Дурацкий порыв почти заставил Октавию протянуть руку и прикоснуться к его щеке. Но, конечно, она не была настолько глупа, чтобы подчиниться инстинкту. И все же то, как он говорил, взгляд его черных глаз — глаз ребенка, выросшего в теле бога, но так и не получившего человеческого представления о гуманности… Неудивительно, что эти существа были столь опасны. Их психика, остановившаяся в развитии, работала на уровне, не понятном до конца ни одному из смертных: простые и порывистые, уже в следующий миг они становились нечеловечески сложными…
— Это не сработало, — продолжил он. — Легион был уже отравлен. Ты знаешь, что мы с Ксарлом выросли вместе и уже детьми познали вкус крови. Мы вступили в легион слишком поздно, когда яд Нострамо уже растекся по его венам. И поверь мне — то место, где оба мы выросли среди уличных войн и человеческих жизней, растраченных за медяк, было одним из самых цивилизованных во всех городах Нострамо. Большая часть планеты лежала в руинах, покрытая развалинами городов и наводненная армиями мародеров. Именно их, как самых сильных кандидатов, обычно выбирали для имплантации и пополнения рядов Восьмого легиона. Именно они становились легионерами.
Талос проговорил последние слова с улыбкой, не тронувшей глаз.
— К тому времени было уже слишком поздно. Муки физического и умственного распада охватили уже и самого примарха. Он ненавидел себя, ненавидел свою жизнь и свой легион. Все, чего он желал, — это доказать свою правоту, показать, что его жизнь не была растрачена впустую. Мятеж против Императора — та легендарная война, что ты зовешь Ересью Хоруса, — закончилась. Мы обратились против Империума, который хотел покарать нас, и мы проиграли. И тогда мы сбежали. Мы бежали на Тсагуальсу, мир за пределами Империума, прочь от Священного Светоча Терры — хотя примарх утверждал, что свет маяка все еще ранил его глаза.
Талос повел рукой в сторону серой планеты.
— Мы бежали сюда, и здесь все закончилось.
Дыхание Октавии сорвалось с губ облачком пара.
— Вы бежали с войны, которую проиграли, и построили замок, состоящий из пыточных камер. Как благородно с вашей стороны, Талос. Но я все еще не вижу в этом никакого урока.
Пророк кивнул, соглашаясь с ее замечанием.
— Ты должна понять, что под конец примарх совершенно обезумел. Его уже не интересовала Долгая Война. Он хотел лишь пустить кровь Империуму и оправдать свой жизненный путь. Он знал, что вскоре умрет, Октавия. Он хотел быть правым в момент своей смерти.
— Септимус рассказывал мне об этом, — отозвалась она. — Но разорение пограничных миров Империума в течение двух веков по приказу безумца и уничтожение целых миров вряд ли можно назвать уроком, несущим достойные идеалы.
Бездушный взгляд Талоса, направленный на нее, не дрогнул.
— С этой точки зрения, возможно, нет. Но человечество должно знать, что такое страх, навигатор. Ничем другим не добиться покорности. В последние дни, когда Галерея Криков стала командным пунктом и залом совета легиона, безумие примарха поглотило его изнутри. Опустошило его. Я все еще помню, каким царственным он нам казался, каким величественным представлялся наш отец затуманенным благоговением взглядам. Но смотреть на него было все равно что привыкнуть к отвратительной вони. Можно забыть об отвращении и вызывающем его запахе, но, когда что-то напомнит о нем, вонь воспринимается стократ сильнее. Его душа под конец прогнила до основания, и иногда это можно было заметить по промельку безумия в его угасающих глазах или по влажному блеску зубов. Кое-кто из братьев задавался вопросом, не осквернила ли его какая-то внешняя сила, но большинству из нас было уже все равно. Какая разница? Конечный результат от этого не изменялся.
Лампы выбрали именно эту секунду, чтобы моргнуть и погаснуть. Воин и мутант оставались в темноте в течение нескольких мгновений. Единственным источником света были лишь красные глазные линзы его шлема и серое мерцание экранов.
— В последнее время это происходит все чаще и чаще, — сказала Октавия. — «Завет» ненавидел меня. «Эхо», похоже, ненавидит всех нас.
— Забавное суеверие, — ответил Талос.
Свет, тусклый, как и прежде, включился снова. Однако пророк по-прежнему молчал.
— А убийство? — навела его на мысль Октавия.
— Убийство произошло вскоре после того, как его болезненная ясность достигла пика. Я никогда не встречал существа, столь спокойно и радостно воспринимавшего мысль о собственной смерти. Он видел оправдание в смерти. Тех, кто нарушает закон, ждет страшная и неотвратимая кара, и это должно было послужить примером всем, кто замышлял предательство. Так что он принялся сеять ужас и разрушение в Галактике, нарушая все мыслимые и немыслимые законы и твердо зная, что Император вскоре докажет его правоту. Убийца явилась, чтобы покончить с Курцем, Великим Нарушителем Имперских Законов, — и именно это и сделала. Я видел, как он умирал. Он был оправдан и доволен, кажется, впервые за несколько веков.
— Это нелепо, — ответила она.
Сердце девушки забилось чаще при мысли, что Талос воспримет ее слова как оскорбление, — но ее испуг оказался безосновательным.
— Может, и так, — снова кивнул воин. — Во всей вселенной не было никого, ненавидевшего собственное существование больше, чем мой отец. Он растратил жизнь впустую на то, чтобы показать, как следует держать человечество в узде, а его смерть стала жертвоприношением, доказавшим полную обреченность нашего вида.
Талос вытащил из поясного кармана гололитический шар и нажал руну активации. Перед ними встал в полный рост образ, сотканный из мерцающего синего света. С невидимого трона поднялась фигура, чья сгорбленная, звериная поза не могла целиком скрыть красоты мускулистого тела или первобытной царственности движений. Помехи исказили изображение, однако лицо человека — призрачная маска с черными провалами глаз, проступившими скулами и острыми клыками — кривилось в усмешке свирепого торжества.
Образ померк, когда Талос отключил шар. Еще долго оба они хранили молчание.
— Неужели не нашлось никого, кто возглавил бы вас после его смерти?
— Легион распался на роты и банды, следующие за разными вожаками. Только присутствие примарха заставляло нас хранить единство. Без него отряды грабителей уходили все дальше от Тсагуальсы, и походы их становились все дольше. По прошествии лет многие вообще перестали возвращаться. Многие вожди и капитаны заявляли, что они наследники Ночного Призрака, но их притязания всегда отвергали другие. Больше никто не мог спаять легионы Предателей воедино. Так уж устроен мир. Как бы я ни презирал Абаддона, именно его успех выделяет его среди нас и возвышает над нами. Это его имя шепотом передается из уст в уста по всему Империуму. Абаддон. Разоритель. Избранный. Абаддон. Не Хорус.
Октавия вздрогнула. Ей знакомо было это имя. Она не раз слышала, как его шептали в залах терранских правителей. Абаддон. Великий Враг. Гибель Империума. Среди псайкеров, покорных Императорскому Трону, ходило множество пророчеств о его триумфальной победе в последнее столетие человеческой истории.
— Был среди нас лишь один, — продолжил Талос, — кто мог бы стать преемником примарха и не опасаться предательства братьев. Или, по крайней мере, был один, способный пережить это предательство, — но даже ему пришлось бы приложить массу усилий, чтобы удержать легион от распада. Слишком много разных идеологий. Слишком много желаний и стремлений, противоречащих друг другу.
— Как его звали?
— Севатар, — тихо ответил пророк. — Мы звали его Вороньим Принцем. Он был убит во время Ереси, задолго до нашего отца.
Поколебавшись, она произнесла:
— Меркуций говорил о нем.
— Меркуций приходит поговорить с тобой?
Навигатор ухмыльнулась. Ее зубы были белей, чем у любого из команды, — она провела в рабстве еще немного лет.
— Не только у тебя есть истории, которыми хочется поделиться.
— О чем же он говорит?
— Он твой брат. Причем не из тех, кого ты пытаешься убить. Ты мог бы догадаться, о чем он говорит.
В черных глазах пророка блеснуло какое-то подавленное чувство. Октавия не способна была сказать, веселье это или раздражение.
— Я все еще не изучил Меркуция так хорошо.
— В основном он говорит о Ереси. Он рассказывает мне истории о братьях, погибших при осаде Императорского Дворца, или в Трамасском Крестовом походе против Ангелов, или в следующие столетия. Ему нравится писать о них, описывать их подвиги и их смерть. Ты знал об этом?
Талос мотнул головой. Он понятия об этом не имел.
— Что же он говорил о Вороньем Принце? — спросил воин.
— Что Севатар не был убит.
При этих словах по губам пророка скользнула тень улыбки.
Талос мотнул головой. Он понятия об этом не имел.
— Что же он говорил о Вороньем Принце? — спросил воин.
— Что Севатар не был убит.
При этих словах по губам пророка скользнула тень улыбки.
— Забавная фантазия. У каждого легиона есть свои легенды и вымышленные теории. Пожиратели Миров утверждают, что один из их капитанов — избранник кровавого бога.
Октавия не улыбнулась в ответ.
— Когда вы высаживаетесь на планету?
— Братья хотели, чтобы сначала я повидался с тобой.
Она заломила бровь и улыбнулась, сильнее сжав покрывало.
— Чтобы преподать мне урок истории?
— Нет. Не знаю, чего они хотели. Они упомянули о каком-то затруднении. Каком-то недостатке.
— Не понимаю, что они имели в виду. Я устала, но полет сюда был сущим адом. Полагаю, я заслужила немного сна.
— Они сказали, что это касается еще и Септимуса.
Девушка снова пожала плечами.
— Все еще не понимаю. Он не отлынивал от своих обязанностей, так же как и я.
Талос поразмыслил с минуту.
— Вы часто видитесь с ним в последнее время?
Навигатор отвела глаза. Октавия обладала многими талантами, но способность искусно лгать среди них не числилась.
— В последние ночи я нечасто его видела. Когда вы высаживаетесь?
— Скоро.
— Я думала о том, что будет дальше.
Талос поглядел на нее со странным выражением, которого она прежде не замечала. Девушка не смогла определить, что это: удивление, интерес или подозрение. Похоже было, что и то, и другое, и третье.
— О чем ты? — спросил воин.
— Я думала, что мы собирались бежать в Око Ужаса.
Пророк хмыкнул.
— Не стоит так его называть. Только смертные, путешествующие между звезд и боящиеся собственных теней, используют это имя. Мы зовем его просто Оком, или Раной, или… домом. А ты уже достаточно навострилась, чтобы вести корабль по тем оскверненным волнам? Многие навигаторы теряют там разум, да будет тебе известно. Многие суда используют магов как проводников в Море Душ в том числе и по этой причине.
— Это последнее место, куда бы мне хотелось отправиться. — Октавия улыбнулась, прищурив глаза. — Вы уклоняетесь от моего вопроса. Как и всегда, когда я спрашиваю.
— Мы не можем вернуться в Око, — ответил Талос. — И я не уклоняюсь от вопроса. Ты знаешь, почему мне не хочется лететь туда.
Она знала. Или, по крайней мере, у нее была убедительная версия.
— Сны об эльдарах, — произнесла Октавия.
Это не прозвучало как вопрос.
— Да. Сны об эльдарах. Теперь еще хуже, чем раньше. Я не собираюсь возвращаться за собственной смертью.
Октавия какое-то время молчала.
— Я рада, что вы пробудились.
Талос ей не ответил. Он не понимал, зачем его отправили сюда. В течение нескольких секунд он просто осматривал комнату, прислушиваясь к плеску воды, ритмическому гудению корпуса корабля и…
…и двум пульсам.
Первый принадлежал Октавии: мерное тук-тук-тук отдаленных громовых ударов. Второй, приглушенный и спотыкающийся, был настолько быстрым, что почти походил на жужжание. Оба издавало ее тело.
— Я глупец, — сказал он, вставая на ноги под рык доспеха.
— Талос?
Он сделал глубокий вдох, пытаясь перебороть гнев. Его пальцы задрожали, а миниатюрные сервомоторы в костяшках надсадно взвизгнули, когда руки сжались в кулаки. Если бы он не был так измотан, а его чувства не притупились бы, он бы сразу услышал два сердцебиения.
— Талос? — снова позвала она. — Талос?
Он вышел из комнаты, не сказав ни слова.
III ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Как только дверь распахнулась, Септимус понял, что сейчас он, возможно, умрет.
У него было ровно полсекунды, чтобы набрать воздуха в легкие, прежде чем рука сжалась у него на горле, и еще полсекунды, чтобы прохрипеть возражение. Перчатка сомкнулась вокруг его шеи с такой силой, что пресекла всякую возможность дышать, не говоря уже о речи. Рука вздернула его в воздух, где он отчаянно забарахтался.
— Я предупреждал тебя, — сказал непрошеный гость.
Септимус попытался сглотнуть, но только поперхнулся.
В ответ Повелитель Ночи швырнул его через комнату. Раб тяжело врезался в стену и соскользнул на пол грудой содрогающихся мышц и костей. Там, где он ударился головой, черный металл запятнала кровь.
— Я тебя предупреждал, — снова сказал воин.
Комнату наполнил рев сочленений доспеха и звук шагов.
— Разве я неясно выразился? Или моим предостережением можно пренебречь лишь потому, что я пробыл пятьдесят пять ночей без сознания?
Он поднял Септимуса за волосы и швырнул в противоположную стену. Раб снова мешком повалился на пол, на сей раз не издав ни звука. А воин все приближался, все продолжал говорить. Решетка вокалайзера превращала его голос в монотонную речь машины.
— Может, я не сумел высказаться достаточно категорично? В этом причина? Вот почему произошел этот дикий срыв коммуникации?
Септимус попытался встать. В первый раз в жизни он поднял оружие против своего господина. Точнее, попробовал. С рыком, который мог быть или не быть смешком, огромный воин вогнал ботинок в бок рабу — не боевой удар, а пинок, каким отбрасывают мусор с дороги. Тем не менее небольшая неприбранная комната огласилась треском ломающихся ребер. Септимус выругался сквозь сжатые зубы и потянулся к выроненному пистолету.
— Ах ты, сукин… — начал он, но хозяин перебил его:
— Не будем усугублять неповиновение неуважением.
Повелитель Ночи сделал два шага вперед. Первый превратил лазпистолет в груду обломков и протащил их по палубе под скрежет рвущегося металла. Вторым он наступил Септимусу на спину, прижав раба лицом к полу и вышибив из него дух.
— Назови мне одну причину не убивать тебя, — рявкнул Талос. — И пусть это будет очень хорошая причина.
Тело человека содрогалось при каждом вдохе и выдохе, затрудненном обломками ребер. Он ощущал вкус крови в горле. За все годы своего плена, все годы, когда его заставляли прислуживать и помогать легионерам в их еретической войне, Септимус ни разу не просил пощады.
И он не собирался делать это сейчас.
— Тшива келн, — прохрипел он сквозь боль.
При выдохе на губах выступила розоватая слюна.
Этой ночью все происходило в первый раз. Септимус никогда прежде не обращал пистолет против своего господина, а Талосу ни один из его рабов не предлагал «жрать дерьмо».
Пророк замер в нерешительности. Он почувствовал, как ярость убийства уступает место удивленному хохоту. Смех глухо раскатился по маленькой комнате.
— Спроси себя вот о чем, Септимус: очень ли умно раздражать меня еще больше?
Он поднял истекающего кровью смертного за шиворот и в третий раз швырнул его о покатую металлическую стену. Когда Септимус упал снова, он не ругался и не пытался сопротивляться — он вообще почти не подавал признаков жизни.
— Так-то лучше.
Талос подошел ближе и встал на колени рядом со своим почти бездыханным рабом. Лицевые аугметические протезы Септимуса были повреждены, глазную линзу рассекла уродливая трещина. Тело раба сотрясали спазмы, и, судя по неестественному углу, под которым торчала его левая рука, она была вывернута из сустава. На распухших губах смертного пузырилась кровь, но он не издавал ни звука — последнее, возможно, к лучшему.
— Я предупреждал тебя.
Септимус медленно повернул голову в сторону голоса. Он то ли не мог ничего сказать, то ли благоразумно решил промолчать. Нога хозяина давила ему на спину — весьма ощутимое свидетельство абсолютной угрозы. Повелителю Ночи ничего не стоило наступить сильнее и превратить торс человека в кашу из мяса и костей.
— Она — самое ценное, что есть на этом корабле. Мы не сможем идти по Морю Безумия, если она нездорова. Я тебя предупреждал. Тебе повезло, что я не содрал с тебя кожу и не подвесил твои кости к потолку Нового Черного рынка.
Талос убрал ботинок со спины раба. Септимус, захрипев, медленно выдохнул и перекатился на бок.
— Хозяин…
— Избавь меня от показных извинений.
Талос покачал головой. Череп, изображенный на наличнике, все так же бесстрастно смотрел кровавыми линзами глаз.
— Я сломал тебе от четырнадцати до семнадцати костей, и твои черепные бионические протезы нуждаются в ремонте. На линзе, заменяющей сетчатку, тоже продольная трещина. Считай, что ты наказан достаточно.
Он промедлил, глядя на распростертого на палубе человека.
— А еще тебе повезло потому, что я не приказал хирургам оскопить тебя. Душой клянусь, я говорю правду, Септимус: если ты снова притронешься к ней, если ты хоть пальцем ее коснешься, я позволю Вариилу содрать с тебя шкуру. А затем, пока в твоем освежеванном, рыдающем теле еще будет теплиться жизнь, я разорву тебя голыми руками и заставлю смотреть, как Кровоточащие Глаза пожирают твои руки и ноги.