Когда же юноша начал петь, нежная улыбка сошла с ее лица. Мелодия была простой и безыскусной. Высокий голос юноши, выше, чем при разговоре, звучал исключительно нежно и вкрадчиво, невинно, как у ребенка, и пронзительно, как печаль взрослого человека. Язык песни был, как его называли в Англии, нормандско-французский, но Кадфаэль еще с давних времен смутно помнил наречие Лангедока. Где же этот послушник слышал мелодии провансальских трубадуров и выучился их песням? Может, в доме того лорда, где он был арфистом? Леди Доната не знала южно-французского наречия, да и Кадфаэль давным-давно позабыл его, однако они не могли не понять, что это была песня о любви - грустной, неразделенной, безысходной любви в разлуке.
И тут каденция в одно мгновение сменилась священными словами: аве матер сальваторис... Помимо воли слух вернулся к литургии святого Марциала, ибо настороженный, словно лиса, Тутило почувствовал, что дверь в комнату леди Донаты отворилась. Деваться некуда. Ничего не подозревавший Сулиен Блаунт и впрямь открыл дверь, а рядом с ним стоял мрачный как туча субприор Герлуин.
Леди Доната лежала с улыбкой на устах, как бы желая отвести угрозу, дабы дело обошлось без грома и молний. Увидев своего послушника сидящим на краешке постели женщины да еще и распевающим для ее удовольствия, Герлуин сдвинул брови и недовольно нахмурился, однако одного взгляда на женщину, находившуюся в последней стадии истощения, ему хватило, чтобы сложить оружие. Тем более что та не была старухой, но увядала молодой.
Тутило почтительно встал, прижимая псалтерион к груди, и с опущенными долу очами отступил в угол комнаты. Однако Кадфаэль понимал, что, хотя юноша не смотрит на леди Донату, он ясно видит ее.
- Матушка, - молвил Сулиен, явно подавленный и утомленный своей маленькой битвой с Герлуином, - это субприор Герлуин, мой бывший наставник в Рамсейской обители. Он желает тебе здравствовать и обещает молиться за тебя. От имени своего брата прошу принять его в нашем доме.
В отсутствие старшего сына и невестки леди Доната отвечала за них обоих.
- Святой отец, будьте как дома, - сказала она. - Ваш визит делает нам честь. Мы все рады слышать, что Рамсейская обитель возвращена служителям господа.
- Господь не оставил нас, - осторожно и с необычной для себя мягкостью промолвил Герлуин, ибо вид умирающей женщины оказал на него сильное действие. - Однако многое еще нужно сделать, чтобы восстановить нашу прежнюю жизнь, и мы нуждаемся в руке помощи, кто бы нам ни протянул ее. Я надеялся, что вернусь в обитель вместе с твоим сыном, но теперь вижу, что не могу более называть его братом. Однако не сомневайся, я не забуду вас обоих в своих молитвах.
- А я не забуду Рамсейскую обитель, - сказала леди Доната. - Дом Блаунтов не может дать вам брата, но мы готовы помочь иначе.
- Мы готовы принять вспомоществование от всех добрых людей, в любой форме, - с готовностью согласился Герлуин. - У нас ничего не осталось, лишь голые стены, все ободрано и растащено.
- Я обещаю, что, как только смогу, приеду в Рамсей и отработаю в обители целый месяц, - сказал Сулиен.
Он не снимал с себя вины за то, что отказался от призвания, которое ошибочно, по собственному неразумению, избрал. Он даже обрадовался возможности заплатить долг своим трудом и тем самым хотя бы отчасти очистить свою совесть перед женитьбой. Он не сомневался, что Пернель одобрит его решение и позволит ему уехать.
Герлуин поблагодарил Сулиена за его обещание, но не очень-то горячо. Видимо, он полагал, что на работах в Рамсейской обители будет мало толку от этого строптивого юноши.
- А также я поговорю со своим старшим братом, - продолжил Сулиен, - и мы решим, что еще можем сделать. Сейчас он как раз рубит молодой лес, но там есть и большие деревья. Кроме того, он привезет строевой лес. Я попрошу его выделить для обители один воз. Уверен, он не откажет мне. До поступления на службу в замок Шрусбери я ничего у него больше не попрошу в счет своей доли наследства. Вот только телега... Быть может, телегу предоставит обитель или наймут в городе? Эвдо не может отдать свою телегу так надолго.
Это практическое предложение Сулиена Герлуин встретил куда радушнее. Кадфаэль подумал, что теперь субприор, наверное, удовлетворен и получил возмещение за свое поражение в разговоре с юношей. Теперь он может вернуться в обитель не с каким-то там обещанием отработать месяц, но с вполне реальными строительными материалами. Не то чтобы Сулиен был так уж дорог субприору, но Герлуин не привык, когда ему столь твердо перечили. В итоге их битва завершилась, рогатки рухнули, словно стены Иерихона при звуках трубы.
Таким образом, Герлуин получил все, что мог, и стал готовиться к отъезду. Тутило, все это время стоявший в углу комнаты, опустив очи долу и внимательно слушая разговор, осторожно открыл сундук и положил обратно псалтерион, который все еще прижимал к груди. Осторожность и любовь, с коими юноша положил инструмент и закрыл крышку сундука, не ускользнули от леди Донаты и вызвали на ее выцветших губах легкую, задумчивую улыбку.
- Прошу вас, выслушайте мою просьбу, - промолвила она, обращаясь к Герлуину. - Ваша певчая птичка доставила мне удовольствие и принесла душевный покой. Если меня одолеет бессонница или боль, не предоставите ли вы мне утешение, покуда находитесь в Шрусбери? Я не стану посылать за юношей без особой нужды. Вы позволите ему приходить ко мне?
Кадфаэль подумал, что даже если эта просьба сильно озадачила Герлуина, тот наверняка сообразил, что поставлен в невыгодное положение, и уповает лишь на то, что сделано это неумышленно. Упование, разумеется, тщетное, ибо леди Доната прекрасно понимала, что едва ли монах ей откажет. И то сказать, мыслимое ли дело посылать впечатлительного послушника развлекать женщину, лежащую в постели? Но эта женщина была слишком хорошо знакома со смертью и уже слышала, как та стучит в ее дверь, а ее бесплотный дух едва держался в теле. Ее более не интересовали владения мира сего, и она не испытывала страха перед тайнами мира иного.
- Музыка для меня как успокаивающее лекарство, - промолвила леди Доната, ожидая, пока субприор сдастся.
Тутило молча и безропотно стоял в углу, но под его опущенными веками с длинными ресницами настороженно горели светящиеся радостью янтарно-золотые глаза.
- Если в крайней надобности вы пришлете за ним, то как может наш орден отказать вам в такой просьбе? - проговорил наконец Герлуин, с трудом подбирая слова. - Если вы позовете его, брат Тутило придет.
Глава вторая
- Теперь у меня нет никаких вопросов относительно его имени, - сказал Кадфаэль, задержавшись после обедни у брата Ансельма. - Поет чисто жаворонок.
Они только что слышали пение этого жаворонка. Вместе с регентом хора Кадфаэль поглядывал на расходящихся из церкви, среди которых было и несколько постояльцев странноприимного дома. Для тех, кто остановился в аббатстве, считалось приличным, но не строго обязательным являться в церковь хотя бы к главной службе дня. Для брата Дэниса, попечителя странноприимного дома, февраль был далеко не самым беспокойным месяцем в году, хотя и теперь нашлось несколько путников, искавших приюта.
- У парня большой талант, - согласился Ансельм. - Абсолютный слух и чувство гармонии. - Подумав немного, он добавил: - Но его голос не для хора. Слишком яркий. Такую жемчужину не скроешь в мешке с зерном.
Это заключение было столь очевидным, что можно было бы обойтись и без него. В его справедливости не усомнился бы ни один из тех, кто слышал этот удивительно чистый, нежный и сладкозвучный голос. Его невозможно обезличить в уравновешенном многоголосии хора. Кадфаэлю оставалось только дивиться недальновидности тех, кто пытался обуздать обладателя этого голоса и превратить его в смиренное существо, подчиняющееся строгому уставу монашеского братства.
- А вот гость брата Дэниса, тот, что из Прованса, сразу навострил уши, едва услышал, как парень поет, - заметил Ансельм. - Вчера вечером он просил Герлуина прислать к нему Тутило, когда они играли и пели в холле. Они сейчас опять отправляются туда. Он дал мне свой ребек в перетяжку. Должен признать, он хорошо заботится о своих инструментах.
Те трое, что, появившись из южного выхода церкви, шли сейчас через большой монастырский двор, служили для послушников предметом неуемного любопытства и бесконечных толков. И то сказать, не каждый день в обители останавливается настоящий трубадур из Южной Франции, причем явно знаменитый и богатый, ибо с ним были слуга и служанка, а также немалая поклажа. Они находились в аббатстве уже третий день, задержавшись на своем пути к северу, в Честер, потому что одна из лошадей захромала. Реми Перти, так звали трубадура, был мужчина лет около пятидесяти, весьма привлекательной внешности, которую он явно ценил очень высоко и умел подать. Кадфаэль следил, как тот идет через двор в сторону странноприимного дома. У монаха не было случая познакомиться с гостем поближе, но раз уж Ансельм говорит о нем с таким уважением и так высоко ставит его музыкальные способности, то, пожалуй, к этому трубадуру стоит присмотреться. Темно-каштановые, аккуратно причесанные волосы, подстриженная бородка, хорошее платье, подчеркивающее стройную фигуру, на плаще меховая оторочка, на поясе золотая пряжка. Позади следовали двое его помощников: высокий мужчина лет за тридцать, с ног до головы облаченный в коричневое - судя по простой, но добротной одежде, что-нибудь вроде сквайра или грума, - а также женщина в плаще с накинутым капюшоном, судя по стройной фигуре и легкой походке, совсем еще молодая.
- Девушка-то ему зачем? - удивился Кадфаэль.
- А-а! Об этом же его спрашивал брат Дэнис, - сказал Ансельм, улыбаясь. - В подробностях! Она ему не родня...
- Да я и не сомневался, - заметил Кадфаэль.
- Но мог подумать, как подумал я, когда впервые увидел их у нас на дворе, дескать, у него на нее свои виды? Да так оно, собственно, и есть, правда, не те виды, о которых я подумал. - Брат Ансельм с детства жил в монастыре, но он прекрасно знал о потайных сторонах мирской жизни, и они давным-давно не удивляли и не смущали его. - Эта девушка исполняет все его песни. У нее красивый голос, за что он ее и ценит, причем довольно высоко, но, насколько я понимаю, в остальном она его вовсе не занимает. Просто она важная и существенная часть его представлений.
- Но что менестрель из Прованса делает у нас в Англии? - удивился Кадфаэль. - Да еще не какой-нибудь там жонглер, а самый настоящий трубадур. Не далековато ли он заехал от дома?
Кадфаэль подумал, что, в конце концов, почему бы и нет. Теперь в Англии достаточно людей, которые могли бы оказать покровительство такому поэту ничуть не меньшее, чем во Франции, Нормандии, Бретани или Анжевене. Владения у них есть и здесь, и на континенте. А если рассудить, то по своей природе трубадурам вообще положено бродить по белу свету и искать, в соответствии с галисийским глаголом "тробар" (буквально: "находить"), от которого трубадуры и получили свое название. Лишь много позже этот глагол стал означать сочинение стихов и музыки. Таким образом, тот, кто и впрямь находит, то есть ищет и находит нечто в поэзии и музыке, тот и есть трубадур. И раз уж их искусством могут наслаждаться повсюду, то почему бы им повсюду и не бродить?
- Он направляется в Честер, - сказал Ансельм. - Так говорит его слуга Бенецет. Похоже, трубадур рассчитывает получить место в доме графа Ранульфа. Но он не особенно спешит, видно, деньги пока еще есть. Путешествует со всеми удобствами, три хороших коня, двое слуг.
- Интересно, почему он оставил прежнее место? - спросил Кадфаэль, помолчав. - Может, излишне нравился супруге своего лорда? Должно быть, что-нибудь очень серьезное заставило его покинуть континент.
- А мне вот интереснее, откуда он взял эту девушку? - возразил Ансельм, нисколько не обиженный за столь циничный взгляд на трубадуров вообще. - Она ведь не из Франции, не из Бретани и не из Прованса. По-английски говорит чисто, с валлийским акцентом. Видимо, он заполучил ее по эту сторону моря. А вот грум Бенецет несомненно южанин, как и его хозяин.
Тем временем трубадур со слугами вошел в странноприимный дом. Для монахов он все еще оставался такой же загадочной фигурой, какой впервые появился у ворот монастыря. Пройдет еще несколько дней, и если дороги из-за погоды не станут непроезжими, а лошадь перестанет хромать, они уедут, такие же загадочные, как и многие другие, что находили приют под этой гостеприимной крышей - на день, на неделю, - а затем уезжали, не оставляя даже памяти по себе. Кадфаэль покачал головой, освобождаясь от бесплодных размышлений о душах человеческих, которые уходят, словно странники, затем вздохнул и отправился обратно в церковь, дабы перед работой в саду сказать наедине несколько слов святой Уинифред.
Похоже, святая Уинифред понадобилась не одному Кадфаэлю. Послушник Тутило горячо о чем-то просил ее. Коленопреклоненный, он стоял на нижней ступени алтаря, ярко освещенного свечами. Тутило так углубился в молитву, что не слышал шагов приблизившегося Кадфаэля. Лицо юноши было обращено к свету, молился он страстно и истово, губы его быстро и беззвучно шевелились в немом призыве, глаза были широко раскрыты, щеки пылали в уповании быть услышанным. Что бы Тутило ни делал, он делал это на пределе своих возможностей. Для него самое обычное обращение к небу при посредничестве благосклонной святой выливалось в нечто, подобное борьбе Иакова с ангелом или диспуту с доктором богословия. Закончив молитву, юноша вскочил с колен одним резким движением, словно уже добился желаемого.
Когда Тутило почувствовал присутствие постороннего и обратил к нему лицо, оно было уже совершенно серьезным и смиренным, все его пылкое сияние почти мгновенно погасло, как это произошло, когда юноша сменил любовную песню на божественную литургию, едва на пороге спальни леди Донаты появился Герлуин. Впрочем, признав в вошедшем человеке Кадфаэля, Тутило чуть ослабил тиски своего деланного смирения, и в глубине его золотистых глаз вновь заплясали искорки.
- Я просил святую Уинифред помочь нам в наших делах, - промолвил он. Нынче отец Герлуин произносит проповедь в городском храме Креста господня. Если святая Уинифред не оставит нас, то наши усилия не пропадут даром.
Юноша вновь обратил взор к ковчегу со святыми мощами и задержал на нем свой восхищенный взгляд.
- Она и впрямь творит чудеса, - продолжил Тутило. - Брат Рун рассказал мне, как, исцелив, она тем самым сделала его своим верным слугой. И таких чудес немало. Брат Жером говорит, что сюда ежегодно в день внесения ее мощей приходят сотни паломников. Я расспрашивал его обо всех хранящихся в вашей обители реликвиях, но, как понял, мощи святой Уинифред - главное сокровище.
Возразить Кадфаэлю было нечего. За долгие годы монахи собрали здесь немало реликвий. Среди них и впрямь были такие, в истинной святости которых у Кадфаэля имелись кое-какие сомнения. Скажем, камни с Голгофы и с Масличной горы. Камни, они и есть камни, таких можно набрать на любом холме. Подлинность этих святынь основывалась лишь на словах тех, кто принес их. Отдельные кости некоторых святых и мучеников, капля молока Приснодевы Марии, лоскуток ее плаща, флакончик с потом Иоанна Крестителя, прядь рыжих волос Марии Магдалины... Все это и в самом деле могли принести с собой паломники, вернувшиеся из святой Земли, и наверняка они искренне верили в подлинность подобных святынь. Однако не раз бывало, что Кадфаэля грызли сомнения относительно того, что все это, поди, собрано где-нибудь в окрестностях Истчипа. А вот святую Уинифред Кадфаэль знал очень хорошо. Он своими руками извлек ее останки из валлийской земли и своими же руками, со всем почтением, положил обратно и насыпал над ее останками холмик ее родной свитеринской земли. И все, что она завещала Шрусберийской обители и ему самому, это благословенная сень ее правой руки и священная память о ее любви и доброте. Когда Кадфаэль взывал к ней, она внимала ему, а без надобности он старался не обращаться к святой. В конце концов, почему бы ей и не внимать и этому фанатично верующему юноше, дабы удовлетворить, быть может, не все его просьбы, но хотя бы те, что пойдут ему во благо.
- Вот если бы у Рамсейской обители была такая покровительница, наше процветание в будущем было бы обеспечено, - промолвил Тутило, и чело его вновь озарилось неким сиянием. - Всем нашим бедам пришел бы конец. Подношения тысяч паломников вновь наполнили бы нашу казну. Почему бы нам не стать новой Компостелой?
- А вот это уж твой долг, - сухо сказал Кадфаэль. - Пополнять казну Рамсейской обители тебе должно своим трудом. А у святых есть дела поважнее.
- Да, но что поделаешь, - сказал Тутило, нисколько не смутившись. Ведь, пережив столько несчастий, наша обитель не только нуждается, но и достойна особой милости. И нет греха в молитве о ее благосостоянии. Я ничего не прошу для себя, просто хочу быть полезным своим братьям и ордену, только и всего.
- Ну, к такой просьбе святая Уинифред наверняка отнесется благосклонно, - примирительно молвил Кадфаэль. - Ты уже оказался полезным своим братьям. Учитывая все твои таланты, можешь считать себя благословенным. В Шрусбери ты сделаешь многое для своей обители, и, думаю, то же самое будет, когда вы доберетесь в Вустер, Першор и Эвесхэм. Чего же еще требовать от тебя?
- Я сделаю все, что в моих силах, - согласился Тутило весьма решительно, но, похоже, не очень-то искренне. Он не отрывал взора от резного ковчежца святой Уинифред, окруженного сияющими серебряными подсвечниками. Однако чего бы не сделала такая святая для нашего благополучия! Брат Кадфаэль, не скажешь ли ты, где бы нам найти вторую такую святую Уинифред?
Весьма неохотно юноша направился к выходу, оборотился в дверях, передернул плечами и пошел прочь, дабы отдаться в распоряжение своему субприору и сделать все от него зависящее в деле развязывания кошельков горожан Шрусбери.
Кадфаэль провожал глазами его стройную, гибкую фигуру, и даже со спины затылок юноши и его отросшие кудри показались монаху весьма и весьма подозрительными. Да ладно, что это он! Ведь сущность человека редко удается постичь с первого взгляда, по его внешности, а этого юношу Кадфаэль почти совсем не знал.
Торжественная процессия двинулась в город. По случаю особого значения предстоящей проповеди приор Роберт почел необходимым почтить ее своим присутствием. В свою очередь шериф известил настоятеля храма и городскую купеческую гильдию, дабы всякий осознающий свой долг житель Шрусбери мог по своей доброй воле прийти в храм. Пожертвование в пользу столь известного монастыря, как Рамсейская обитель, которая подверглась жестоким гонениям и нуждалась в помощи, было верным способом выказать свою добродетель, и в таком большом городе, как Шрусбери, наверняка найдется немало желающих по сходной цене откупиться таким образом от мелких прегрешений и общественного порицания.