Эти жёлто-розовые существа, по-моему, самые гадкие после пауков божьи твари на земле. Что касается пауков [Боуэрс всегда их боялся], то мне, конечно, приходится их собирать наравне с насекомыми. Нечего и говорить, что я ловлю их сачком и никогда не прикасаюсь к ним руками. Раньше было известно только пять местных видов, я же нашёл их пятнадцать, может даже больше, но пятнадцать-то уж точно. Конечно, ловлю не я один, мне все помогают. Для науки важно ещё и то, что я поймал мотылька, ранее не известного на острове, различных мух, муравьёв и т. д. День вообще оказался очень удачным. Уилсон добыл десятки птиц, Лилли много растений и т. п. Но, возвратившись к месту высадки, мы к своему ужасу увидели, что с юга идёт большая волна и на берег накатываются огромные валы. Около пяти часов вечера все собрались на берегу и с грустью взирали через бурлящую стену прибоя на шлюпку и плашкоут, находившиеся по другую его сторону. Мы поняли, во-первых, что ружья и собранные образцы взять не сможем — их оставим до следующего дня. Во-вторых, что больному, сошедшему на берег размять ноги, также не вернуться сегодня на борт; с ним в конце концов остался Аткинсон. Бухточка напоминала кипящий котёл, а нам предстояло преодолеть её вплавь.
Мы втроём первыми кинулись в воду, забросили линь на плашкоут, а затем ухитрились поймать и доставить на берег конец, который нам кинули со шлюпки — она стояла вдали на якоре.
После этого я удерживал с помощью буксировочного конца плашкоут, а мои товарищи один за другим кидались в буруны и хватались за конец. В конечном итоге всё благополучно, но без вещей, добрались до корабля, вымокшие, мягко выражаясь, и голодные как волки. Во время моей ночной вахты с 12 до 4 утра прибой грохотал, а корабль бросало, словно щепку, из стороны в сторону. Мне казалось, что его вот-вот швырнёт на берег. На самом деле ему, конечно, ничто не угрожало. Потом мы узнали, что Аткинсон и больной матрос провели кошмарную ночь. Их еда пропиталась солёной водой, вокруг всю ночь напролёт сидели, не спуская с них глаз, крабы и белые крачки, которые при малейшем их движении подымали истошный крик.
Это было ужасно — да мы и не ждали иного, — но несмотря на это я тоже предлагал остаться, и не я один. Грохот прибоя и холод окончательно их доконали. Утром Эванс, Ренник, Отс и я, с двумя матросами и Граном, пошли на шлюпке и плашкоуте спасать наших робинзонов. Сначала мы думали закинуть линь на зубец утёса, но быстро поняли, что это невозможно.
Пришлось нам с Граном приблизиться по возможности на плашкоуте и отсюда бросить конец для наших вещей. Плашкоут, плоский как банка из-под сардин, оказался очень удобным в управлении. На нём можно дойти до самой верхушки прибойной волны — тебя лишь подкинет как пёрышко и, если не терять хладнокровия и следить за волнением, никогда не разобьёшься о скалы, потому что от них тебя относит откатывающийся от берега встречный могучий вал. И тем не менее… Вот в минуту затишья мы оказываемся вблизи суши, но тут большая волна подбрасывает шлюпку, с неё раздаётся крик „Внимание!“, и мы изо всех сил налегаем на вёсла, прочь от берега, если жизнь тебе дорога. Весьма азартное занятие! Первые брошенные нами концы унесло волнами, но затем мне, на сей раз в паре с Ренником, удалось на плашкоуте приблизиться, Аткинсон умудрился схватить конец и, подойдя к самой кромке прибоя, передать мне вещи. Я выгребал, но был всё время начеку и только потому сумел спасти фотоаппараты и бинокли: сначала их подняло на 12 футов над скалами, а затем смыло обратно, и тут-то я их и подхватил. Но самой большой удачей дня было то, что в промежутке между двумя валами нашего больного успели спустить вниз, я выпрыгнул из лодки и, поддерживая её за корму, подсадил его на своё место. В следующую минуту лодка взмыла вверх на гребне отступающей волны, матрос остался абсолютно сухим, меня же две секунды спустя другая волна обволокла пеной и погрузила во мрак. Накануне я дважды попадал в такой оборот, но на этот раз у меня в голове промелькнула мысль: „Обо что меня сейчас шваркнет головой?“ — верно, потому, что поток нёс меня как пушинку. Выбросил он меня в 15 футах над уровнем моря. Весь в ссадинах, я еле переводил дух, но уцепился ногтями за скалу и изо всех сил старался подтянуться как можно выше. Следующая волна, более высокая, достала меня, но смыть уже не смогла. Мы с Аткинсоном принялись сносить вниз оставленное снаряжение, а вместо меня на вёсла сел Эванс. Выждав промежуток между волнами, мы опрометью мчались к плашкоуту и закидывали в него несколько вещей. Винтовки и ружья я сбросил с высоты, и Эванс их поймал на лету, но, желая во что бы то ни стало спасти связку ботинок, брошенную Аткинсоном, отвлёкся от вёсел и в следующий миг плашкоут пронёсся над моей головой и в целости и сохранности повис мостиком на скалах, между которыми я вклинился. Эванс и Ренник успели вовремя выскочить из лодки, я же, когда следующая волна подняла плашкоут ещё выше, поспешил выбраться из своей засады. Затем его подхватил новый могучий вал и потащил, полный воды, по скалам обратно в море, счастье ещё, что ружья были засунуты под банку. Спасла наш плашкоут, вернее, то что от него осталось, шлюпка, взявшая его на буксир; Гран и один из матросов пересели в него и налегли на вёсла, мы же, не найдя иного выхода, привязали оставшиеся вещи к буйкам и пустили по воле волн, в надежде что плашкоут их подберёт.
Одежда, часы, гладкоствольные ружья, винтовки, патроны, убитые птицы, геологические образцы, корзина с едой — всё пропиталось солёной водой. А что нам оставалось делать?
Бросить всё на произвол судьбы, как посоветовал бы любой при виде могучего наката волн на скалы, взметавших брызги на 30–40 футов? Нас то и дело сбивало с ног или накрывало с головой, и тогда мы отчаянно хватались за какой-нибудь утёс или конец. Эванс первым поплыл к лодкам. Я же около получаса пытался спасти трос и лини, запутавшиеся между скал. Занятие не соскучишься. Выждав затишье, я вбегал в воду и, стоя в маленьких волнах, тянул к себе концы, но, как только с лодки криком предупреждали о приближении больших валов, с резвостью зайца выскакивал на скалы. В итоге мне удалось спасти большую часть концов, хотя некоторые пришлось отрезать. Я их кидал на берег напротив плашкоута, Ренник, держа за один конец, другой бросал в море, а там уж их выбирали. У меня сорвало с ног и унесло коричневые теннисные туфли (старые), и я влез в чьи-то морские сапоги. Потом выяснилось, что они принадлежат Нельсону и, по счастливой случайности, в числе немногих были спасены. Плашкоут приблизился к берегу, Ренник вбежал в отступающую волну и поплыл к нему. Я покрепче завязал мою зелёную шляпу, которая, между прочим, оказалась весьма нужной, побежал за следующей волной, прорвался сквозь линию прибоя и успел ухватиться за плашкоут до того, как гигантский вал поднял на гребень его и меня. Однако мы были чуть выше обрушивающегося гребня, так что всё обошлось, и после восьми часов купаний и холодных душей мы благополучно поднялись на борт, отделавшись несколькими царапинами, а ваш покорный слуга в прекрасном настроении. Ночь мы стояли на якоре, а в четверг утром отправились дальше.
Из юго-восточных пассатов мы почти сразу вышли, и пока что ветры мало нам благоприятствуют — направление их переменное между пассатами и западными ветрами. До нашей цели ещё 2500 миль. Поэтому лейтенант Эванс решил держать курс прямо на Саймонстаун без захода на другие острова. Жаль, конечно, но, может, это и к лучшему, ведь у нас уже зима и в это время года в районе островов Тристан-да-Кунья штормит сильнее всего. Я жду не дождусь Кейптауна, так хочется получить письмо, узнать, как вы там. Если не считать отсутствия вестей со стороны, жизнь на корабле как нельзя лучше. Мне она по душе, я радуюсь каждому дню пребывания здесь.
Время летит быстро, как нигде, вам оно, наверное, кажется вечностью, нам же представляется стремительным ветром — так не похожи наши дни на те две недели, что я плыл домой из Индии»[42].
После возвращения плашкоута мы покинули Южный Тринидад. Зоологи занялись тем, что старались по возможности спасти шкурки добытых на острове птиц. Всю ночь препарировали они тушки. Если учесть, что те пролежали целые сутки, и не где-нибудь, а в тропиках, пропитались морской водой, когда же лодка перевернулась, просто плавали по морю, то результат был лучше, чем можно было ожидать. Но яйца и многое другое пропало. Поскольку, по нашим наблюдениям, черногрудый и белогрудый буревестники летают вместе и гнездятся смешанными парами, логично предположить, что прежняя классификация, относившая их к двум различным видам, нуждается в пересмотре.
Вскоре после ухода с Южного Тринидада мы впервые испытали сильную бортовую качку, оценили волнение в 8 баллов и впервые поняли, что «Терра-Нова» по своим мореходным качествам превосходит многие суда. Затем мы выдержали сильную волну в левый борт и вступили в море зелёного цвета.
Из юго-восточных пассатов мы почти сразу вышли, и пока что ветры мало нам благоприятствуют — направление их переменное между пассатами и западными ветрами. До нашей цели ещё 2500 миль. Поэтому лейтенант Эванс решил держать курс прямо на Саймонстаун без захода на другие острова. Жаль, конечно, но, может, это и к лучшему, ведь у нас уже зима и в это время года в районе островов Тристан-да-Кунья штормит сильнее всего. Я жду не дождусь Кейптауна, так хочется получить письмо, узнать, как вы там. Если не считать отсутствия вестей со стороны, жизнь на корабле как нельзя лучше. Мне она по душе, я радуюсь каждому дню пребывания здесь.
Время летит быстро, как нигде, вам оно, наверное, кажется вечностью, нам же представляется стремительным ветром — так не похожи наши дни на те две недели, что я плыл домой из Индии»[42].
После возвращения плашкоута мы покинули Южный Тринидад. Зоологи занялись тем, что старались по возможности спасти шкурки добытых на острове птиц. Всю ночь препарировали они тушки. Если учесть, что те пролежали целые сутки, и не где-нибудь, а в тропиках, пропитались морской водой, когда же лодка перевернулась, просто плавали по морю, то результат был лучше, чем можно было ожидать. Но яйца и многое другое пропало. Поскольку, по нашим наблюдениям, черногрудый и белогрудый буревестники летают вместе и гнездятся смешанными парами, логично предположить, что прежняя классификация, относившая их к двум различным видам, нуждается в пересмотре.
Вскоре после ухода с Южного Тринидада мы впервые испытали сильную бортовую качку, оценили волнение в 8 баллов и впервые поняли, что «Терра-Нова» по своим мореходным качествам превосходит многие суда. Затем мы выдержали сильную волну в левый борт и вступили в море зелёного цвета.
Вот что Боуэрс писал домой:
«7 августа, воскресенье.
Теперь уже нет никакой надежды на то, что зайдём на острова Тристан-да-Кунья. Наконец-то мы идём на всех парусах, подгоняемые сильными западными ветрами{34}, а накатывающиеся с юга валы вздымают корабль, как пробку, на свои гребни. Мы пережили сильный шторм и довольно бурное волнение, но теперь это всё позади, хотя ещё дует умеренный ветер и нас сопровождают стаи альбатросов, капских буревестников, капских голубков и других птиц. Они будут следовать за нами до самого дальнего Юга.
Уилсон считает, что, так как на сороковых широтах преобладают западные ветры, эти птицы просто описывают вокруг света круг за кругом — через мыс Горн, Новую Зеландию и мыс Доброй Надежды. Нам представилась прекрасная возможность испытать судно в действии, так как мы сначала попали в штиль при качке на зыби до 35°, а затем — в сильный шторм при высокой волне. В обоих случаях оно вело себя хорошо, даже сверх ожиданий, по-моему, лучшего судёнышка не сыскать. В отличие от „Лох-Торридона“, который в непогоду всегда зачерпывал воду, наш корабль сух, как пробка, даже при большом волнении он не наполняется водой. Конечно, всякое деревянное судно уже само по себе обладает определённой плавучестью, и в этом наше не составляет исключения. Исключением являются его общие мореходные качества — а может, и скорость движения, — и с этой точки зрения более надёжного, более крепкого корабля нет и не было на свете. Погода сейчас стоит прохладная, некоторые даже считают её холодной. Я же пока прекрасно обхожусь хлопчатобумажной рубашкой и летними форменными брюками, хотя многие надели уже вещи из шотландской шерсти. Они есть почти у всех. И все похожи, хорошо, что ты мои пометила. У меня, как и у всех, достаточно личных вещей, может, даже больше, чем у остальных, а так как я к тому же сам по себе генератор тепла, то мне не страшен никакой холод. Кстати, Эванс и Уилсон очень хотят включить меня в западную партию, а Кемпбелл — в восточную, с ним вместе. Я не просился на берег, но мне нравится всё, я готов выполнять любую работу.
На самом деле всюду так интересно, что мне хочется быть сразу в трёх местах — в восточной партии, западной и на корабле».
ГЛАВА II. ВОСТОЧНЫМ КУРСОМ
— Без десяти четыре, сэр! — произносит матрос в плаще, с которого капает вода. Вахтенный офицер, а в иных случаях так называемый снотти{35}, пробуждается настолько, что в состоянии поинтересоваться:
— Ну как там?
— По нулям{36}, сэр, — и матрос выходит.
Разбуженный, всё ещё в полудрёме, занимает более устойчивое положение на койке размером шесть футов на два — это все его личные владения на корабле, — и среди грохота двигателей, звука винта и шума перекатывающихся плохо закреплённых предметов старается собраться с мыслями и понять, как лучше слезть с койки и не упасть и где искать свои сапоги и плащ.
Если он спит в детской, что вполне реально, решить эту задачу не так просто, как кажется: в этой каюте, рассчитанной, если верить уведомлению на одной из балок, на четверых, помещаются шестеро учёных, или псевдоучёных, и сверх того пианола. Они самые молодые из участников экспедиции, потому-то каюту и называют детской.
К сожалению, через детскую ведёт проход из кают-компании в машинное отделение. От последнего её отделяет лишь деревянная дверь, обладающая отвратительным свойством открываться и закрываться в такт качке корабля и под действием веса висящих на ней плащей, и поэтому в соответствии с накатом волн шум двигателей слышится то яснее, то глуше.
Если, однако, речь идёт о вахтенном офицере, то задача упрощается, ибо он живёт в меньшей каюте дальше по корме и делит её всего с одним соседом.
Палубные швы проделали уже не одно путешествие и, кроме того, деформируются под тяжестью шлюпбалок и рубки, находящихся на полуюте, поэтому в непогоду с этой части палубы, всегда заливаемой волнами, вода просачивается вниз, то есть на верхние койки в наших каютах. Чтобы как можно меньше влаги попадало в койку, каждый изобретает и тщательно оберегает целую систему желобов, по которым вода, минуя наши головы, стекает на пол.
Так что полусонный офицер или учёный, если ему повезло, при пробуждении ступает в лужу на полу, а не вылезает из лужи в своей койке. Он нащупывает руками сапоги, напяливает плащ, клянёт на чём свет стоит тесёмки зюйдвестки, которые, не желая туго стягиваться вокруг шей, рвутся, и через открытую дверь пробирается в кают-компанию. Ещё совсем темно — ведь солнце взойдёт только через полтора часа, — но в слабом свете раскачивающейся на весу керосиновой лампы его глазам предстаёт безрадостная картина раннего утра, особенно отвратительная, если его укачивает.
Скорее всего, за ночь не одна волна частично просочилась вниз, и при каждом движении корабля с борта на борт по кают-компании проносится небольшой ручеёк. Белая клеёнка сползла со стола, вместе с ней по полу перекатываются грязные чашки из-под какао, пепельницы и другие предметы.
Алюминиевые кружки, тарелки и кастрюли в буфетной кают-компании ударяются друг о друга с омерзительным перезвоном.
А винт непрестанно выводит свою песню: бух-бух-бух — пауза, бух-бух-бух — пауза, бух-бух-бух.
Выждав подходящий момент, вахтенный скользит по мокрому линолеуму к правому борту, откуда через штурманскую рубку на палубу ведёт трап. Он бросает мимоходом взгляд на барограф в штурманской рубке, изо всех сил налегши на дверь, приоткрывает её настолько, чтобы протиснуться в щель, и вырывается во мрак.
Ветер свистит в снастях, на палубе вода. Трудно сказать, идёт ли дождь — что он в сравнении с брызгами, вздымаемыми ветром. Поднимаясь на капитанский мостик, не очень высокий, вахтенный старается разглядеть, какой стоит парус, и по возможности определить силу ветра.
Кемпбелл — он и есть офицер утренней вахты (с 4-х до 8-ми) — беседует с Боуэрсом, которого он сменяет. Узнаёт курс, последние показания патентованного лага Шероба, волочащегося за кормой, сведения о ветре — усиливается он, утихает или дует порывами и как действует на паруса и корабль.
«Если идти как сейчас — всё в порядке, а стоит только увеличить скорость, как судно начинает сотрясаться. Да, кстати, поднимите Пенелопу в 4.30»… Снотти Боуэрса — а это Отс — отпускает солёные шуточки, какими ни один настоящий мидшипмен не решился бы потчевать лейтенанта, и они оба уходят вниз. Снотти Кемпбелла, то есть я, появляется пять минут спустя, старательно делая вид, будто его задержало важное дело, а не койка.
Тем временем офицер проводит перекличку и докладывает, что все на месте.
— Как насчёт какао? — спрашивает Кемпбелл. Какао весьма полезная вещь в утреннюю вахту, и Гран, который до меня был у Кемпбелла снотти, говорил на своём пока что ломаном английском, как он рад тому, что я занял его место, потому что ему не нравится «быть жокеем» (он хотел сказать «лакеем»).