с Григорьевым дружили и менялись марками. У Мишки в коллекции, помнится, были треугольные марки какой-то экзотической страны, по тем временам большая редкость, потом еще марки каких-то островов, другие с пирамидами. Ароматом другого огромного мира веяло от тех марок: Фуджейра, Южная Африка, Гондурас, Австралия. Возможно, та злосчастная драка в Киеве случилась из-за какого-нибудь пустяка, а кончилось все так страшно. И ничего уже тут не поделаешь.
Куликов Саша тоже оканчивал военное училище. Сразу после его окончания женился. После училища их с женой послали служить в далекий гарнизон — куда-то в Читинскую область. Там все время пребывания существовали проблемы с водой: то ее вообще не было, то шла одна ржавчина. И как-то приспосабливались, фильтровали воду. Чуть ли не для питья использовали воду даже из труб отопления. Несмотря на все бытовые проблемы, там, под Читой, они были счастливы и родили первого своего ребенка — Марину, которой сейчас уже было почти двадцать лет (без двух месяцев). Сейчас Куликов уже был в отставке, работал в строительстве. У него был свой скелет в шкафу: почти все заработанные деньги он проигрывал в казино. Просто не мог пройти мимо, неодолимая сила затаскивала его туда. Сидел там часами, пока не продувал все до нитки. Психовал, а ничего поделать не мог. Жена говорила, что на деньги, которые он проиграл, уже можно было купить дом на Канарах. Выходя из казино, он сразу же начинал жалеть проигранного, но снова возвращался туда с мечтой отыграться. Дочка уже предлагала ему: „Папа, давай, купим тебе игровой автомат домой и играй там, сколько влезет!“ Он же отвечал, что это ему не интересно. Одно слово — игромания.
Некоторым ребятам не везло по-другому. Коля Синица — тот уже лет десять работал в какой-то затхлой государственной конторе. Григорьев как-то по случаю заехал к нему на работу. Синица сидел очень растерянный, расстроенный и не сразу узнал Григорьева, хотя вроде как и договаривались о встрече. Григорьев помахал пятерней у него перед глазами. Синица криво ухмыльнулся и достал из нагрудного кармана рубашки расчетный листок. На листке была рассчитана зарплата, которую он получил за прошедший месяц. Григорьев тоже удивился, но его разбирал смех. Он не выдержал и все-таки прыснул. Синица тут же взвился с обидой:
— В этом нет ничего смешного! Я пахал по восемь часов в день с девяти до шести, а когда и позже и получил такие деньги! У меня каждую зарплату приходится два дня депрессия. У меня сын-студент подрабатывает вечерами и получает больше меня. Это я на государственной должности. Нет таких законов и быть не может, чтобы зарплата была такой низкой, а начальник ухмылялся мне в глаза, садился в свой „Мерседес“ и уезжал, а на выходные улетал с любовницей отдохнуть на море. И это — государство? Если это так, то тогда я ему ничем не обязан. А ведь чуть что, начнут орать: защитите меня, защите родину-мать. Родина-мать, видите ли, куда-то там зовет.
В этот момент он был просто невменяем. Глаза красные, мечущиеся, пальцы хватали на столе предметы, крутили их. Его можно было понять: нищета, оскалясь, заглядывала ему в лицо. Направились в ближайшую „Наливайку“ — в подвальчик на Чайковского. Выпили с ним там пять раз по пятьдесят грамм. Вскоре мужику полегчало.
А ведь всю жизнь старался человек пробиться. Помнится, в школе всегда подлизывался к авторитетным ребятам, лидерам класса. В армии тоже вечно лебезил перед начальством, всячески пытался выслужиться. Рассказывали, как-то в столовой, когда находился там в наряде, решил выставить кастрюли и миски по нитке, так что дежурный офицер буквально онемел от такого явного прихлебательства.
После армии Синица учился в институте, потом работал на каком-то заводе, а когда завод развалился, перешел в эту самую свою затхлую контору, и так получалось, что всю жизнь почему-то зарабатывал очень мало. Жена его была социальным работником и тоже зарабатывала крохи. Много лет они жили в коммунальной квартире в одной комнате — длинной и узкой: от окна в длину метров пять, а в ширину три метра. Спали на раскладном диване, который стоял у окна, далее был стол, потом кроватка ребенка, потом сразу начинался шкаф. Больше ничего не влезало. Никаких перспектив у них с жильем не было. Ипотеку им не давали из-за низкой зарплаты соискателей: как отдавать будете, а отдавать нужно было в итоге раза в три больше, чем квартира стоила сейчас. Требовался аванс. Накопленных средств не хватило бы даже на прихожую. В этой ситуации родина повернулась к ним задом, как избушка бабы-яги. Бедные граждане родине были вовсе не нужны. „Пошли вы на хер отсюда!“ — говорила им родина. Понятно, что жаловаться на свои неудачи в наше время стыдно и нужно делать вид, что у тебя все хорошо. Государство ничего тебе не должно. Синица это хорошо понимал. Но, прежде всего, ему нужно было жилье. Ему надоело существовать в коммуналке, беспрерывное урчание унитаза, грохотание кастрюль на кухне, пьяные вопли соседа, визг соседских детей, звуки секса или скандала за стенкой, вонь стесненного человеческого быта. „Да я куда хочешь поеду — хоть в Австралию, хоть на Андаманские острова, — говорил он, хотя и понятия не имел, где они находится эти острова — куда угодно, где только есть место, где жить“. Однако все это были лишь слова: так просто молол языком. Что ни затевал, ничего у него не получалось.