Глядя на всех этих изысканно одетых кабальеро, восседавших на красивых холеных скакунах, я завидовал уже даже не им, а их коням, поскольку... И тут десятник пнул меня в ногу с такой силой, что моментально хлынула кровь.
– Давай работай, свинья!
Пришлось вернуться к работе, хотя ко всем моим ссадинам и волдырям теперь добавилась еще и кровоточащая рана от грубого сапога. А ведь попробовал бы этот негодяй тронуть меня всего лишь пару недель назад... Да что там говорить, то была совсем другая жизнь, другой мир.
Я вспомнил, как однажды ночью, это было давным-давно, когда я ночевал под звездами в компании vaqueros со своей гасиенды, один из пастухов описывал мне ад ацтеков. В их загробном мире (он называется Миктлан, или Темная Обитель) люди проходят через множество испытаний: переплывают бурные реки, оказываются среди ядовитых змей, сражаются со злобными чудовищами, с ягуарами из джунглей, и прочее в том же духе. И вот теперь я невольно призадумался: не произошло ли ненароком какое-то смешение того и этого света и не ввергли ли меня ацтекские боги еще на земле в свой индейский ад? Умершему надлежит преодолеть девять преисподних Миктлана, объяснял мне vaquero, и, лишь пройдя множество мучительных испытаний, он сможет обрести наконец вечный покой. Но не воспарить на Небеса, как у христиан, а лишь окончательно избавиться от страданий, обратившись в ничто.
Может быть, мне на роду написано страдать, и капризная Фортуна захотела еще при жизни испытать мою стойкость чередой ужасных несчастий, с тем чтобы в конце концов я, подобно ацтеку, попал не в райские сады, а в небытие вечной ночи.
16
Когда я, надрываясь, тащил к рабочей площадке очередную порцию камней, мое внимание привлекла великолепная карета. При виде ее я застыл как вкопанный, ибо знал, что в этом лучшем в городе экипаже ездит самая красивая девушка на свете.
– Изабелла! – И, выкрикивая ее имя, я побежал... нет, вернее, заковылял в кандалах навстречу своей возлюбленной.
Изабелла слегка привстала, растерянно уставившись на дорогу, а затем упала обратно на сиденье; кучер стеганул лошадь, и экипаж запрыгал по булыжной мостовой.
Увернувшись от лошадей и колес, я ухитрился схватиться за дверцу экипажа, в тщетной попытке помешать карете уехать.
– Изабелла, это я!
Она в ужасе вскрикнула и ударила меня зонтиком. Кабальеро, следовавший за каретой, направил на меня коня, и при виде грозного всадника я счел за благо отпустить дверцу. Мне даже удалось не угодить под копыта, но, разумеется, в кандалах нечего было и пробовать убежать: всадник легко настиг меня и от души огрел по макушке рукояткой хлыста. Я споткнулся, упал и так сильно ударился о землю, что едва не потерял сознание. И хотя подбежавший стражник видел, что голова моя и так разбита, однако это не помешало ему отходить меня еще и прикладом мушкета. Побои я перенес стоически, понимая, что любая попытка сопротивления лишь усугубит наказание. Впрочем, стражник, наверное, искалечил бы меня, не вмешайся подрядчик:
– Эй ты, я плачу за то, чтобы этот малый работал! Если изувечишь его, оплатишь мне простой из своего кармана!
Собрав последние силы, шатаясь, с окровавленной головой, я вернулся к работе. Мне было больно и стыдно из-за своей выходки. Это ж подумать только: напугал бедняжку Изабеллу, бросившись к ее карете, словно дикий зверь. Ясное дело, она меня не узнала, тут и сомневаться нечего, иначе непременно приказала бы кучеру остановиться. В конце концов, разве не она послала мне корзину с провизией и матрас?
Лизарди ткнул меня локтем.
– Эй, amigo, хватит мечтать. Давай работай, пока тебе не добавили колотушек.
Я опустился на болезненно саднящие колени и взял в руки очередной камень.
– Та сеньорита, это твоя возлюбленная? – поинтересовался Хосе.
– Да, эта красавица похитила мое сердце.
– Похитила и разрубила на мелкие кусочки, судя по тому, что я вижу. А заодно и большую часть твоих мозгов.
Я сердито глянул на него.
– Придержи свой язык, а не то я его вырву.
Лизарди невозмутимо продолжал:
– Похоже, ее страсть к тебе намного слабее того чувства, что испытываешь ты сам. Согласен, в таком наряде человека узнать трудно, тюрьма никого не красит, но ты же окликнул прелестную сеньориту по имени. Вряд ли она забыла твой голос, так что, похоже, эта встреча ее не слишком обрадовала.
– Изабелла просто не узнала меня! – выкрикнул я, ударив себя кулаком в грудь. – Я не сомневаюсь в ее любви и преданности, наши сердца бьются в унисон! Да попроси я, она бы устремилась в львиное логово! – Губы мои скривились в презрительной ухмылке. – Только где тебе, жалкому книжному червю, это понять. Ни одна женщина не захочет иметь дело с грамотеем, у которого яйца величиной с горошину.
* * *
Вечером мы потащились обратно в тюрьму, еле волоча ноги. Лизарди так и вовсе держался за мои штаны, чтобы не отстать. Малоподвижный, сидячий образ жизни не подготовил этого книгочея к тяжелому труду, да, признаться, я и сам порядком вымотался: хотя мне в отличие от Хосе раньше приходилось много двигаться, однако это было совершенно иного рода движение. Разумеется, ни один гачупино сроду не станет таскать каменья, а уж тем более босиком, так что сейчас за мной тянулась цепочка кровавых следов.
Лизарди, тащившийся позади меня, без умолку что-то бормотал себе под нос: временами молился, порой сетовал, что Фортуна, эта изменчивая puta, от него отвернулась.
Будь у меня силы, я, конечно, не преминул бы подразнить его. Нечего этому слабаку канючить. Я вон и то молчу, а ведь если сеньора Фортуна кого по-настоящему и невзлюбила, так это бедолагу Хуана де Завала. Согласны?
Ближе к вечеру мы сделали привал на обочине: присели отдохнуть, пока наши стражники курили, попивали винцо и болтали с парочкой продажных женщин, обсуждая цену. Одну из них я знал: сам развлекался с этой красавицей несколько месяцев тому назад.
Потом один из стражников повернулся к арестантам, достал лист бумаги и громко зачитал дюжину имен. Те, кого он называл, немедленно вставали и удалялись, так что под конец от нашей команды осталось меньше половины.
– Это бродяги и пьяницы, – пояснил я Лизарди, – их заставляют отработать всего три дня, после чего отпускают.
Неожиданно ко мне подошел индеец в белых хлопковых штанах, белой рубашке без воротника и кожаных сандалиях, какие носят люди его сословия.
– Это вам, сеньор. – Он поставил передо мной пару сапог.
– Не понял! – Я уставился на него в удивлении.
– От сеньориты, – пояснил он, указав на улицу.
Я успел разглядеть, как за угол свернула дама в черном платье; голова ее была прикрыта традиционным длинным шарфом.
Я спросил, как зовут мою благодетельницу, но ацтек ушел, не ответив, так что мне не оставалось ничего другого, как обуться. Сапоги были поношенные, но крепкие и хорошей работы. Индейские мастера вручную мяли дорогую кожу цвета темной корицы, пока она не становилась мягкой, как перчатка. Такие сапоги, очень похожие на те, что отобрали у меня в тюрьме, носили кабальеро. Задремавший было Лизарди встрепенулся и изумленно поинтересовался:
– Где это ты раздобыл?
– Эх ты, cucaracha, жалкий таракашка, – беззлобно отозвался я. – Разве не говорил я тебе, дурню, что Изабелла меня никогда не бросит!
– Неужели она принесла тебе сапоги?
– Ну, положим, принес-то посыльный, но я уверен, что по ее поручению. – Я ткнул товарища локтем. – Удача вновь со мной: сеньора Фортуна опять бросила кости, и на сей раз я выиграл. Скоро я выйду из этой тюрьмы настоящим кабальеро и восстановлю все свои законные права.
– Да ты, amigo, никак повредился умом.
Этот выпад я оставил без внимания: сапоги вернули мне веру в Изабеллу. Откровенно говоря, после того как она меня не только не узнала, но вдобавок еще и огрела зонтиком – что бы я там ни говорил Хосе, – душу мою грыз червячок сомнения. Ну а теперь, слава богу, я получил доказательства ее любви и верности. Правда, женщину в черном я толком не разглядел, но кто еще в этом городе стал бы помогать мне, кроме моей прекрасной, моей несравненной Изабеллы?
Неожиданно мир вновь засиял яркими красками. Я почувствовал себя необычайно сильным: казалось, что все дальнейшие испытания, даже уготованные самим адом, будут мне по плечу. Увы, я был тогда еще человеком неискушенным и даже не подозревал, что когда в Новой Испании говорит вице-король, глухие начинают слышать, а слепые – видеть.
17
– Тебя отправляют в Манилу, – заявил мне нотариус на очередной встрече; это было на следующий день после получения сапог.
Я уставился на собеседника с недоумением, ибо не мог взять в толк, о чем он говорит.
– Куда-куда?
– Надеюсь, ты получил достаточное образование, чтобы знать, где находится Манила. Это столица нашей колонии, которая называется Филиппины.
– Я прекрасно знаю, где находится Манила, – отрезал я, хотя на самом деле имел лишь весьма смутное представление о Филиппинах: кажется, это острова где-то в безбрежном Тихом океане; если не ошибаюсь, они расположены неподалеку от Катая, родины желтокожих chinos. Да, определенно, мне что-то рассказывали о той земле, и вряд ли хорошее, но в памяти это не отложилось. В любом случае известие нотариуса застигло меня врасплох. Я никак не ожидал подобного поворота событий. Итак, меня отправляют в другое место.
– Куда-куда?
– Надеюсь, ты получил достаточное образование, чтобы знать, где находится Манила. Это столица нашей колонии, которая называется Филиппины.
– Я прекрасно знаю, где находится Манила, – отрезал я, хотя на самом деле имел лишь весьма смутное представление о Филиппинах: кажется, это острова где-то в безбрежном Тихом океане; если не ошибаюсь, они расположены неподалеку от Катая, родины желтокожих chinos. Да, определенно, мне что-то рассказывали о той земле, и вряд ли хорошее, но в памяти это не отложилось. В любом случае известие нотариуса застигло меня врасплох. Я никак не ожидал подобного поворота событий. Итак, меня отправляют в другое место.
– Неужели судьи разобрались в моем деле и поняли, что я ни в чем не виноват? – Именно этот вопрос я и задал чиновнику.
Но тот в ответ лишь поморщился, пряча нос в бутоньерку.
– От тебя одна морока и страшные неприятности. Некоторые считают необходимым допросить тебя перед судом и повесить, другие говорят, что лучше передать в руки инквизиции, подвергнуть пыткам и отправить на костер.
– А разве я совершил какое-то преступление против Бога и церкви? Интересно знать, чем это я не угодил инквизиции?
– Да тем, что ты существуешь. – Нотариус из последних сил старался держать себя в руках. – Чем задавать глупые вопросы, лучше радуйся тому, что вице-король не велел тебя вздернуть, а инквизиторы не сожгут тебя заживо... прежде изувечив на дыбе.
– Но за мной нет никакой вины, – упрямо заявил я.
– Убирайся отсюда немедленно, ты, грязная свинья, пока я лично, своей властью не отдал приказ выпороть, кастрировать и четвертовать тебя.
Проходя мимо Лизарди, который дожидался своей очереди для встречи с нотариусом, я шепнул:
– Меня отправляют в Манилу.
У него отвисла челюсть, и он в ужасе перекрестился.
«Что это с Хосе? – удивился я. – Я вроде бы сообщил ему хорошую новость, а он отреагировал так, будто меня приговорили к auto-da-fé, священному костру инквизиции».
Я вернулся в камеру и лег на свой соломенный матрас. Кстати, мы с Лизарди вновь жили в алькове. Какой-то таинственный благодетель – разумеется, моя верная Изабелла – снова заплатил стражникам, и теперь меня прилично кормили да и обращались со мной вполне сносно. Надо думать, и насчет отправки в Манилу тоже она постаралась. Я не сомневался, что любимая найдет способ встретиться со мной там.
Когда Лизарди вернулся, он был мертвенно-бледен; лицо его осунулось, а глаза потускнели.
– Что случилось?
Он тяжело вздохнул и снова перекрестился:
– Меня тоже отправляют в Манилу.
– И что? Еще совсем недавно нам грозила виселица, а теперь мы спасены. И можем...
– Неужели ты настолько глуп, Хуан? – И он тяжело плюхнулся рядом со мной, закрыв лицо руками.
– А что плохого в Маниле? – спросил я.
– Ссылка туда равносильна смертному приговору.
Я покачал головой.
– ¡Mierda del toro! Бычье дерьмо! Что за ерунду ты говоришь! Манила – это такая же колония, как и Новая Испания...
– Нет, далеко не такая же! Сплошные непроходимые джунгли! Да еще вдобавок дотуда девять или десять тысяч миль по морю. Мало кто способен вынести такое плавание: скованные цепями в битком набитом корабельном трюме, узники вынуждены постоянно барахтаться в воде, отчаянно отбиваясь от крыс. Тех, кто выжил, продают в рабство на тропические плантации, где лихорадка и ядовитые змеи с пауками убивают больше людей, чем даже vomito negro на болотах близ Веракруса. – Хосе лег на свою соломенную подстилку и закрыл глаза. – Помимо всего прочего, там обитают свирепые дикари, которые едят человеческое мясо.
– Живут же люди и там. Глядишь, все окажется не так страшно, как ты расписываешь, когда мы увидим Манилу своими глазами.
– Да скорее всего, мы с тобой туда вообще не доберемся: кое-кто сунет капитану галеона кошель с серебром, и, как только корабль выйдет из порта, нам перережут глотки, а наши трупы выбросят за борт. – Он в ужасе уставился на меня и заключил: – Нам не выжить в этом путешествии.
Я расхохотался.
– Вижу, ты у нас не только читаешь книжки и сочиняешь памфлеты, но теперь еще и заделался предсказателем будущего вроде цыган – есть такой народ в Европе.
Старая индианка, которая нянчила меня, когда я был маленьким, рассказывала, что ее соплеменники верят, будто самые умные существа в мире – это книжные черви. Сам я таких созданий отродясь не видел, но почему-то считал, что Лизарди очень похож на одного из них.
– Хуан, – заявил он мне, – ты даже не представляешь, сколько в мире коварства, потому что жил здесь, в Гуанахуато, как в шелковом коконе, избалованный деньгами и всецело поглощенный собой, не зная ни в чем отказа. Если бы ты хоть немного интересовался политикой, то знал бы, что творится в столице: а там, между прочим, по приказу вице-короля и архиепископа инакомыслящих душат ночью в камерах.
Он сел и посмотрел мне прямо в глаза.
– У них просто нет другого выхода, кроме как избавиться от нас, неужели тебе это непонятно? Причем избавиться потихоньку, без суда, ибо устроить процесс – значит предоставить мне трибуну, с которой я начну обличать существующий режим. А ты и вовсе послужишь живым напоминанием того, что надутые гачупинос столько лет, как последние дураки, принимали тебя за полноправного носителя шпор. Ну и теперь посуди сам: разве отправить нас в Манилу не самый лучший способ отделаться от неугодных персон так, чтобы все было шито-крыто? Всем известно, что из этой ссылки никто не возвращается, да и по дороге туда гибнет уйма народу. Так что наша смерть уж точно никого не удивит.
Мне чертовски не хотелось соглашаться с Лизарди, но я чувствовал, что он прав. Едва лишь корабль отплывет от берега, как нам перережут горло и скормят рыбам. Выходит, то, что я поначалу принял за помилование, обернулось смертным приговором.
– Да, amigo, – мрачно признал я, – похоже, мы обречены.
Хосе кивнул:
– Наконец ты начал разбираться в том, какова жизнь в Новой Испании.
18
Прошло еще семь дней, каждый из которых мы провели в мучительном каторжном труде. Моя таинственная благодетельница (я не сомневался, что ею была Изабелла) регулярно присылала мне провизию и оплачивала отдельный уголок в камере, а вот Лизарди по-прежнему не получал от родных никаких вестей. Теперь я делился с ним тем, что имел, уверяя Хосе, что, дескать, долг платежом красен, я считаю его братом, и тому подобное. На самом деле я прекрасно понимал, что если Лизарди и делился раньше со мной припасами, то лишь из страха, а случись этому червю и впрямь быть моим родным братом, уж я мигом придумал бы, как от него избавиться.
Нет, дело тут было совсем в другом: я рассудил, что предусмотрительность не помешает, ибо все еще может измениться, и он снова окажется наверху, а я внизу. Вот так я, дон Хуан де Завала, совсем недавно еще благородный кабальеро, научился ловчить и хитрить, проведя в тюрьме совсем немного времени.
Между прочим, Лизарди считал себя, чистокровного креола, гораздо выше меня: с его точки зрения, я был всего лишь жалким пеоном. Правда, мне сама эта мысль представлялась дикой – так хотелось верить, что в действительности я настоящий Хуан де Завала, а Бруто выдумал на смертном одре всю эту историю с подменой. Ведь, оказавшись жертвой собственного коварства, он наверняка вообразил, что я намеренно отравил его, и захотел отомстить.
Откровенно говоря, Лизарди порядком раздражал меня. Он с особенным презрением отзывался о моих умственных способностях, не упуская случая подчеркнуть, насколько я уступаю ему по части образования и знания жизни. Порой чувствовалось, что он видит во мне ребенка, неспособного к серьезным размышлениям и рассуждениям. Правда, следовало признать, что и сам я еще совсем недавно точно так же относился к своим слугам.
Шло время, и я начал постепенно привыкать к тяжелому труду: мускулы на руках и ногах крепли, я раздавался в плечах, становясь все менее похожим на изящного, стройного кабальеро.
Однажды мы вернулись с дневных работ и как раз подкреплялись едой и вином из моей корзинки, когда тюремщик вызвал Лизарди, желая поговорить с ним с глазу на глаз. Вскоре Хосе вернулся, причем я сразу приметил его довольную ухмылку, но этот книжный червь тут же опомнился, согнал ее с лица и нахмурился.
– Какие новости? – как ни в чем не бывало поинтересовался я.
– Увы, родные окончательно отказались от меня. Теперь нам не избежать Манилы.
Я потрепал его по плечу:
– Ничего, пока мы вместе, все не так страшно. Я полюбил тебя как родного брата, которого у меня никогда не было. И, пока я жив, не брошу тебя, можешь не сомневаться.
Так я сказал Хосе, а про себя подумал, что все-таки этот чертов книгочей был прожженным лжецом: новости ему явно сообщили хорошие, но он и не подумал ими со мной поделиться. А спрашивается, что ему в его положении могли сообщить хорошего? Неужели отменили ссылку в Манилу?! Интересно, с какой стати: может, этот стервец каким-то манером предал меня, чтобы облегчить собственную участь? Лизарди вообще был для меня загадкой: человек, которому хватило смелости обрушиться с яростными нападками на вице-короля и церковь, но при этом панически боявшийся боли и любого насилия.