– Пусть бароны узнают, что думает простой народ! – восторженно воскликнул Питер.
Алисия ласково посмотрела на мужа – она слишком хорошо понимала, что знатные господа вряд ли прислушаются к словам торговцев.
– Горожан пригласили, чтобы народ не взбунтовался, – резонно заметила она. – К тому же приглашенным это льстит, так что они будут вести себя смирно, молчать и пыжиться от гордости, что их заметили.
– Может быть, и так, – кивнул Питер. – Только ежели их сейчас пригласили, то и потом придется звать. Другие города тоже захотят послать в парламент своих представителей. А дальше, глядишь, наберутся смелости, привыкнут и заговорят.
– Странно все это, – неуверенно произнесла Алисия.
Приближался январь. Графство Уилтшир направило в парламент рыцарей – Жоселен де Годфруа отказался, зато согласились Генри и Уильям Гузей из Кингтона, Годфри де Скудамор и Ричард из Зилса. Мысль о том, что горожанам и торговцам позволено принять участие в заседании парламента, не давала Питеру покоя. В конце января он объявил:
– Я еду в Лондон.
– На заседание парламента? – удивилась Алисия. – Тебя же не звали.
– Ну, в этот раз я только погляжу, как все происходит, а потом… – мечтательно протянул Питер.
– Что ж, поезжай, – сказала она, целуя мужа, и лукаво добавила: – Только не тяни, к лету возвращайся. У нас будет ребенок.
Питер восторженно вскрикнул и обнял жену.
Парламент Симона де Монфора глубоко разочаровал Питера.
Шокли ожидал увидеть в Лондоне пышное собрание, где король в окружении советников принимает важные решения, выслуживает жалобы на чиновников, назначает новых шерифов и разрабатывает мирный договор с папой римским и Людовиком Святым. Увы, ничего подобного Питер не обнаружил. Знакомый лондонский торговец показал ему большое каменное здание с деревянной крышей, в котором должен был заседать парламент, но сколько раз Питер ни приходил туда, оно пустовало.
По улицам у здания парламента сновали какие-то люди, обменивались приветствиями друг с другом, собирались на постоялых дворах и вели оживленные беседы. Вскоре Питер сообразил, что рыцари и прочие представители, которых пригласили на заседание, проводят своего рода подготовительную работу, изучая вопросы, подлежащие дальнейшему обсуждению. Сам он ни с кем из представителей знаком не был, а потому одиноко бродил по городу, лишь однажды раскланявшись с настоятелем Солсберийского собора. Больше всего Питера занимал вопрос о торговле с Фландрией – распри между баронами и королем мешали успешному ведению дел.
– Ежели не наладить торговлю шерстью, то денег не будет ни для королевских войн, ни для Монфорова мира, – объяснял он Алисии.
Не меньше интересовал его и вопрос об отношении к иудеям. Развитие успешного производства требовало вложений капитала, за которым приходилось обращаться к ростовщикам. Кагорским и лом бардским менялам Питер Шокли не доверял, предпочитая иметь дело с Аароном из Уилтона.
– Без ссуд в деле никак не обойтись, а надежных ростовщиков найти сложно, – говорил Питер жене.
Однако в последнее время преследования иудеев ужесточились, кровавые наветы следовали один за другим, участились погромы, на ростовщиков налагали штрафы и увеличивали налоги. Теперь иудейская община должна была внести шестьдесят тысяч марок в королевскую казну. Иудеи Уилтона были на грани разорения. За неделю до отъезда Питер столкнулся с Аароном и едва узнал его – некогда крепкий мужчина, всего на двенадцать лет старше Питера, выглядел глубоким стариком, еле держался на ногах, а вместо щегольского наряда носил чуть ли не лохмотья.
– Я поеду в парламент, – пообещал ему возмущенный Питер, – и во всеуслышание заявлю, что с иудеями так обращаться негоже!
Аарон схватил его за руку и умоляюще зашептал:
– Не смей этого делать, на себя беду накличешь! Мне уже ничем не поможешь. – Питер хотел было возразить, но ростовщик торопливо продолжил: – Вспомни, что стало с францисканцами!
И действительно, францисканские монахи десять лет назад возмутились жестоким обращением с иудеями, однако не смогли побороть предрассудки и ненависть местных жителей, которые перестали доверять монахам. Питер был одним из немногих, кто по-прежнему делал пожертвования францисканской обители в Солсбери.
– Но ведь Монфор – реформатор! – удивился Питер.
– Друг мой, Симон де Монфор расточительнее короля, – с горькой усмешкой сказал Аарон. – Он кругом в долгах, а поэтому ненавидит нас больше всех.
Питер расстроенно простился с ростовщиком.
В Лондоне он не раз пытался завести разговор с приглашенными на заседание парламента, но с огорчением понял, что горожан Йорка и Линкольна не интересуют волнующие его практические вопросы.
– Сначала нужно определиться с политикой, – объясняли ему, – разобраться, кому какие земли принадлежат, уговорить принца Эдуарда принять наши условия. Иначе ничего с места не сдвинется.
В этих вопросах торговец совершенно не разбирался и через четыре дня решил вернуться домой, однако надежды не утратил. «Что ж, это – не мой парламент, – думал он. – Но придет время, и тогда…»
В 1265 году парламент заседал до марта, и на нем решилось многое. Феодальные владения короля и принца были подтверждены, что умиротворило сторонников монархии; притязания Монфора удовлетворили, назначили новых королевских чиновников, рассмотрели тяжбы и возобновили торговлю с Фландрией. Монфору пришлось смягчить свое нетерпимое отношение к иудеям: он осознал, что, если не ослабить давления на еврейскую общину, королевская казна опустеет.
Тем временем папский легат ждал своего часа. Папа римский оставался непоколебим: Монфор осмелился нарушить повеление Святой церкви и должен быть изгнан из страны. Валлийские сторонники принца Эдуарда, хотя и принесли клятву верности Монфору и новому правительству, тоже заняли выжидательную позицию.
В Саруме все оставалось по-прежнему; борьба на политической арене Питера Шокли не волновала, и он следил за ней издалека. Когда принц Эдуард сбежал на запад, к своим друзьям в Уэльской марке, собрал войско и выступил против мятежников, Питер надеялся, что Монфор одержит верх, но 4 августа 1265 года в битве при Ившеме Монфор был убит. Впрочем, Питера Шокли это особо не огорчило.
– Пусть себе бароны между собой ссорятся, – сказал он Алисии. – Главное, что горожан допустили в королевский совет.
Жена считала его чрезмерно наивным, но Питер был уверен: в один прекрасный день справедливость восторжествует.
В последующие два года произошел ряд значительных исторических событий. Соратники Монфора лишились своих владений. К счастью, Жоселена де Годфруа репрессии не коснулись – его верность королю не вызывала сомнений. Сын Монфора бежал в Европу, а его сторонники продолжали сражаться с королевскими войсками, но, потерпев поражение в Или, в конце концов сложили оружие. Папский легат Оттобуоно де Фиески (будущий папа римский Адриан V) торжественно прибыл в Англию, где издал знаменитый Кенильвортский диктум – указ, по которому мятежникам, лишенным земель, после выплаты весомого штрафа возвращали отобранные владения; оглашенные впоследствии законодательные акты, получившие название Статута Мальборо, не только подтверждали положения Великой хартии вольностей, но и включали в себя бо́льшую часть провизий Симона де Монфора.
– Монфор погиб, но дело его живет, – весьма точно подметил провинциальный торговец Питер Шокли в разговоре с женой.
В июне 1265 года Алисия родила ему дочь, здоровую, крепкую девочку со светлыми волосами и очаровательными фиалковыми глазами; ее назвали Мэри.
– Я отпишу ей имение, – пообещал Питер жене. – А сын унаследует дом и сукновальню.
Алисия улыбнулась.
По мнению Осмунда Масона все эти исторические события меркли перед величием огромного собора.
В 1265 году основное строительство было завершено.
На соборном подворье стоял простой крестообразный храм с длинным нефом и светлыми просторными трансептами – восемьдесят семь футов высотой, почти пятьсот футов длиной; посреди крыши, обшитой свинцом, над средокрестием собора, виднелась приземистая квадратная башенка. В северной оконечности подворья, в сорока ярдах от храма, стояла высокая, в двести футов, каменная колокольня, и звон церковных колоколов разносился по всей долине.
В 1265 году Осмунд Масон начал главный труд своей жизни и в этом же году попал под власть смертного греха, едва не погубившего каменщика.
Холодным мартовским днем Осмунд привел родных полюбоваться собором – эту традицию каменщик соблюдал вот уже десять лет, с рождения сына Эдварда. Они вышли из Авонсфорда, миновали старый замок на холме и по шумным улицам добрались до соборного подворья. Осмунд, коротконогий и коренастый, с огромной головой и пунцовыми щеками, шествовал торжественно и чинно; за ним следовали жена Анна, сын и две дочери. С мастером-каменщиком в длинном кожаном переднике уважительно раскланивались прохожие; жители Солсбери относились к Осмунду с почтением, а подмастерья побаивались – он был суров, но справедлив. В Авонсфорде его любили все, особенно дети – Осмунд ловко мастерил деревянные игрушки и ничьим просьбам не отказывал. Жена его Анна, высокая и худощавая, редко выходила из дому; на ее узком смуглом личике застыло недовольное выражение. Впрочем, оно сменялось улыбкой, когда дочери уговаривали ее купить на рынке в Солсбери яркие ленты или безделушки. Если дочери во всем походили на мать, то сын пошел в отца – такой же коренастый, приземистый и большеголовый, он вперевалку брел вслед за родителями.
На соборном подворье Осмунд пустился в пространные объяснения. Сначала он обратил внимание сына на недавно завершенный западный фронтон, с рядами пустых ниш у входа и вокруг огром ного центрального окна.
– В нишах будут стоять статуи, – сказал Осмунд.
– Какие статуи? – спросил мальчик.
– Королей, епископов и святых, – терпеливо объяснил каменщик.
Собор воплощал в себе идеальное единение бренного и духовного мира.
Западная стена возносилась на сотню футов в высоту. Эдвард задрал голову, перевел взгляд с вершины стены на башню колокольни и невольно отшатнулся – ветер гнал по небу облака, и казалось, что стена накреняется.
– Не бойся, она не упадет, – рассмеялся Осмунд и провел семью в собор.
Огромный неф и боковые трансепты как будто терялись в необозримой дали, сквозь окна струился яркий свет, и собор изнутри переливался многоцветьем; своды, колонны, ажурная резьба, скульптуры и гробницы в часовнях были расписаны яркими красками – алой, изумрудной, лазоревой; зелень каменной листвы спорила с лесами и долинами Авона. Эдвард, глядя на стройные колонны, изумленно вос кликнул:
– Мы словно в лесу!
– Пойдем резьбу посмотрим, – предложил Осмунд.
Резьба была повсюду. Каменную ограду, разделявшую хор и пресвитерий, украшали раскрашенные киноварью, лазурью и золотом статуи английских монархов – от саксонского Эгберта до Генриха III.
– Вот Альфред Великий, их общий предок. Вначале он правил Уэссексом, а потом и всей Англией, – сказал каменщик. – А вот благочестивый Эдуард Исповедник, доблестный Вильгельм Завоеватель и Ричард Львиное Сердце, король-крестоносец.
Как и все его современники, Осмунд твердо верил, что все английские короли связаны кровным родством, как истинные помазанники Божии.
На своде над хором виднелись яркие розетки, а в восточной части нефа работники, взобравшись на леса, спешно докрашивали потолок. Огромные колонны, установленные одна над другой, поддерживали три ряда арок, ведущих к сводам. Посреди собора, в средокрестии, взгляд скользил по массивным колоннам, взметнувшимся к самому потолку.
Эдвард осторожно коснулся гладкого твердого камня.
– Это пурбекский мрамор, – объяснил Осмунд. – Его привезли из каменоломен в Корфе, вначале по морю, а затем по реке. Прочный камень выдерживает любую нагрузку, и красить его незачем.
И действительно, отшлифованная серо-голубая поверхность камня радовала глаз.
Осмунд с сыном прошли к хору, и каменщик объяснил мальчику, как устроен собор.
– Прежде своды выкладывали полукругом, как половина разрезанной вдоль бочки, опирая их на стены здания, а чтобы тяжелый камень не обрушился, стены приходилось делать толстыми, укреплять их деревянными распорками, как лесами. А сейчас… – Он указал вдоль нефа, и Эдвард увидел, что стрельчатые готические своды образованы не параллельными, а скрещенными арками.
– Неф построен с запада на восток, а арки пересекаются с северо-востока на юго-запад и с юго-востока на северо-запад. Каждый участок свода разделен на четыре части.
– А зачем? – полюбопытствовал мальчик.
– Понимаешь, остов из скрещенных арок – мы называем их нервюрами – служит как бы ребрами, костями сводов собора. А доли сводчатых перекрытий или перемычки составляют плоть сводов, запалубку. Ее выкладывают вот из такого камня… – Осмунд кивнул на клиновидные блоки разной величины. – Они входят в кладку, как пробка в горлышко бутылки, и держатся прочно.
– Почему они разных размеров?
– Чем выше изгиб арки, тем шире должен быть каменный блок, – объяснил Осмунд. – Пильщики готовят их по особым деревянным моделям, ширину которых можно менять.
Выйдя из обходной галереи хора, каменщик снова привлек внимание сына к ажурным потолочным аркам:
– Теперь потолок не давит на стены, а вся нагрузка перенесена на арки, которые опираются на колонны. Это позволяет увеличить высоту здания, уменьшить толщину стен и сделать в них широкие оконные проемы.
Действительно, по сравнению с массивным нормандским храмом в замке на холме Солсберийский собор выглядел хрупким и легким.
Однако самым великолепным украшением собора каменщик считал гротески и химеры, которые он вырезал вот уже двадцать лет, с того самого дня, как создал изображение Бартоломью. Ярко раскрашенные головы людей, зверей и сказочных созданий выглядывали из-за перегородок, гнездились в углах, а самое почетное место занимали портретные изображения древних королей, святых и епископов высоко под потолком, в пяте свода – оконечности широких арочных ребер, упирающихся в столбы-устои.
– Всего здесь пятьдесят семь портретных голов, – гордо сказал Осмунд. – Мы вырезаем их с самого начала строительства.
– А ты сколько сделал? – спросил Эдвард.
– В одиночку я вырезал целых восемь.
Портретные изображения, вырезанные из мягкого чилмаркского камня или из пурбекского мрамора, были расположены строго друг против друга. Сам Осмунд много лет оттачивал свое мастерство и даже ездил в Винчестер поглядеть на языческие римские статуи, привезенные туда епископом Генрихом Блуаским, братом короля Стефана, однако образцы классического искусства не вдохновили каменщика – он считал их безжизненными и невыразительными. В камне, как и в дереве, Осмунду хотелось передать естественную живость.
– Погляди-ка! – Он легонько подтолкнул сына и указал на одну из голов.
Эдвард изумленно ахнул – с высоты на него укоризненно глядел морщинистый, суровый каноник Портеорс.
Осмунд отвел сына в мастерскую – сам он теперь был не простым каменщиком, а мастером-резчиком и пользовался уважением среди товарищей по работе – и показал очередную незавершенную фигурку: снизу, там, где она крепилась к стене, виднелись переплетенные буквы «М» и «О», высеченные в камне.
– Это значит «Осмунд Масон», – объяснил он сыну. – Таким знаком я отмечаю все свои работы. Вот подрастешь, и у тебя будет своя метка… – Кусочком мела он нарисовал на столе вензель из «М» и «Э».
– Но ведь собор почти завершен, – недоуменно сказал мальчик. – Когда я вырасту, здесь будет нечего делать.
– Не беспокойся, работы на всех хватит, – улыбнулся Осмунд и провел сына в боковую дверь.
К южной стороне нефа пристраивали широкий клуатр, а чуть поодаль возводили восьмиугольное здание.
– Тут будет капитул, место собрания клириков. А еще надо расширить подворье, построить жилье для каноников, лечебницу и школу… – сказал Осмунд. – Работы каменщикам хватит на десятки лет.
Вдоль западной оконечности соборного подворья, у реки, строились роскошные каменные дома – разумеется, намного скромнее Леденхолла, особняка со свинцовой крышей, возведенного Элиасом де Деренхемом; ссуду, выданную на его строительство, выплачивали и по сей день, двадцать лет спустя. У реки, близ лечебницы, расположился колледж Святого Николая в долине. У ворот Святой Анны рядом с францисканской обителью основали новую школу, а с южной стороны собора красовался епископский дворец, отделенный от подворья пышным садом.
– Во всей Англии не найдешь лучшего места для каменщиков, – заявил Осмунд.
Место и впрямь было превосходным – и для каменщиков, и для священников, и для богословов, и для школяров. Под покровительством епископа Уолтера де ла Уайли в колледже у реки изучали не только богословие, но и гражданское право, математику, классическую литературу и Аристотелеву логику. В Крестовых походах европейцы познакомились с научными достижениями Ближнего Востока и с открытиями арабских ученых, что подстегнуло интерес к развитию науки в английских университетах. С недавних пор в Солсбери перебирались профессора и студенты из оксфордских кол леджей, обеспокоенные распрями между жителями города и папским легатом; предыдущая волна оксфордских беженцев осела в Кембридже – городке на востоке Англии.
Саруму не хватало только одного.
– Ах, поскорее бы нашего епископа Осмунда причислили к лику святых! – вздыхал каменщик.
Солсберийская епархия давно уже просила папу римского канонизировать благочестивого епископа – в его святости и добродетели никто не сомневался, а на поклонение к гробнице святого, признанного Церковью, потянутся паломники, что пойдет на пользу городу. Однако высшее духовенство в Риме не торопилось принимать решение.
Осмунд Масон, при крещении названный в честь епископа, торжественно заверил сына:
– Придет время, и мы с тобой гробницу святого Осмунда построим.
Днем, отправив семью домой, Осмунд вернулся в мастерскую. На соборном подворье появилась светловолосая девушка лет четырнадцати, медленно прошла по нефу и направилась в клуатр. Осмунд поначалу не обратил на нее внимания, но час спустя девушка снова показалась у мастерской.
– Это дочь Бартоломью, – сказал один из каменщиков. – Он недавно семью из Бемертона в Солсбери перевез.