— А теперь ешьте! — велел Максим и сам принялся орудовать ножом и вилкой.
— Спасибо, не хочется.
— Через не хочется! Сытое брюхо к горю глухо.
— К ученью.
— Что?
— Пословица звучит: сытое брюхо к ученью глухо.
— Сойдемся на том, что оно ко всему глухо: к ученью, к горю, к любви, к ненависти. Вам сейчас требуется сытое, пардон, брюхо? Требуется! Вот и ешьте без капризов.
Обычно у Дины пропадал аппетит во время болезней, острых переживаний. В институте за сессию она теряла по пять килограммов. Когда хворал сын, не могла себя заставить ложку супа проглотить. После того что сегодня случилось, у Дины должна была начаться злостная анорексия. Она с легким ужасом смотрела на тарелку размером с небольшой тазик, на гору салата «Цезарь» — столько она и в добром здравии осилить не смогла бы.
— Приступайте! — с набитым ртом приказал Максим. — За маму, за папу и за себя любимую. Вы уже поняли, что со мной шутки плохи?
— Да, — кивнула Дина, наколола листочек салата и отправила в рот.
Когда официант принес горячее, тарелка Максима была чиста, а Дина справилась с третью салата. В одной руке официант держал тарелку с рыбой, зажаренной на гриле, в другой — сочный стейк с гарниром.
— Рыба или мясо? — спросил Максим Дину.
Она помотала головой и посмотрела на него жалобно.
— Значит, даме рыбу, — постановил бессердечный Максим.
К своему удивлению, Дина съела почти всю порцию, рыба была отменно вкусной. Потом они выпили зеленого чая. От коньяка и обильной еды Дина слегка осоловела. Ее уже не накрывало страшной гробовой крышкой. Боль поселилась внутри, в сердце. Точно в него вживили маленького ежика с очень острыми иголками. Но если забыть про ежика и дышать не глубоко, а мелко, то иголки почти не кололись, не дырявили сердце насквозь, и оно почти не кровоточило.
Максим расплатился, они вышли на улицу, сели в его машину.
— Куда вас отвезти, Дина?
— Куда? — переспросила она и почувствовала, как иголки зашевелились.
— Может быть, к родителям?
— Мама с сыном в доме отдыха.
«Если бы Сережа-маленький был дома, — подумала Дина, — этого бы не случилось. Но, может, это у них не в первый раз, а триста двадцатый. Как больно!» Иголки впились в сердечную мышцу.
— Тогда к подруге?
«Моя единственная любимая подруга меня предала. Конечно, есть еще Настя, и Света, и Наташа. Но заявиться к ним на ночь глядя? Все рассказать? И домой я ехать не могу. Увидеть Сергея, объясняться с ним? Не выдержу. Ежик в груди раздуется, от сердца ничего не останется, а ежик будет все расти, и я превращусь в кровавый фарш. Только при мысли о Сергее мне нехорошо. Зачем так больно умирать?»
При скудном освещении салона Максим увидел, как побледнела Дина. Она дышала мелко-мелко, хваталась за грудь.
— Вам плохо? — испугался Максим.
В милой комедии «Французский поцелуй» главной героине, которая собралась падать в обморок, герой делает лечебную гимнастику: хватает за голову и начинает ее качать, опускает-поднимает, вверх-вниз, до коленей и обратно. И еще где-то, не помнит где, Максим слышал о таком способе первой помощи — обеспечить прилив кислорода к мозгу. Или отлив? Не важно.
Максим захватил Динин затылок и силой послал ее голову вперед и вниз. Во «Французском поцелуе» Мег Райан сидела на стуле, и Кевин Клайн свободно качал ее голову вверх-вниз. Дина находилась в автомобиле, поэтому первая помощь, оказанная Максимом, обернулась тем, что он с размаха шмякнул Дину головой о панель приборной доски.
— А-а-а! — завопили они хором.
Максим — от раскаяния, потому что он не собирался колотить головой дамы о панель. Дина — от ужаса, потому что Максим сошел с ума и стал драться.
— Простите! Ради бога, простите! — умолял Максим. — Я не хотел! То есть я хотел вам обеспечить прилив, он же отлив крови… или кислорода? Словом, хотел помочь, вы так жутко побледнели. Вам очень больно?
Дина прислушалась к себе. На лбу саднило, но сердце не болело! Исчезли иголки, спрятался ежик, и сердце стучало как обычно. Вернее, его не было слышно.
— Какой кошмар! — сказала Дина.
— Не то слово! — подхватил Максим. — Тысячу раз извините! Вам нужно что-то холодненькое приложить, — суетился он, вытащил ключи зажигания и протянул Дине.
«Какой кошмар! — думала она. — Чтобы избавиться от сердечной боли, мне нужно было получить по башке. Надо поискать в Интернете объявления для мазохистов. Что-нибудь вроде “За пять сеансов порки излечиваем от несчастной любви”».
— Максим, успокойтесь! Я верю, что не в ваших привычках оглушать дам подобным способом.
— Точно не в моих! Клянусь! Я вас приложил из лучших побуждений.
— Вы не могли бы дать мне денег в долг? Простите, что обращаюсь, вы и так много для меня сделали…
— Даже слишком, — хмыкнул Максим.
— Я выскочила из дома без сумочки, без телефона, без денег, только проездной на метро был в кармане. Завтра я долг отдам. И отвезите меня, пожалуйста, в какую-нибудь гостиницу.
— Чтобы поселиться в гостинице, требуется паспорт.
— Правда? — расстроилась Дина. — Но ведь есть гостиницы, где формальности не соблюдают.
— Наверное, есть, я их адресов не знаю, а вам определенно там не место.
— Дома свиданий? — догадалась Дина и брезгливо сморщилась.
Она держала брелок на лбу, на шишке, а ключи свешивались Дине на нос. Дина выглядела потешно — настолько, насколько может потешно выглядеть женщина, которая держится изо всех сил и которой только что нанесли легкие телесные повреждения. Максим порылся в ящичке под широким подлокотником между сиденьями, достал маленький фонарик в металлическом корпусе, протянул его Дине:
— Меняем компресс.
Дина отдала ему ключи, приложила фонарик ко лбу и пошутила:
— Фонарь на фонаре.
Максим завел машину и тронулся с места. Он все еще злился на себя, не мог понять, как угораздило его выказать себя кретином. Он очень испугался за Дину. Окажись на ее месте любой другой человек с признаками умирания, Максим тоже бы струхнул. Но не до потери разума — только идиот мог забыть про панель и ударить женщину.
Несчастная Дина была самой собой — в горе женщины забывают что-то из себя изображать, нести образ. Дина-сама-собой была очень обаятельной, несмотря на полукоматозное состояние. Кроме того, она не ныла и не плакала, чего Максим очень опасался и за что проникся уважением к Дине.
«Подведем итоги. Во-первых, когда я сытый, я очень добрый, но кретин, — мысленно перечислял Максим. — Вывод: не ходи на важные переговоры сытым. Во-вторых, Дина по-настоящему обаятельная женщина, и я ее уважаю. Вывод: я уважаю женщину, потому что она обаятельная». Максим крякнул, чтобы подавить смешок, и подумал, что молчание затянулось, как бы Дина опять не отключилась.
— Как вы? — спросил он.
— Хорошо.
— Давайте вести светскую беседу, — предложил он. — Что вы предпочитаете: истории, анекдоты, загадки?
— Мне все равно, пусть будут загадки.
— Отлично. Загадывайте.
— Я?
— Конечно, вы. Я веду машину, а вы меня светски развлекаете загадками.
— Хорошо.
За последний час Дина раз десять сказала «хорошо». В подчинении чужой воле она по-прежнему чувствовала спасение.
— Что нужно делать, когда вы видите зеленого человечка? — спросила Дина.
— Его надо схватить, связать, если станет брыкаться. И срочно вбрасывать информацию в социальные сети: я поймал инопланетянина на углу Садовой и проспекта Мира. Правильно?
— Когда вы видите зеленого человечка, нужно переходить улицу.
— Один ноль, — признал поражение Максим. — Дальше.
— Может ли страус назвать себя птицей?
— Запросто. Если твои предки летали, то ты птица, хотя никогда не увидишь неба.
— Страус не может назвать себя птицей, потому что он не умеет разговаривать.
— Дина, откуда у вас такие дьявольские загадки?
— Мы с сыном их любим.
— Последняя попытка?
— Хорошо. Что легко поднять с земли, а кинуть далеко трудно?
— Пятитысячную купюру. Поднять легко — понятно. А кинуть далеко — извините!
— Интересный ответ. Пожалуй, его можно засчитать.
— А правильный какой?
— Пушинка.
— Мы на месте, — сказал Максим, въезжая во двор.
— Где на месте? — вгляделась в темноту за окном Дина.
— У моего дома.
— Максим, это неудобно, спасибо, конечно, но я…
— А вы перестаньте жеманничать. Ехать вам некуда и не к кому. Не оставлять же мне вас на вокзале в самом деле. Вот если бы я подбил вам глаз, тогда другое дело, а с маленькой шишкой на лбу вам ничего на вокзале не светит.
Максим говорил и парковал машину, оглянувшись назад, подавал задним ходом, стараясь вписаться между другим автомобилем и деревом. Из-за того, что был занят сложным маневром, речь его звучала нейтрально, без нажима. Так говорят, когда хотят донести обыденную информацию, а не уговаривают, убеждают.
— Кроме того, — продолжал Максим, — не рассчитывайте, что я вам уступлю свою кровать. Вы будете спать на диване, он не раскладывается, сломался.
Про диван Максим соврал, но надеялся, что подтекст Дине понятен: приставать к ней Максим не собирается, ее женской чести ничто не угрожает.
Дина подтекст расшифровала и в очередной раз согласилась:
— Хорошо.
Нерассуждающая покорность чужой воле — свидетельство рабской натуры. Когда на нас обрушивается горе, мы все становимся его рабами.
Максим жил в старом панельном доме постройки семидесятых годов прошлого века. Но в квартире был сделан современный ремонт. Прихожую от гостиной, объединенной с кухней, отгораживал книжный стеллаж. Внутри квартиры всего одна дверь — в спальню. Зона кухни располагалась в нише, обеденный стол отсутствовал. Это была квартира холостяка, успешного небедного одинокого мужчины, который принципиально не планировал обзаводиться семьей, да и ночующих гостей не жаловал. Поэтому дверь в спальню была стеклянной, а в ванную и в туалет можно было попасть только из спальни. Зато холостяк любил поваляться на диване перед телевизором. Громадный диван-царь занимал центральное место в комнате и наводил мысли о неге, уютном горизонтальном положении тела — словом, диван манил, обещал и гарантировал. Кресел по бокам дивана, которые обычны в меблировке гостиной, у Максима не было. На низком столике перед диваном валялись журналы и газеты, стояли чашки с присохшими остатками кофе. Поперек спинки дивана висело несколько галстуков и пара несвежих сорочек. На диване клубился мягкий плед, подтверждая мысль о том, что хозяин любит здесь расслабиться.
Максим показал Дине, где находятся удобства. Удобства были совмещенными — большая душевая кабина, раковина, утопленная в стильную тумбу, зеркало с полочками, унитаз, рядом с которым стояла газетница, набитая журналами. Дина мыла руки, смотрела на себя в зеркало. Лицо осталось прежним, а жизнь перевернулась.
Дина не часто сталкивалась по работе с Максимом. В прошлом году начальница болела, Дина ее замещала, несколько недель пришлось тесно общаться с Максимом. Он произвел на Дину впечатление крепкого профессионала, делового современного менеджера, но человека не теплого, сухого и отчасти сноба. Полная противоположность руководителю компании Игорю Леонидовичу, в сердечности и мягкости которого не было слабости и благодушия. Они, Игорь и Максим, составляли отличный руководящий тандем.
По наблюдениям Дины, все мужчины, абсолютно все, смотрят на молоденьких женщин-коллег по работе двояко, будто меняют контактные линзы. Первые линзы — деловые, появляются в обстановке обсуждения производственных проблем, принятия решений. Взгляд не расслабленный, а сосредоточенный, и половая как и прочая принадлежность собеседника в такой ситуации значения не имеет. Женщина, мужчина, негр, эскимос, марсианин — не важно, главное принятие верного решения. Но рабочий день не на сто процентов состоит из важных деловых моментов, и бессознательно, хотят того или нет, мужчины в расслабленном состоянии цепляют другие линзы — с радужной хитринкой. И взгляд становится неформальным, комплиментарно ласковым. Именно так большинство мужчин смотрели на Дину. Но не Максим. У него второй набор линз был с дефектом. Не только на Дину, но и на остальных женщин он взирал как пресыщенный набоб, который признает, что без мадамочек никуда не деться, но зависимость от них чисто физиологическая, и вообще они, женщины, стоят ниже на лестнице эволюционного развития. Странным образом его почти-презрение действовало провокационно возбуждающе на сослуживиц, он был желанным объектом для интрижки, хотя никто не мог похвастаться победой над этим задавакой. Дина считала противоестественным, что здоровый крепкий мужчина, умный и внешне привлекательный, не женат, не воспитывает детей. Противоестественность говорит о душевной ущербности.
Но сейчас рассуждать о недостатках Максима, который спас ее, вытащил из-под гробовой доски, было по меньшей мере неблагодарно.
Пока она отсутствовала, Максим навел порядок — сгреб все с дивана и со столика, бросил за гардины. Вернувшаяся Дина обнаружила на столике бутылку коньяка, рюмки, сыр на дощечке с ножом. Максим чистил апельсины и раскладывал дольки на тарелке.
— Другой закуски нет, — извинился он.
— Опять пить? — испугалась Дина.
— Не опять, а снова. Вам положено пить с горя, а у меня вообще ни в одном глазу. Присаживайтесь.
Дина села в угол. Диван оправдал ожидания — принял тело нежно и мягко. Дине хотелось забраться на него с ногами, устроиться поудобнее, но Дина постеснялась принять непринужденную позу.
— Выпьем за здоровье добрых людей! — пододвинул ей рюмку Максим и жестом показал: поднимайте, чокайтесь со мной.
— Хорошо, — подчинилась Дина, чокнулась и пригубила коньяк.
Максим выпил одним махом, взял кусочек сыра, протянул Дине, но не отдал:
— Добрые люди обидятся. До дна! Вот правильно, молодец! Закусывайте. Отличный коньяк, верно? — Он снова наполнил рюмки.
— Вы меня спаиваете? — спросила Дина.
— Спаиваю, — подтвердил Максим. — Но без корыстных целей и для вашей же пользы. Тост номер два: «Чтоб они сдохли!»
— Кто?
— Плохие люди. До дна! А то некоторые не допивают, и плохих людей развелось — хоть соли их.
— Хорошо.
Дина выпила и получила дольку апельсина.
— Я не могу пить в таком ритме, — жалобно проговорила она.
— Пробовали?
— Нет.
— Если не пробовали, то и не зарекайтесь. — Максим говорил задумчиво, точно мысленно решал какую-то задачу.
Он действительно решал.
Максим никогда и никому не рассказывал о причинах своего развода с женой. Слишком уж отвратительны и унизительны были эти причин. Кроме того, не в его правилах было распространяться о собственной личной жизни, да и чужая его мало интересовала. Но Дина, стойкий оловянный солдатик, заслуживала того, чтобы понять: не одна она хлебнула из горькой чаши. Дина, конечно, это и так знала — общетеоретически.
— У меня была жена, — начал Максим почему-то запевным тоном, как былину принялся рассказывать. Поймал себя на этом и усмехнулся. — У попа была собака, он ее убил. Я жену не убивал, хотя чертовски хотелось. Она любила отдыхать в Тунисе, дважды в год туда ездила. А я любил жену и был верен ей, как большевик Ленину-Сталину. Решил сделать сюрприз — приехал в Тунис без предупреждения. Сюрприз удался. Она ездила туда… как бы культурно выразиться? За сексуальными утехами. У них служба поставлена: русские бабы и горячие тунисские альфонсы.
Признание далось Максиму нелегко, он точно выдавил из себя слова, а потом встряхнулся, отгоняя воспоминания:
— Вот такие пироги с котятами, их ешь, они мяукают. Добро пожаловать в клуб, Дина!
Максим наполнил рюмки, и они выпили, Дина, потрясенная, не капризничала. И Максим уже не казался ей снобом, пресыщенным набобом. Человек, переживший болезненную драму. Выходя из стен этого дома, он надевает защитную маску.
— А дети? — спросила она. — У вас есть дети?
— Дочь Ксения девяти лет. Я хотел ее забрать. Но бившая (он так и сказал с издевкой — «бившая», а не «бывшая») притащила Ксюху в суд. Девочка должна быть с мамой и тра-та-та в этом духе. Я не мог сказать: «Девочку не должна воспитывать мать-шлюха!» Я ничего не мог сказать. Но, к счастью, все устроилось. Дина! Рано или поздно все устраивается. Ксюха бо́льшую часть времени проводит у моей мамы, я приезжаю к ним. Бившая твердо усвоила: если при дочери начнут мелькать в доме мужики, то денег она не получит ни копейки. Выпьем?
— Хорошо, только…
— Разрешается не до дна, что я, зверь, что ли? Теперь ваша очередь исповедоваться. Вам ведь хочется выплеснуть?
— Наверное. Только у меня язык не поворачивается…
— Для неповорачивающихся языков есть наводящие вопросы. Как вы познакомились со своим мужем?
— Я с ним не знакомилась, он был всегда, с пеленок. Наши родители дружили, и сейчас его родители дружат с моей мамой, папа умер три года назад. Наши отцы дипломаты, вместе работали сначала в Париже, потом в Брюсселе. Все выходные вместе, все отпуска вместе. Я так часто слышала, как Сережа опекал меня в детстве, что кажется, будто помню сама. Пятилетним он возил колясочку со мной, новорожденной, в семь лет заявлял, что я самая красивая девочка на свете, и так далее. Он никогда не называл меня Диной, только Диночкой, и не стыдился перед другими мальчишками за свое сюсюканье. Сергей был мне как брат, но я никогда не была ему как сестра. Я была его девочкой, потом девушкой. Он встречал меня из школы, записался в секцию тяжелой атлетики, потому что занятия в ней совпадали с моими в секции художественной гимнастики, он пиликал на скрипке, потому что я училась играть на фортепиано, он терпеть не мог рисование, но ходил в художественную школу, потому что мне захотелось брать уроки живописи.