Однако чуть позже в тот день он испытал и иное, неведомое доселе ощущение.
Перед началом турнира обычно устраивали представление для развлечения зрителей. В этот раз на ристалище выехали две шутихи в рыцарских доспехах и начали гарцевать, обмениваясь скабрезными шуточками на ломаном французском. На голове одной из шутих вместо шлема красовался чугунный котелок. Зрители, среди которых, несмотря на строгий епископский запрет, было немало клириков, сопровождали выступление громким хохотом и восклицаниями, а дети швыряли в шутих огрызки и кочерыжки. Торжественно прозвучали фанфары, герольды объявили начало боя, и шутихи приготовились к сражению. Мужчины спешно делали ставки на победительницу, женщины в знак благоволения бросали на ристалище перчатки и ленты. Шутихи трижды съезжались в притворном бою, комично размахивая копьями, пока одна не вышибла соперницу из седла, к неподдельному удовольствию зрителей.
Годфруа угрюмо следил за представлением, которое почему-то его больше не развлекало. Рыцаря не оставляли мысли о непомерных долгах. Он сидел на великолепном скакуне, готовый ринуться в бой, чтобы отстоять свою честь, и терзался невыразимой мукой. Его охватило отчаяние: неужели рыцарский турнир ничем не отличается от представления шутих на потеху толпе? Неужели великолепные доспехи, яркие гербы и сверкающее оружие – всего-навсего тщеславные попытки утолить гордыню? Он тряхнул головой, отгоняя горькие мысли.
В тот день Рожер стал победителем турнира. Зрители им восхищались, и он привлек внимание нескольких вельмож.
– Приезжай к королю, – посоветовал ему один из баронов. – Ты достоин великой награды.
В мае 1306 года Эдуард I призвал ко двору всю знать королевства на торжественную церемонию в Вестминстерском аббатстве, где он посвящал в рыцари своего сына и отпрысков знатных родов. Великолепное празднество стало последним в правлении одряхлевшего короля. Наследный принц Эдуард отстоял всенощную службу в аббатстве и на следующий день принял от отца посвящение в рыцари, после чего сам посвятил в рыцари триста своих спутников.
Празднование, обставленное с неимоверной роскошью, получило название Лебединого пира. Казалось, обрели жизнь артуровские легенды о Круглом столе. Эдуард I приложил все усилия, чтобы напомнить вельможам об их вассальном долге перед королем и наследником престола. Годфруа, сидевший за длинным столом, отведенным для менее знатных семейств, проникся благородным духом рыцарства.
Повсюду в пиршественном зале виднелись изображения двух лебедей – символ отца и сына. Тканые шпалеры с лебедями украшали стены, во главе каждого стола поставили кресло с высокой спинкой в виде лебедей, напоминая гостям о верности повелителю.
В разгар пира слуги торжественно подали блюдо с двумя лебедями. Старый король, которого принесли в паланкине, встал, расправив плечи, и принес торжественную клятву перед Богом и лебедями, что пойдет войной на Шотландию и разгромит мятежников, а потом отправится в Святую землю на битву с неверными. Присутствующие встретили слова короля восторженными восклицаниями.
Вскоре после этого один из придворных подозвал Годфруа к королю. Сердце рыцаря радостно забилось – Эдуард наверняка заметит, что на гербе Годфруа тоже изображен лебедь!
Постаревший король обессиленно поник на троне, склонив седовласую голову. Изборожденное морщинами чело и впалые щеки говорили о страданиях. Эдуард с усилием кивнул одному из вельмож.
– Ваше величество, позвольте представить вам Рожера де Годфруа, победителя прошлогоднего Сарумского турнира, – объявил придворный.
Король из-под набрякших век смотрел на герб, украшавший грудь рыцаря, и молчал.
– Да, мне говорили, – наконец прошептал он, не отрывая глаз от герба.
– По счастливому совпадению, герб де Годфруа – белый лебедь, – заметил вельможа.
Эдуард не произнес ни слова.
– Ваше величество, Рожер – внук Жоселена де Годфруа, вашего верного слуги, – продолжил придворный. – Он жаждет выступить в поход на усмирение мятежных шотландцев.
Король задумался, а потом смутно вспомнил переговоры с шотландскими посланниками. Что тогда произошло? Кажется, верность рода де Годфруа была поставлена под сомнение…
Эдуард устало взглянул на стоящего перед ним рыцаря:
– Увы, вы опоздали. Мне больше люди не нужны.
Рожер отвесил почтительный поклон и удалился.
Все было кончено.
Годом позже, после смерти короля Эдуарда I, на престол взошел его сын, Эдуард II. Увы, народной любовью он не пользовался, а царствование его сопровождалось многочисленными заговорами и мятежами. Ходили слухи, что король – содомит и мужеложец.
В 1309 году, по настоянию высшего духовенства, в том числе Симона Гентского, епископа Солсберийского, королевского фаворита Пирса Гавестона изгнали из Англии. Река Авон, выйдя из берегов, затопила соборное подворье и сам собор.
Впрочем, все эти беды не занимали Рожера де Годфруа.
К концу года он продал второе имение.
Нет, полное разорение семейству не грозило – Рожер сохранил и сукновальню, и манорное владение в Авонсфорде, – однако следовало признать, что роскошная жизнь осталась позади.
Рожер пытался управлять делами имения, но без особого удовольствия – к постоянной напряженной работе он не привык и в хозяйстве не разбирался. Самым большим достижением он счел восстановление заброшенного лабиринта на холме и долгие часы проводил там в одиночестве, хотя, в отличие от деда, не читал и не молился, а предавался бесплодным мечтаниям.
Своему сыну Жильберу он дал единственный совет:
– Отправляйся воевать. Если повезет, вернешь наши владения.
Рожер отчаянно надеялся на прощение сына, но мальчик, глядя на отца, делал свои, только ему одному ведомые умозаключения.
Острие шпиля окружали строительные леса, будто орлиные гнезда на горной вершине, – при сооружении последних пятидесяти футов хрупкого шатра леса пришлось возводить снаружи, пропуская горизонтальные опоры через каменную кладку. Теперь их требовалось разобрать, но шпиль на головокружительной высоте был так тонок, что казалось, не выдержит человеческого веса. Отверстия, в которых крепились бревна опор, заткнули каменными пробками с чугунными рукоятками, чтобы впоследствии, для починки, леса снова можно было установить. На самой вершине шпиля укрепили замковый камень, точнее, четыре венца замковых камней, стянутые чугунными скобами, а поверх водрузили большой чугунный крест.
Крест Солсберийского собора был не просто украшением – его вертикальная перекладина насквозь пронзала замковые камни навершия и спускалась к деревянным перекрытиям внутри шпиля, где присоединялась к стягивающему устройству, служащему для регулирования внутреннего напряжения шатра.
Впрочем, зодчие полагались не только на свое мастерство: под замковый камень благоговейно уложили небольшую круглую дарохранительницу с клочком ткани – частицей одеяния Богородицы.
Наконец, спустя почти сто лет после закладки первого камня, строительство кафедрального собора Пресвятой Богородицы и Приснодевы Марии было завершено.
Сумрачным вечером в конце декабря, вскоре после окончания строительных работ, в нефе собора Эдвард Масон, изумленно глядя на отца, чуть слышно прошептал:
– Ни в коем случае.
Однако переупрямить старого каменщика ему не удалось.
В канун дня поминовения святых невинноубиенных младенцев вифлеемских, то есть 27 декабря 1310 года от Рождества Христова, Осмунд Масон, на восьмидесятом году жизни, совершил самый ужасный из семи смертных грехов.
Более того, он явно желал себе смерти.
В Саруме с давних пор существовал странный обычай: в канун дня поминовения невинноубиенных младенцев избирали отрока-епископа.
Верующие со всей округи заполнили храм, с нетерпением ожидая начала церемонии. Тут была и поседевшая Мэри Шокли, и ее родственники-торговцы, и Рожер де Годфруа с сыном Жильбером. Даже юный Уолтер Уилсон, забросив ловлю ужей на реке, пришел в собор, хотя его родители, Джон и Кристина, на службу не явились.
Обычай возник в XII веке – в этот день юным служкам и певчим позволялось занять места священников и избрать одного из отроков епископом со всеми почестями, полагающимися высокому духовному сану.
В последнее время соборное духовенство вызывало недовольство прихожан. Вопреки настоятельным просьбам мэра Солсбери и городских советников епископ сохранил за собой право феодала по отношению к городу и заставлял горожан платить подати. По городу толпами бродили нищие дьячки, новоиспеченные священники без прихода, бывшие служки, певчие и звонари, ввязывались в драки, нарушали покой горожан. Несмотря на все усилия епископа Симона Гентского, уважение к соборным клирикам было утрачено: виной тому были итальянские каноники, назначенные папой римским в богатые приходы.
Однако в канун дня поминовения святых невинноубиенных младенцев все раздоры и обиды были забыты.
Эдвард тешил себя напрасной надеждой, что отец одумается.
Семье каменщика из уважения уступили место поближе к хору; считалось, что Осмунд – самый старый житель Сарума.
Певчие в парчовых одеяниях пресвитеров, держа зажженные свечи, провели отрока-епископа к алтарю Пресвятой Троицы и Всех Святых. В день святых младенцев вифлеемских читали поучение из Откровения, а потом певчие нараспев произнесли строки гимна «Sedentem in supernae» – «На престоле небесном восседающий…».
Осмунд с улыбкой слушал звонкие юные голоса и кивал тяжелой лысой головой, подрагивая тонкими седыми прядками за ушами. От старости он будто усох, но сохранил бодрость духа и мысли; на руку сына он опирался не из необходимости, а потому, что ему так было приятнее.
Сегодня он привел семью полюбоваться завершенным шпилем и снова заставил их пройти по собору, рассказывая о статуях святых, резных украшениях и розетках в стрельчатых сводах. Сын и внуки терпеливо слушали рассказы старика, который неизменно называл имена давно забытых резчиков, сотворивших все это великолепие, ведь, кроме него, этих имен уже никто не помнил. Впрочем, сам Осмунд часто говорил, что настоящим мастерам имена ни к чему – они вечно живут в камне.
Отрок-епископ начал каждение у алтаря, раскачивая тяжелую серебряную кадильницу, из которой вырывались облака благовонного дыма. По собору поплыл аромат фимиама. За цветными стеклами окон угасал декабрьский закат.
Когда Осмунд насладился тщательным осмотром нефа и хора, он увел родных в клуатр, а оттуда – в капитул. Там, в капитуле, он и совершил ужасный грех.
Певчие торжественно шли по собору. Отрок-епископ, светловолосый паренек с лукавым выражением лица, решительно направил ся к епископской кафедре, сжимая длинный посох с загнутым резным навершием. У кафедры отрок обернулся, мелодичным голосом благословил прихожан и занял свое место. Певчие начали повечерие.
Иногда отрок-епископ с напускной суровостью читал проповедь, шутливо перечисляя прегрешения каждого из певчих, а прихожане с трудом сдерживали смех. После богослужения каноники приглашали отрока-епископа и его сверстников на пир, где их досыта кормили телятиной, бараниной, жареными утками, вальдшнепами, ржанками и прочей дичью, в изобилии водившейся на взгорье и в долинах пятиречья.
Несмотря на общее веселье, мысли Осмунда то и дело возвращались к зданию капитула. Старый каменщик пришел туда впервые за много месяцев. Сквозь огромные окна лился сумрачный зимний свет. Осмунд окинул взглядом творения своих рук – резные барельефы в арках над скамьями каноников – и с тайным восхищением признал, что они совершенны.
Всю свою жизнь он прожил скромно, довольствовался лишь осознанием хорошо исполненной работы, будь то изображение зверя или человека, а похвалу принимал сдержанно, с достоинством. Сейчас, глядя на завершенный собор, Осмунд впервые понял, что знает каждый его камень, и пришел в такой восторг, что старый каноник Портеорс, давно почивший в бозе, обязательно укорил бы его в самом ужасном смертном грехе – гордыне.
Старый резчик порывисто схватил сына за руку и воскликнул:
– Это все – моя работа, мои труды! Мои барельефы – лучшие в соборе! Таких во всей Англии не сыскать!
– Да, они превосходны, – негромко согласился Эдвард.
– Превосходны? – с язвительным смехом переспросил Осмунд.
Голос его заполнил зал капитула, и даже по клуатру заметалось эхо.
– Превосходны?! – презрительно повторил старый резчик. – Да на такое ни один каменщик не способен!
Он вскарабкался на скамью, нежно провел короткопалой рукой по изображению Адама и Евы и обернулся к родным:
– Это все – моя работа!
Так на восьмидесятом году жизни Осмунд Масон впал в смертный грех гордыни.
В собор каменщик вернулся бодрым шагом, чуть ли не вприпрыжку. В полутемном нефе дальнозоркий старик заметил десятки свидетельств своего мастерства: гробницу епископа Жиля де Бридпорта, розетки, капители колонн, суровое лицо каноника Портеорса, глядящее с высоты… Внезапно Осмунду почудилось, что ему принадлежит весь собор. Он вспомнил, как мастера-каменщики прогнали его со стройки, и едва не закричал: «Глупцы! Жалкие, подлые глупцы, такие же, как мерзкий Бартоломью!»
В соборе он возбужденно обернулся к сыну и объявил:
– Завтра утром мы с тобой пойдем в башню. Я хочу подняться на шпиль.
Декабрьское утро выдалось на удивление ясным и теплым.
У парапета башни стояли двое: дряхлый старик и его сын, мужчина зрелых лет.
Спорить с Осмундом было бесполезно.
– Ежели я с ним не пойду, он сам туда проберется, – объяснил Эдвард жене. – Уж лучше я за ним присмотрю.
– Все равно ему лестницу не осилить, – улыбнулась она.
Однако на душе у Эдварда было неспокойно.
Отец его, дряхлый старец, решительно поднялся по ступеням, остановившись только на ярусе клерестория и на первой лестничной площадке башни.
– Прямо муравей какой-то, – с изумлением прошептал Эдвард. – Не остановишь его.
Осмунд, в превосходном расположении духа, бодро взбирался по знакомой лестнице, будто сами камни стен чудесным образом придавали ему силы. На крыше башни он остановился передохнуть – от подъема закружилась голова, – но вскоре побрел вдоль парапета под огромными наклонными стенами восьмиугольного шатра, уходящими ввысь.
Эдвард с облегчением отметил, что отец больше не вспоминает о недавнем желании подняться на шпиль. Осмунд расхаживал по площадке у стен, задумчиво глядел вдаль и что-то бормотал себе под нос. На северной стороне башни он, перегнувшись через парапет, придирчиво осмотрел крошечную женскую фигурку, вмурованную в одну из ниш, и довольно усмехнулся. Эдвард решил оставить отца в покое и уселся чуть поодаль, греясь в ласковых лучах зимнего солнца.
Чуть погодя Осмунд отошел за угол и не показывался. Эдвард встревоженно подбежал к основанию полого шпиля и взглянул внутрь.
Ровный ряд чугунных скоб уходил на двести футов ввысь, к основанию креста. Осмунд медленно упирал ступни на нижнюю скобу и обеими руками крепко хватался за верхнюю, подтягивая высохшее старческое тело вверх по крутому склону шатра. Эдвард с ужасом увидел, что отец поднялся уже на тридцать футов.
Что делать? Первой мыслью было броситься вслед за Осмундом, но это вряд ли поможет: если он соскользнет, то поймать его не удастся. Эдвард со вздохом пожал плечами – раз уж отец решил окончить жизнь таким своеобразным способом, ничего не поделаешь. Он опасливо глядел на крошечную одинокую фигурку отца высоко под куполом шпиля, втайне надеясь, что старик не сорвется.
– Залезет на самый верх, а потом спустится, – негромко произнес Эдвард, словно успокаивая себя. – Будет о чем внукам рассказать.
На колокольне ударили колокола, отбивая время – десять часов утра.
Невозмутимый в своем величественном спокойствии, восьмигранный шпиль взмывал к ясному голубому небу, равнодушно взирая на сукновальню Шокли и на манор Годфруа, на стада овец, пасущиеся на взгорье, на рыночную площадь, на соборное подворье и на епископский дворец, на засухи и половодья, на пашни и на сбор урожая, на смену времен года и на мельтешение людей внизу.
Осмунд размеренно, не торопясь, карабкался к вершине шпиля. Колокола пробили полчаса, и старый резчик наконец-то обхватил обеими руками замочный камень. Люди на соборном подворье удивленно смотрели на шпиль. Легчайшее дуновение западного ветра коснулось лица Осмунда.
Собор и все вокруг принадлежало старому мастеру – ему одному, и никому больше.
Дальнозоркие глаза каменщика скользнули по постройкам соборного подворья, по рыночной площади, по крепости на холме за городом, по взгорью, где бродили стада; вдали, у самого горизонта, высился разомкнутый круг серых дольменов древнего Стоунхенджа, а гряды холмов застывшими волнами убегали на север.
Осмунд завороженно глядел на Сарум, и новоявленный грех гордыни развеялся в небесной высоте.
Немного погодя старик спустился к сыну.
Смерть
1348 год
Теплым августовским утром, на заре, корабль обогнул низкий мыс и медленно вошел в тихие воды залива, направляясь к пристани в Крайстчерче. На корабле везли вино из Гаскони, английской провинции на юго-западе Франции. Восемь коренастых моряков, сбежав по сходням на причал, принялись сгружать бочонки.
На корабле скрывалась незваная гостья, укутанная в черный мех; вместе с ней затаилась и ее крохотная спутница. Во французском порту загадочная странница ненароком забралась в ящик, да там и просидела все время, а теперь, на пристани в Крайстчерче, с радостью выбралась наружу и, не желая встречаться с людьми, стала искать убежища. Одинокая фигурка незаметно скользнула вдоль берега и свернула на узкую тропку, ведущую мимо аббатства к ряду домишек с двускатными крышами. Странница по опыту знала, что их обитатели чужаков не привечают, поэтому украдкой пробиралась по обочине, стараясь не привлекать излишнего внимания. Вскоре тропка сменилась мощеной улочкой.