А ведь есть на свете палачи, которые рубят голову с первого раза, мигом вам ее оттяпают. Но только не этот, нет, не этот! Однако, надо полагать, графа д’Аркура все-таки оглушил этот удар, так как он перестал ерзать на коленях, но он остался жить: удар смягчила прослойка жира, обложившая его шею.
Приходилось начинать все сначала. Получилось еще более неудачно. На сей раз металлическое лезвие отсекло лишь кусок шеи. Из широкой раны фонтаном брызнула кровь, и присутствовавшие увидели плотный слой желтого сала, развороченного на загривке.
Теперь Бетрув возился с топором, застрявшим в деревянной плахе, и ему никак не удавалось его вытащить. По лицу его ручьями стекал пот.
Смотритель повернулся к королю с виноватым видом, как бы желая сказать, что он, мол, здесь ни при чем.
Бетрув совсем растерялся, не слышал советов, которые давали ему стражники, он снова ударил; казалось, что лезвие топора вошло в кусок масла. Еще раз, еще! С плахи струилась кровь, брызгала из-под топора, усеивала алыми пятнами разодранный королевской рукой плащ. Зрители отворачивались, многих мутило. На лице дофина застыло выражение ужаса и гнева: он с силой сжал кулаки, и от этого усилия правая его рука полиловела. Луи д’Аркур, мертвенно-бледный, из последних сил держался в первых рядах зрителей и глядел, как, словно быка на бойне, добивали его брата. Маршал Одрегем отошел в сторону, чтобы случайно не попасть ногой в ручеек крови, подбиравшийся к нему сквозь гравий.
Наконец с шестого удара массивная голова графа д’Аркура отлетела от туловища и все в той же черной повязке скатилась с плахи.
Король даже не пошевелился в седле. Сквозь прорезь в металлическом забрале он без малейшей тени замешательства, отвращения, без внутренней неловкости смотрел прямо перед собой на кровавое месиво, бывшее еще недавно шеей между могучими плечами, и на отрубленную окровавленную голову, валявшуюся в липкой луже. И если что и промелькнуло на его лице, схваченном металлическим забралом, так это что-то, скорее всего, походило на улыбку. Оглушительно прогрохотав железом, повалился на землю сомлевший лучник. Только тогда король соизволил отвести от казненного глаза. Не долго оставаться такому неженке в королевской страже. Перрине ле Бюффль поднял лучника за ворот рубахи, надетой под латами, и с размаху закатил ему пощечину. Но этот неженка, хлопнувшийся в обморок, оказал собравшимся услугу. Все как-то встряхнулись, послышалось даже хихиканье.
Трое стражников – с меньшим количеством и не обойтись бы – оттащили в сторону тело казненного. «Посуху тащите, посуху!» – крикнул им королевский смотритель. Не забудьте, Аршамбо, вся одежда казненных по праву переходила к нему. Довольно того уж, что она разорвана, а если ее к тому же еще и перепачкают, толку тогда от нее никакого. И без того осужденных на казнь было на два человека меньше...
Поэтому-то он всячески наставлял взмокшего от пота, тяжело дышавшего палача, давал ему советы, как будто перед ним находился выбившийся из сил борец:
– Подымай топор прямо над головой и не вздумай глядеть на топор, а гляди, куда бьешь, меться как раз по самой середине шеи. И сразу – бац!
И еще ему пришлось расстелить солому вокруг плахи, чтобы просушить напоенную кровью землю, и завязать глаза сиру де Гравилю, доброму нормандцу, тоже в теле, поставить его на колени, окунув лицом в кровавое месиво. «Руби!» Удар – ну это уж просто чудо... Бетрув перерубил шею, голова скатилась с плахи, тело рухнуло на бок, на пыльную землю хлынул алый поток. Люди облегченно вздохнули. Еще минута, и они бросились бы поздравлять палача, а он тупо озирался вокруг, видимо сам не понимая, как это ему удалось совершить такой подвиг.
Наступила очередь колченогого верзилы Мобюэ де Мэнмара, который с вызовом глядел на короля.
– Всем известно, всем известно!..– крикнул он, но перед ним вырос бородач, королевский смотритель, и накинул ему на голову повязку, заглушившую слова. Так никто и не дослышал, что он хотел крикнуть.
Маршал Одрегем отступил еще на несколько шагов, потому что кровь снова подбиралась к его сапогам... «Руби!» Взмах топора – и снова дело обошлось всего лишь одним ударом.
Тело де Мэнмара оттащили назад, туда, где уже валялось двое обезглавленных. Кисти рук мертвецам развязали, чтобы легче было схватить их за руки и за ноги, раскачать и – раз-два – швырнуть в первую попавшуюся повозку, которая доставит трупы к виселице, где их подвесят рядом с уже полуистлевшими скелетами. Там их и разденут донага. Королевский смотритель махнул рукой: подберите, мол, и головы.
Бетрув стоял, опершись о рукоятку топора, и старался отдышаться. У него ломило поясницу – он уже ни на что не годился. Пожалуй, еще немного, и зрители прониклись бы к нему большей жалостью, чем к его жертвам. О, он себе помилование честно заработал! И если до конца дней его будут мучить дурные сны и он будет просыпаться от собственного крика, то мы с вами этому вряд ли так уж удивимся.
Колену Дублелю, отважному стольнику, хоть он и получил отпущение грехов, не стоялось на месте. Он даже попытался высвободиться из толкавших его к плахе рук стражников, он хотел сам подойти к ней. Но вовремя накинутая на лицо повязка избавила его от нелепых и бессмысленных жестов, обычных для осужденного.
Однако никто не смог предусмотреть того, что Дублель в самую неподходящую минуту поднимет голову и что Бетрув – тут уж он и впрямь был не виноват – раскроит ему череп. Но вот еще удар. На сей раз все кончено.
Ох и будет о чем порассказать руанцам, которые припали к окнам домишек, окружавших площадь; и рассказы их с быстротой ветра разлетятся из города в город и дойдут до самых глухих уголков герцогства. И отовсюду будут стекаться на место казни охотники поглазеть на эту площадь, вдосталь напитавшуюся человеческой кровушкой. И никто не поверит, что в жилах всего четырех человек бежит столько крови и на земле остается такой широкий после нее круг.
Король Иоанн смотрел на своих приближенных с каким-то странным чувством удовлетворения. Ужас, который в эту минуту он внушал даже самым верным своим слугам, казалось, был приятен ему; он гордился собой. Но особенно пристально вглядывался он в лицо старшего своего сына.
– Вот смотрите, мой мальчик, как ведут себя государи...
Ну кто осмелился бы ему сказать, что зря он уступил своей мстительной натуре? И его тоже этот день привел на перепутье. Выбирай дорогу налево или дорогу направо. И он вступил на худшую из двух, совсем так, как и граф д’Аркур вступил на нижнюю ступеньку лестницы донжона. После шести лет неудачного царствования, в беспрестанных смутах, трудностях и поражениях, он сумел дать своей стране, которая только того и ждала, наглядный урок ненависти и насилия. Через полгода он окончательно вступит на путь подлинных бедствий, а вместе с ним вступит и вся Франция.
Часть третья Загубленная весна
Глава I Пес и лисенок
Ох, до чего же мне приятно, нет, правда, приятно было повидать Оксер. Не думал я, что Господь пошлет мне такую милость, что я так буду всем здесь наслаждаться. Лицезрение тех мест, где проходили часы вашей юности, всегда будоражит душу. Вам еще суждено познать такое чувство, Аршамбо, когда на ваши плечи ляжет груз прожитых лет. Если приведется вам проехать через Оксер, когда вы достигнете моего возраста... да сохранит вас Господь... тогда-то вы скажете: «Я был здесь с дядей моим кардиналом, он когда-то был тут епископом, это его вторая епархия, а потом он получил шапку кардинала... Я сопровождал его в Мец, где ему предстояло свидеться с императором...»
Три года я жил здесь, целых три года; о, только не подумайте, что я сожалею об этом времени и что я полнее, нежели сейчас, вкушал сладость бытия, когда был Оксерским епископом. Признаюсь вам, мне не терпелось отсюда уехать. Я косился на Авиньон, хотя отлично понимал, что еще слишком для того молод; но именно тогда я почувствовал, что Господь даровал мне стойкость характера и достаточно ума, дабы служить Ему при папском дворе. И вот, желая овладеть искусством терпения, я и углубился в изучение астрологии; именно познания в этой науке и побудили моего благодетеля Папу Иоанна XXII даровать мне кардинальскую шапку, хотя мне еще и тридцати не исполнилось. Впрочем, я об этом вам, кажется, уже говорил... Ах, Аршамбо, Аршамбо, когда вы беседуете с человеком, много повидавшим и много пожившим, терпите, если он по нескольку раз рассказывает одно и то же. И это вовсе не потому, что у нас к старости голова становится слабовата, но столько у нас накапливается воспоминаний, что при каждом удобном и неудобном случае они всплывают наружу. Юность заполняет будущее воображением; старость воссоздает прошедшее с помощью памяти. В сущности, это одно и то же... Нет, я ни о чем не жалею. Когда я сравниваю себя такого, каким я был, с собой теперешним, у меня тысячи поводов воссылать хвалу Господу нашему и, честно говоря, слегка похваливать и самого себя, конечно весьма скромно и пристойно. Просто время вытекает из Божьей десницы, и, когда я перестану помнить себя тогдашнего, время вообще перестанет существовать. Кроме, конечно, дня Страшного суда, когда все прожитые нами мгновения сольются в одно. Но это уже превосходит мое понимание. Я верю в воскрешение из мертвых, я учу паству верить в него, но сам никогда даже попытки не делал представить себе все это воочию и утверждаю – те, кто сомневается в воскрешении мертвых,– гордецы... Ну да, ну да, таких гораздо больше, чем вы полагаете... потому что не могут они себе этого вообразить из-за собственного калечества. Человек, отрицающий свет, подобен слепцу, ибо слепец не видит света. Для слепца свет – величайшая тайна!
Подождите-ка... в Сансе, в воскресенье, я, пожалуй, упомяну об этом, потому что мне надо будет произнести проповедь. Как-никак я там соборный архидиакон. Поэтому-то нам и приходится делать такой крюк. Куда проще было бы проехать прямо на Труа, но надо проверить Санский капитул.
А все-таки я с радостью задержался бы в Оксере еще хоть ненадолго. Эти два дня пролетели слишком быстро... Сент-Этьен, Сен-Жермен, Сент-Эзеб, все эти прекрасные церкви, где я служил мессы, бракосочетал, давал причастие... А знаете, что Оксер, Autissidurum, древнейший из всех христианских городов нашего королевства, что он был центром епархии еще за два века до Хлодвига, который, кстати сказать, не оставил от него камня на камне, мало в чем уступив Аттиле, проделавшему то же самое в свое время, и что там еще до шестисотого года собирался конклав... Когда я стоял во главе епархии, главной и единственной моей заботой было очистить ее от долгов, оставленных моим предшественником, епископом Пьером. А с него требовать я ничего не мог; к этому времени он уже получил сан кардинала! Да, да, превосходная епархия, так сказать, преддверие курии... Мне удалось заткнуть все дыры с помощью моих бенефиций и фамильного состояния. Те, что пришли мне на смену, очутились куда в лучшем положении. И в частности, нынешний епископ, который сейчас нас сопровождает, этот новый монсеньор Оксерский, хороший прелат... Но монсеньора Буржского я отослал... в Бурж. Он все время дергал меня за полу сутаны, испрашивая разрешения взять в епархию третьего нотариуса. Но это уже было чересчур. И я ему сказал: «Ежели, монсеньор, вам требуется столько всяких писцов и нотариусов, значит, дела в вашей епархии сильно запутаны. Посему обязываю вас немедленно вернуться в Бурж и самому навести там порядок. С моего благословения, конечно». А мы в Меце прекрасно обойдемся без его услуг. Епископ Оксерский будет превосходной ему заменой... Впрочем, я известил уже об этом дофина. Направил к нему вчера гонца, и он вернется завтра, в самом крайнем случае послезавтра. Так что последние вести из Парижа мы получим еще в Сансе... А дофин держится стойко: как на него ни жмут, как только ни исхищряются, он до сих пор не выпустил короля Наваррского из узилища...
А что поделывали наши французские сеньоры после руанской казни? Прежде всего, сам король задержался в городе на несколько дней; себе для жилья он выбрал донжон замка Буврей; сыну велел поселиться в другой башне того же замка; а в третьей держал под стражей Карла Наваррского. Иоанн II, видите ли, вообразил, что ему следует ускорить множество дел. И первое из них – допросить с пристрастием Фрикана. «Устройте-ка мне из Фрикана хорошенькое фрикасе». Боюсь, что эту остроту он позаимствовал от карлика Миттона Дурачка. Однако не пришлось ни разводить большого огня, ни пользоваться огромными клещами. Как только Перрине ле Бюффль с четырьмя стражниками приволокли Фрике в подвал и повертели у него под носом кое-каким пыточным инструментом, губернатор Кана тут же доказал на деле свою добрую волю, да еще как доказал! Он говорил, говорил, говорил – словом, вывернул свой мешок наизнанку и вытряхнул из него все, вплоть до последней крошки. По видимости, так. Ну как усомниться в том, что он выложил все, что знал, раз он так громко щелкал от страха зубами и с таким рвением старался говорить одну лишь правду?
А на самом деле в чем он признался? Перечислил имена участников убийства Карла Испанского? Да они и так давным-давно были известны, и Фрике не добавил ни одного нового виновника смерти королевского любимчика к тем, которые после Мантского договора получили королевское помилование. Но рассказ его об этом событии занял целое утро. Тайные переговоры во Фландрии и в Авиньоне между Карлом Наваррским и герцогом Ланкастером? Да во всех королевских дворах Европы об этом уже судачили, так что и тут Фрике мало что прибавил нового. Помощь в военных действиях, которую обещали друг другу король Наварры и король Англии? Да любой человек, если только он не круглый дурак, мог об этом догадаться еще прошлым летом, когда почти одновременно Карл Злой высадил свои войска в Котантене, а принц Уэльский – под Бордо. Ах да, разумеется, существовал тайный договор, по которому король Наваррский считает короля Эдуарда королем Франции и по которому они делили между собой все государство! Фрикан охотно признал, что такое соглашение было подготовлено, и, таким образом, подтвердил наветы Иоанна Артуа, но договор не был подписан, шли только предварительные переговоры. Когда королю Иоанну передали эти показания Фрике, он возопил:
– Изменник! Изменник! Ну что, был я прав или нет?
На что дофин возразил королю:
– Отец мой, этот договор подготовляли раньше, чем договор в Валони, который Карл заключил с вами и где говорится совершенно противоположное. Получается, таким образом, что Карл изменил королю Англии, а вовсе не вам.
И когда король Иоанн заорал, что его зять изменяет всем и каждому, дофин заметил:
– Это так, отец мой, и я сам теперь в этом уверился. Но ежели вы обвините Карла в том, что он предавал ради вашей же пользы, вы попадете в ложное положение.
О несостоявшейся поездке в Германию, куда собирались отправиться Карл Злой и дофин, Фрике де Фрикан мог рассказывать буквально часами. Называл имена заговорщиков, указывал, где именно они должны были встретиться и что этот должен сказать и кому и кто что должен был делать. Но королю об этом в свое время уже рассказал сам дофин.
А что известно ему о новом комплоте его высочества Наваррского, целью коего было взять в плен короля Франции и убить его? Э-э, нет, Фрике об этом ни слова не слышал, никаких следов приготовлений не замечал. Конечно, граф д’Аркур...– оговорив покойника, обвиняемый ничем не рискует, правосудию это хорошо известно...– так вот, граф д’Аркур все эти последние месяцы страшно гневался и впрямь иной раз говорил непотребные слова, но лишь он один и лишь от своего собственного имени.
Ну как, повторяю, не поверить человеку, который с такой охотой идет навстречу своим пытальщикам, который сыплет признаниями по шесть часов подряд, так что писцы даже не успевают точить перья? Великий плут этот Фрике, прошедший школу своего господина Наваррского, буквально затопивший тех, кто вел допрос, потоком слов и разыгрывавший из себя этакого болтуна, дабы под пустыми фразами скрыть то, о чем следовало промолчать! Так или иначе, для того чтобы употребить с пользой для дела его свидетельские показания во время суда, придется начинать все заново в Париже, учредить следственную комиссию, ибо здешняя оказалась не на высоте. В сущности, закинули в море огромный невод, а вытащили всего несколько рыбешек.
А пока шел допрос, Иоанн II хлопотал о том, чтобы прибрать к рукам владения и должности изменников, и с этой целью отправил из Руана виконта Тома Купвержа, дав ему приказ захватить все имущество семейства д’Аркур, а маршала д’Одрегема отрядил в Эвре с наказом осадить город. Но виконт Купверж повсюду натыкался на не слишком любезный прием хозяев, и конфискация так и не состоялась. Ему бы следовало оставить в каждом замке отряд лучников, да беда в том, что в его распоряжении не оказалось достаточно людей. Зато обезглавленное тело толстяка Жана д’Аркура недолго украшало собой городскую виселицу. На следующую же ночь добрые нормандцы тайком похитили труп и похоронили его по христианскому обычаю, что одновременно дало им прекрасный случай посмеяться над королем.
А что касается города Эвре, то пришлось его осадить. Но город Эвре был не единственным ленным владением Эвре-Наваррских. Повсюду – от Валони до Мелана, от Лонгвиля до Конша, от Понтуаза до Кутанса,– в каждом городке таилась угроза, и даже в живых изгородях вдоль проезжих дорог что-то подозрительно шевелилось.
Король Иоанн II уже не чувствовал себя в Руане в полной безопасности. Сюда он прибыл с воинством, вполне достаточным для того, чтобы схватить участников пиршества, но недостаточным для того, чтобы подавить мятеж. В последние дни он вообще не выходил из замка. Самые верные его слуги, и в том числе, конечно, Иоанн Артуа, советовали ему уехать. Его присутствие в Руане разжигало народный гнев.
Король, которому приходится опасаться своего народа, по сути дела, ничтожный монарх, и есть все основания считать, что дни его царствования сочтены.
Итак, Иоанн II решил вернуться в Париж, но потребовал, чтобы его сопровождал дофин. «Вы не устоите, Карл, если в вашем герцогстве подымется мятеж». Но главным образом он опасался, как бы его сынок не сговорился с наваррской партией.
Пришлось дофину подчиниться; однако он заявил, что путь в Париж они проделают не верхами, а поплывут по реке. «Я привык, отец мой, из Руана до Парижа плыть по Сене. Ежели нынче я поступлю иначе, люди могут решить, что я сбежал. Кроме того, плыть мы будем медленно и все новости станем получать скорее; буде они неблагоприятны и мне придется почему-либо вернуться обратно, это тоже удобнее сделать».