Он понюхал ароматный букетик, который держал, чтобы перебить смрад, исходивший от меня и других арестантов, и заявил:
– Твой тон оскорбителен, но я знаю, кто ты такой. Меня предупреждали насчет тебя. Ты ацтек-убийца, выдававший себя за благородного кабальеро. И ты оказался здесь потому, что подло убил своего благодетеля.
Говорил этот человек холодно, равнодушно, да и весь его облик выражал такое же ледяное каменное спокойствие.
– Все это неправда. Пожалуйста, выслушайте меня. Я невиновен, но никто не хочет меня выслушать.
– Заткнись и отвечай на мои вопросы. Я notario, нотариус, и моя работа заключается в том, чтобы получить у тебя объяснение относительно совершенного преступления. Потом оно будет представлено судьям, и решать твою судьбу станут уже они.
Итак, мой собеседник являлся нотариусом, то есть человеком, составлявшим и заверявшим своей подписью и печатью официальные документы. В частности, он записывал показания обвиняемых для официального представления в суд. Обычно нотариусами у нас служили креолы, из чего можно заключить, что занятие это считалось не слишком престижным. Однако в настоящий момент разговор с этим человеком был для меня жизненно важен: без нотариуса в тюрьме не обойтись, все равно как без заряженного мушкета при встрече с разъяренным ягуаром.
– А мне позволят говорить с ними? С судьями? Рассказать им, что произошло?
Он махнул рукой, отметая мои вопросы.
– Судьи получат мое донесение, а уж как действовать дальше, решат сами. В Новой Испании правит закон, он справедлив и суров, но тебе, смутьяну, предстоит прежде всего познакомиться с его суровостью. Мне уже доложили, что ты ухитрился натворить немало всего даже здесь, в тюрьме.
– И опять ложь. Я здесь скорее сам жертва. И если есть справедливость в этом мире, да будет Господь Бог моим свидетелем.
Я перекрестился.
– Сеньор нотариус, я невиновен. Я не убивал своего дядю. Все обстоит наоборот: Бруто де Завала пытался отравить меня, а вместо этого по ошибке отравился сам.
Его брови изумленно поползли вверх.
– Похоже, дерьмо, которое ты тут таскал, наполнило твои мозги. Ты что, не видишь, что перед тобой белый человек? Ты небось принимаешь меня за дурака или индейца? Как это он мог отравиться сам?
– Пожалуйста, сеньор, выслушайте меня. Хосе, мой слуга, вечером накануне смерти моего дяди принес мне бренди.
жПеред этим у нас вышла ссора, и я пригрозил Бруто, что отныне сам стану управлять всеми своими делами. И вот дядюшка в знак примирения прислал мне превосходный бренди из своих личных запасов.
– Хватит болтать ерунду! Бруто де Завала не был тебе дядей, и ты не гачупино. У тебя нет ни денег, ни поместья, и ты не можешь ни на что претендовать. Ты обманщик, жалкий ацтек или метис, коварно втершийся в доверие к старику, который по ошибке принял тебя за своего племянника.
– Но это нелепо. Меня с детства воспитывали в убеждении, что я Хуан де Завала. Мне был всего год, когда умерли мои родители и я унаследовал их поместье. Бруто состряпал эту ложь о моем происхождении, потому что...
– Никаких прав на поместье у тебя не было, ты завладел им с помощью обмана. А когда Бруто разоблачил тебя, ты убил его, чтобы сохранить тайну и продолжать пользоваться чужим достоянием. Но он все равно вывел тебя на чистую воду, исповедавшись на смертном ложе.
У этого нотариуса было меньше мозгов, чем даже у того допившегося до беспамятства индейца, которого приволокли в каталажку прямиком из сточной канавы позади пулькерии. Ну посудите сами: как мог годовалый младенец выдать себя за кого-то другого и обмануть взрослого человека? Мне очень хотелось вышибить из этого напыщенного тупицы все его высокомерие, но я уже усвоил, что хотя кулаки в тюрьме и нужны, их одних в моем положении недостаточно.
– Сеньор нотариус, пожалуйста, выслушайте меня. Ведь даже если то, что вы говорите, правда и я не Хуан де Завала, это еще не доказывает, что я убийца. Хорошо, пусть Бруто действительно совершил подмену, выдав меня за умершего племянника, но ведь он сделал это ради своей собственной выгоды. И ему не было никакого резона разоблачать меня, ибо если я не законный наследник, то в таком случае и он не законный управляющий. А вот убить меня и стать моим наследником – это совсем другое дело. Испугавшись, что после той нашей ссоры я отправлю его в отставку, он послал мне отравленный бренди...
– А вот его слуга утверждает, что это ты послал дону Бруто бренди и что вскоре после того, как хозяин его выпил, ему вдруг стало плохо. Доктор исследовал остатки бренди в бокале и обнаружил яд.
– Но мой дядя...
– Он не был тебе дядей.
Я глубоко вздохнул.
– Хорошо, Бруто де Завала, человек, до вчерашнего дня утверждавший, что он мой родной дядя, послал бренди мне в подарок. Я отправил его обратно...
– Ага, значит, ты признаешь, что убил дона Бруто, послав ему отравленный бренди.
И нотариус начал энергично писать, макая перо в чернильницу, рука его буквально летала по бумаге. В полном изумлении я уставился на него. Похоже, этот человек estúpido, полный тупица. Как мог он прийти к такому бредовому выводу?
Закончив, нотариус развернул листок бумаги и велел мне:
– Подпиши здесь.
– Что это?
– Твое признание в убийстве.
Я покачал головой. Да он вконец обнаглел, этот жалкий креол, крючкотвор, которого я еще недавно, повстречайся он мне на улице, спихнул бы в сточную канаву.
Я подался вперед, и нотариус моментально отпрянул от меня, схватив свою бутоньерку.
– От тебя воняет еще хуже, чем от остальных.
– Единственное преступление, в котором я могу признаться, сеньор, так это в том, что, случалось, давил ногой амбарных мышей, у которых было больше мозгов, чем у тебя. Да как ты смеешь обвинять меня в убийстве?! На кого, по-твоему, я похож? Да я...
– Ты похож на грязного мерзавца, вероломно убившего благородного сеньора. На преступника, которого ждет не дождется виселица.
* * *
Вернувшись в камеру, я весь кипел от ярости, но если поначалу злился лишь на дурака чиновника, то потом до меня дошло, что в первую очередь следует досадовать на самого себя. Ну не глуп ли я был, начав – в моем-то положении – оскорблять этого надутого индюка? Неумение владеть собой мешало мне всю жизнь, но теперь оно может довести до беды. Нахрапом мне отсюда не вырваться, и, чтобы выпутаться из этой истории живым, потребуется нечто большее, чем безрассудная храбрость.
За то время, что я отсутствовал, в отдельный альков вселился новичок. Сын касика недавно покинул тюрьму: сама память о его преступлении была стерта начисто благодаря волшебному прикосновению dinero.
Я сразу понял, кто этот новый заключенный: разумеется, я не знал его имени, но догадался, какое положение он занимает в обществе. Как и нотариус, этот человек был по рождению креолом и наверняка тоже служил каким-нибудь писцом или мелким чиновником. Одежда его была добротной, но не отличалась щегольской роскошью, как у кабальеро, а руки явно не привыкли к грязной работе. Этому юноше гораздо больше подходили перья, книги и тетради, чем лошади и пистолеты. Но кем бы он ни был, сейчас мое внимание привлекла его корзина с едой.
Упоминал ли я о том, что постоянно испытывал голод? В этой проклятой тюрьме, на одной лишь прокисшей маисовой размазне, плескавшейся у меня в желудке, я чертовски похудел, и мне очень хотелось отведать чего-нибудь более съедобного.
Я вошел к новичку и сел рядом. Он так удивился, что я не смог сдержать улыбку.
– Приятель, я дон Хуан де Завала, благородный кабальеро. И я согласен разделить с тобой завтрак. – С этими словами я схватил здоровенную индюшачью ногу и вонзил в нее зубы.
Он подскочил.
– Я сейчас позову стражников!
Но не тут-то было: свободной рукой я схватил малого за мотню штанов, крепко стиснув его яйца.
– Сядь, пока не потерял свое мужское достоинство.
Я сжал его пах так, что у бедняги глаза полезли на лоб. Как только новичок сел, я ткнул его локтем.
– Ты слышишь мой голос, видишь мои манеры. Как и ты, я человек благородный.
– От тебя воняет хуже, чем от тухлого мяса.
– Превратности судьбы. Ты лучше туда посмотри. – Я кивнул в направлении общей камеры, к которой примыкал его альков. – Что ты видишь?
Глаза новичка выкатились еще больше, а челюсть отвисла. Самые худшие представители уличного сброда толпились там, с угрозой посматривая в его сторону.
– Видишь этих громил? Они уже все про тебя поняли, можешь не сомневаться, – сказал я ему. – Ты чувствуешь, как от них воняет тюрьмой, а они точно так же чуют твою слабость и твой страх. Имей в виду, это дикая звериная стая, способная тебя сожрать. Конечно, ты можешь кликнуть стражу, и тогда меня или кого-то из этих проходимцев основательно отдубасят, да только тебе это не поможет. Стражники уйдут, а ночью, когда караульные спят, эта свора налетит на тебя снова. – Я опять ткнул его локтем. – Ну что, amigo, дошло? Я могу тебя защитить. И если мы договоримся, я не позволю этим зверюгам сожрать твою печень.
Все это я говорил с набитым ртом, жуя индюшачью ногу. Пряный сок стекал мне на подбородок: я почти забыл, какова на вкус настоящая еда.
– Ты будешь кормить меня, а я защищать тебя. Ну что, по рукам?
Бедняга смотрел на меня так, что было ясно: он сомневается, кто страшнее – я или этот дикий тюремный сброд.
Я ухмыльнулся ему, жуя сочное мясо.
– Это, конечно, прямо скажем, отнюдь не союз, заключенный на небесах, но лучше нам подружиться.
Я выхватил из корзины бутылку с вином, зубами вытащил пробку и выплюнул ее.
– Но конечно, если ты предпочитаешь сам отбиваться от этой стаи бешеных псов, дело твое...
Бедняга лишь молча уставился сквозь прутья решетки на хищную свору заключенных, которые, сидя на корточках, жадно таращились на его еду и выпивку. И тут мой новообретенный друг так побледнел от страха, что я даже испугался, как бы он раньше времени сам не отдал концы.
14
Моего товарища по камере звали Хосе Хоакин Фернандес де Лизарди. Он родился в городе Мехико, и ему недавно исполнилось тридцать два года. Хотя его родители и утверждали, будто состоят в родстве с самыми влиятельными гачупинос города, сами они были всего лишь небогатыми креолами. Я не раз встречал подобных людей: со скромными средствами, но большими амбициями; у нас в Новой Испании про таких говорят, что «головы их находятся в облаках, а ноги – в грязи».
Мать Хосе происходила из семьи продавца книг в Пуэбле, а отец его был врачом в Мехико. Докторами у нас в колонии по большей части становились именно креолы, ибо, с одной стороны, эта профессия считалась не слишком престижной, но, с другой, искусный лекарь вполне мог обеспечить себе безбедное существование. Правда, спрос на услуги медиков был не особенно велик: если простым людям требовалось отворить кровь или поставить пиявок, они предпочитали позвать цирюльника. И само собой, большинство хирургических операций тоже выполняли цирюльники.
Я сразу понял, что Хосе относится к тем людям, которых кличут «Don Nadie», что означает «Сеньор Никто»: креол, то есть испанец по лицу и крови, но уроженец колонии; не нищий, однако без значительных средств и собственной гасиенды, не имеющий права претендовать на звание кабальеро. Наверное, у его родителей имелся скромный экипаж, в который запрягали единственную лошаденку, но о золоченой карете речи не шло. Врачи в Новой Испании, как правило, проживали в скромных, аккуратных двухэтажных домах, окруженных небольшими, скрытыми за заборами участками, и держали не больше одного-двух слуг. Выходцы из таких семей не сиживали за столом вице-короля и не дослуживались до высоких должностей ни на гражданском поприще, ни в армии. У них не было ни малейших шансов получить от правительства лицензию на монопольную торговлю, зато из них получались прекрасные лавочники, учителя, священники, мелкие чиновники и младшие офицеры. Юноши из таких семей – во всяком случае, те, которые не получали в наследство от отцов лавки и не избирали духовную стезю, – порой становились letrados, то есть учеными, и мой сокамерник относился как раз к этой категории. Книжек он прочел уйму, но вот практической сметки у него не было ни на грош.
Когда же этот малый рассказал, что привело его в каталажку, я поначалу не поверил своим ушам.
– Невероятно! Ты оказался в тюрьме за то, что сочинил памфлет?! Да разве человека могут арестовать за какие-то слова, нацарапанные чернилами на бумаге?
Лизарди покачал головой.
– Твое невежество просто удивляет. Неужели ты никогда не слышал о революции восемьдесят девятого года, мятеже, во время которого французы убили короля и провозгласили республику? Или о том, как в семьдесят шестом году – это было как раз в тот год, когда я родился, – жители североамериканских колоний восстали против британского короля и объявили о своей независимости? Похоже, ты совершенно не разбираешься в политике, не слышал о правах человека и о том, как самодуры и тираны эти права попирают!
– Ты путаешь невежество с безразличием. Разумеется, я слышал обо всех этих событиях. Просто меня не интересует политика и всякие там революции: подобная ерунда волнует только глупцов да книжных червей вроде тебя.
– Ах, amigo, отсутствие интереса к политике лишь подтверждает твое невежество! Именно из-за равнодушия таких, как ты, тираны продолжают править и мир не меняется в лучшую сторону!
Ну и пошло-поехало: все в том же роде, и чем дальше, тем пуще. Лизарди получил университетское образование, говорил на латыни и греческом, про философов да королей знал, наверное, все, а вот в реальной жизни не разбирался ни на грош. Насчет прав человека мог часами разливаться соловьем, но как люди живут в действительности, представлял себе плохо. Хосе был плохим стрелком, скверным наездником и совсем уж никудышным фехтовальщиком. На гитаре он не играл, спеть серенаду возлюбленной не сумел бы нипочем, а оказавшись вовлеченным в самую пустяковую стычку, мигом удрал бы, поджав хвост. Но если в чем мой новый товарищ и проявлял храбрость, так это в писанине, когда проливал на бумагу не алую кровь, а чернила, которые обретали под его пером форму стихов, басен, диалогов, нравственных поучений и политических памфлетов. И ведь в конце концов именно писанина довела его до тюрьмы. Вот как сам Лизарди рассказывал мне об этом:
– Я осудил незаслуженные привилегии гачупинос и то, что вице-король попустительствует этой несправедливости. Мы, креолы, уроженцы колонии, повсюду ущемлены в своих правах и возможностях, ибо лучшие должности, выгодные лицензии и прочие преимущества достаются выходцам из Испании. Между тем они здесь лишь временные гости: зачастую гачупинос оставляют семьи дома и приезжают сюда только затем, чтобы плодить бастардов и пожинать плоды чужого труда. Они узурпируют высокие посты в нашем правительстве, университетах, армии и церкви. Мало того что гачупинос бессовестно грабят наши промыслы, рудники и гасиенды, так они еще вдобавок взирают на креолов с презрением.
И я считаю абсолютно несостоятельным утверждение, что подобная система якобы основана на чистоте крови, ибо мы, креолы, такие же испанцы, как и гачупинос, родившиеся в метрополии. Все дело тут в другом: в желании короны сохранить безраздельный контроль над колонией. Иначе почему Новой Испании отказано в праве выращивать оливки для производства оливкового масла и виноград для изготовления вина? Ну объясни мне, Хуан, какая во всем этом логика? Мы вынуждены покупать продукты в Испании, хотя можем производить их на месте, что обойдется куда дешевле.
Признаться, его жалобы растравили мне сердце: я вспомнил, что и сам еще совсем недавно носил и пускал в ход острые шпоры.
– Я выразил свои мысли на бумаге и опубликовал памфлет в столичном городе Мехико, – продолжал рассказ Лизарди. – Там содержался прямой вызов вице-королю, я настоятельно требовал устранить несправедливость, покончить с угнетением и запретить приезжим занимать высокие должности в колонии, если только они не намерены поселиться здесь навсегда. А еще я хотел, чтобы колониям разрешили самостоятельно производить все необходимые товары, дабы те могли конкурировать с привозными, а возможно, и вывозиться в Испанию. Разумеется, вице-король с презрением отверг все мои требования, и, узнав, что служители Аудиенсии добиваются моего ареста, я был вынужден бежать из города. Увы, меня все-таки схватили здесь, в Гуанахуато, сегодня утром. Нашлись предатели, которые донесли на меня.
– Тебя опознали?
– Нет. Взяли с поличным. У меня на руках еще осталось немало экземпляров памфлетов, и меня арестовали, когда я распространял их.
– Вот оно что! И еще говорят, что образование приносит пользу! – заключил я и почесался.
– Почему ты постоянно чешешься? – спросил Хосе.
Я продемонстрировал ему вошь.
– Этот hombre находит меня аппетитным. А не далее как сегодня ночью его собратьев будешь кормить и ты.
– А сам-то ты как сюда угодил? – поинтересовался Лизарди. – Я вижу, что, несмотря на невежество и заносчивость, у тебя речь и манеры настоящего кабальеро. Какое преступление ты совершил?
– Убийство.
– Ну разумеется, на почве страсти? Ты убил свою возлюбленную или счастливого соперника?
– Меня обвиняют в убийстве моего дяди.
– В убийстве дяди? А зачем ты... – Он озадаченно уставился на меня. – ¡Аy de mí! Я понял, кто ты. Тот самый негодяй, Хуан де Завала.
– Ты слышал обо мне? Расскажи, что за толки ходят об этом в городе?
– Говорят, что ты гнусный обманщик, который выдавал себя за гачупино: сперва внушил доверчивому старику, что якобы ты его родной племянник, а потом убил беднягу, дабы завладеть наследством.
– А ты, случайно, не слышал о том, что я насиловал монахинь и обворовывал сирот?
– Так ты совершал еще и эти преступления?
– Я вообще не совершал никаких преступлений, глупец. Я жертва. Ты вот утверждаешь, будто из своих книг вынес некоторое представление о том, что справедливо и нет. Так выслушай меня и скажи, случалось ли тебе читать о большей несправедливости, чем эта.