– Эта женщина создана для любви, – однажды сказал Томас Форест своему приятелю Шокли.
Нелли и самой нравилось завлекать мужчин – ее это возбуждало. Любовников притягивали не только ее искусные ласки и пышные формы; в постели она словно бы раскрывала перед ними свою беззащитную, ранимую душу. Ее нисколько не смущало, что она зарабатывает на жизнь, торгуя своим телом. К случайным любовникам она относилась с нежностью, хотя предпочитала находиться на содержании у богатых горожан. Впрочем, самым важным она считала не плату за свои услуги, а непрошеные подарки. Оставшись в одиночестве, она раскладывала безделушки на кровати и часами перебирала их, сдерживая невольные слезы:
– Этот в меня влюблен, а этому я дороже жены…
Евстахий Годфри, старый отшельник, умер в своей келье шестьдесят пять лет назад. Семейство Годфри окончательно обнищало; дед Нелли растратил последние деньги, отец был горьким пьяницей, и тринадцатилетняя Нелли с братом Пирсом остались сиротами. Пирс освоил плотницкое ремесло и помогал единственной сестре, однако теперь сторонился ее, не одобряя распутного поведения.
– Не забывай, мы из господского рода происходим, – укорял ее он, хотя с тех пор, как Годфри были владельцами Авонсфорда, прошло уже двести лет и сменилось семь поколений.
– Благородным происхождением не прокормишься, – с усмешкой отвечала Нелли.
Некогда Евстахию досаждало, что славное имя Годфри носят и его однофамильцы, презренные лавочники, а теперь уважаемые торговцы недовольно морщились при каждом упоминании Нелли Годфри:
– Гулящая девка нам не родня!
И неудивительно, ведь отпрыск купеческого семейства Годфри стал мэром Солсбери.
К двадцати двум годам Нелли денег не скопила; подарками любовников – украшениями и нарядами – она гордилась, но одной гордостью не проживешь, а годы уходят.
– Как дальше жить собираешься? – умоляюще спрашивал брат.
Нелли сердито отмахивалась и переводила разговор на другое: сидеть за прялкой или стать женой простого ремесленника ей не хотелось.
– Да тебя замуж никто не возьмет! – предупреждал ее Пирс.
Нелли, понимая, что он прав, дерзко заявляла:
– Ничего, что-нибудь придумаю!
Унылое существование в захолустном Саруме ее не привлекало.
Наконец они с фламандцем дошли до Кальвер-стрит, где жила Нелли. Торговец, чуть пошатываясь на ходу, напевал какую-то песенку. Остановившись у двери, он оглядел скромное жилье и захохотал на всю улицу:
– С этим домом ни один особняк не сравнится – здесь красавица живет!
– Ш-ш-ш! Соседей перебудишь! – пробормотала Нелли, втолкнула его в дом и повела наверх по лестнице.
Городские власти к Нелли Годфри не приставали: во-первых, у нее было много покровителей среди уважаемых горожан, а во-вторых, она вела себя осмотрительно. Владельцы постоялых дворов и трактирщики ее любили – Нелли приманивала богатых посетителей, но на людях держала себя скромно, не желая привлекать излишнего внимания. Время от времени некоторые богобоязненные жители Солсбери выражали недовольство, однако влиятельным покровителям Нелли всегда удавалось замять дело.
Фламандец об этом не подозревал и не видел причин для осмотрительности, а вот причин для радости у него было предостаточно – он избавился от долгов и спас семью от разорения; голову ему кружило не вино, а счастье. Он возбужденно расхаживал по двум крошечным комнаткам на втором этаже – под тяжелыми шагами скрипели рассохшиеся половицы – и во весь голос что-то распевал.
Нелли попыталась закрыть ему рот поцелуем, но торговец не успокаивался, тогда она поспешно распустила шнуровку платья, обнажив грудь, и поманила фламандца к себе.
Широкое лицо торговца озарилось счастливой улыбкой. Он шагнул к Нелли и с детским восторгом накрыл пышные груди огромными горячими ладонями. Женщина, оказавшись в его власти, только сейчас осознала, что он необычайно силен. Впрочем, зла он ей не желал.
Он грузно опустился на кровать, застонавшую под его тяжестью, об хватил Нелли за талию, с легкостью, будто ребенка, усадил к себе на колени и, придерживая одной рукой, стал умело снимать с нее одежды, что-то негромко бормоча и с плотоядным восхищением оглядывая нежную кожу – так он за ужином глядел на голову уилт ширского сыра. Под пристальным взглядом торговца Нелли, внезапно ощутив себя ребенком, невольно рассмеялась и подумала: «Ну вот, наконец-то угомонился».
Торговец раздел ее догола, подхватил на руки, бережно уложил на дубовую кровать («Как кусок мяса на сковороду», – про себя хихикнула Нелли) и только потом скинул дублет и стянул толстые чулки-шоссы.
Сначала он нежно оглаживал Нелли огромными горячими ладонями, и она расслабилась под его ласками. Дыхание фламандца, пахнущее вином и сыром, внезапно участилось, сильные пальцы ощупывали и разминали податливое тело Нелли, словно ком теста. Торговец побагровел и выпучил глаза, будто его душило неудовлетворенное желание. В невероятном возбуждении он подхватил Нелли на руки, с громким воплем закружил ее по комнате, а потом снова швырнул на кровать и тут же жадно придавил тяжелым, жарким телом.
Массивная дубовая рама заскрипела, содрогаясь от порывистых толчков, точно вот-вот развалится. Нелли, не в силах даже шевельнуться под весом здоровяка, уповала лишь на то, что все скоро закончится. Увы, ее надежды не оправдались – фламандец не отпускал ее больше часа: то с торжествующими криками носился с ней по комнате, то бросал на кровать, то перекатывался на пол. От его счастливых воплей сотрясался весь дом.
«Да он просто бык какой-то!» – думала Нелли, сообразив, что успокоить его не удастся.
Ушел фламандец только перед рассветом.
С восходом солнца Абигайль Мейсон собрала соседей и объявила, что больше не потерпит разврата.
В восемь часов утра Мейсоны явились к олдермену, и Питер смущенно потребовал, чтобы бесстыжую блудницу схватили и доставили к бейлифу и мировому судье.
– Вы понимаете, чем ей это грозит? – спросил олдермен.
Питер отвел взгляд.
– Ее выпорют, – невозмутимо заявила Абигайль.
Вот уже три года она убеждала мужа исполнить христианский долг – она и сама бы с этим прекрасно справилась, но ей хотелось заставить Питера вести себя, как подобает богобоязненному христианину. Теперь, после ночного переполоха, Питер с неохотой согласился.
– Господь требует покарать блудницу, – заявила Абигайль. – Распутную Иезавель до лжно с позором изгнать из нашего дома.
Питер уныло кивнул.
В полдень олдермен известил бейлифа о жалобе, а Пирс Годфри пришел к Эдварду Шокли с просьбой спасти сестру.
Эдвард и Пирс были знакомы с раннего детства; Годфри часто выполнял плотницкие работы на сукновальне, а в доме Шокли красовался сделанный им дубовый стол.
– Я постараюсь, – пообещал Эдвард, впрочем без особой надежды на успех.
В тюдоровской Англии наказания за провинности были весьма суровы; мировой судья, теперь исполнявший обязанности, некогда отведенные шерифу графства, имел право задерживать бродяг, выставлять преступников к позорному столбу и даже запрещать гулянья или игрища. Бродяг и распутниц выводили на рыночную площадь и прилюдно пороли кнутом до крови – именно это наказание грозило Нелли.
Эдвард торопливо направился на Кальвер-стрит, к дому Мейсонов, втайне опасаясь неприятного разговора с непреклонной Абигайль – она внушала ему страх и невольное восхищение.
Абигайль Мейсон учтиво пригласила его в дом. Питер мялся в дверях. Эдвард объяснил, что пришел просить за Нелли, рассказал о бедственном положении семейства Годфри и, заметив, как воспрянул духом Питер, поручился, что лично проследит за ее поведением.
Абигайль поглядела на него как на неразумного младенца:
– Эдвард Шокли, неужто ты забыл, что карают не грешника, но грех его?
Эдвард невольно вздрогнул, представив, как кнут впивается в нежную кожу Нелли, и неуверенно предположил:
– Она наверняка уже раскаялась.
Это заявление Абигайль встретила еще одним суровым взором. Эдвард, пытаясь оправдать Нелли, вспомнил евангельскую притчу о Христе и грешнице и хотел было произнести: «Кто из нас первым бросит камень…»[38], но вовремя сообразил, что Абигайль Мейсон, женщину с незапятнанной репутацией, этот довод не убедит.
– Что ж, мировому судье видней, чего она заслужила, – негромко произнесла Абигайль и сдержанно улыбнулась Эдварду. – Вижу, ты человек милосердный. После праведной кары мы с тобой грешницу утешим.
Эдвард, до глубины души тронутый непоколебимой уверенностью Абигайль, с сожалением удалился. Нелли Годфри, предупрежденная Питером, стражников ждать не собиралась и тайком ускользнула к брату попрощаться. В руках у нее был узелок с нехитрыми пожитками.
– Я ухожу.
Пирс безуспешно пытался ее отговорить, но Нелли и слушать его не желала.
– Зачем мне в Саруме оставаться? Чтобы меня на рыночной площади выпороли? Нет уж!
Эдвард, до глубины души тронутый непоколебимой уверенностью Абигайль, с сожалением удалился. Нелли Годфри, предупрежденная Питером, стражников ждать не собиралась и тайком ускользнула к брату попрощаться. В руках у нее был узелок с нехитрыми пожитками.
– Я ухожу.
Пирс безуспешно пытался ее отговорить, но Нелли и слушать его не желала.
– Зачем мне в Саруме оставаться? Чтобы меня на рыночной площади выпороли? Нет уж!
– А если тебя за бродяжничество схватят?
– Ничего страшного, как-нибудь выкручусь.
– И куда ты пойдешь?
– На запад.
В Бристоле, большом портовом городе, хорошенькой женщине не составило бы труда заработать на жизнь.
Пирс печально вздохнул – наверняка его пропащая сестра и там будет вести распутный образ жизни! – и достал из ларца все свои сбережения, целых пятнадцать фунтов.
– Вот, возьми, – сказал он, протягивая ей деньги. – Пригодится.
Нелли улыбнулась, поцеловала брата и вернула монеты в ларец:
– Спасибо, у меня деньги есть.
– Кто знает, когда еще увидимся?!
Нелли поглядела на брата ясными синими глазами и решительно заявила:
– Наверное, уже никогда.
По дороге к Фишертонскому мосту Нелли нагнал Эдвард Шокли.
– Я так и не смог Мейсонов уговорить, – повинился он.
– А мне уже все равно, я из города ухожу.
Под теплыми лучами солнца она направилась в сторону Уилтона. На душе у нее было легко – бейлиф стражников за ней в погоню не отправит, так что проще начать новую жизнь вдали от родных краев. «Что бы ни случилось, я справлюсь», – решила Нелли.
Близ деревушки Бемертон, в миле от Фишертонского моста, ей встретилась телега, груженная товаром. Добродушный возчик предложил подвезти Нелли до Барфорда, селения на окраине Уилтона. Внезапно к телеге подскакал Эдвард Шокли на каурой кобыле, вложил в ладонь Нелли небольшой кошель, пробормотал: «Храни тебя Господь», густо покраснел и торопливо удалился.
В кошеле оказалось десять фунтов серебром.
Ночь Нелли Годфри провела в древнем Шафтсбери, в восемнадцати милях от Солсбери, а наутро отправилась на север.
Эдуард VI, король Англии и благочестивый протестант, испустил последний вздох 6 июля 1553 года. Теперь все англичане с замиранием сердца ожидали, кто займет английский престол.
Последующие события стали одними из самых странных и трагических в истории Англии.
Три дня спустя было публично объявлено, что на трон взойдет леди Джейн Грей, в обход двух дочерей Генриха VIII, Марии и Елизаветы. Утверждалось, что Эдуард VI, желая сохранить английскую монархию протестантской, в так называемой Декларации о престолонаследии сделал своей преемницей дальнюю родственницу по материнской линии. На самом деле Эдуард ни о чем подобном не помышлял, а Джейн Грей объявили королевой в результате заговора королевских советников-протестантов, стремящихся не допустить к власти католичку Марию, дочь Генриха VIII и его первой жены, Екатерины Арагонской. Да и Джон Дадли, герцог Нортумберленд, бывший лордом-протектором и регентом малолетнего короля, не желал расставаться с браздами правления. Дабы подчинить юную Джейн своей воле, он спешно выдал ее замуж за своего сына Гилфорда. Герцога неожиданно поддержал хитроумный король Франции Генрих II – его сын, дофин Франциск, был женат на шотландской королеве Марии Стюарт, еще одной родственнице Тюдоров, и неразбериха вокруг английского престола увеличивала его шансы стать монархом Франции, Англии и Шотландии одновременно.
Поначалу казалось, что заговорщики добились успеха. Королевский Тайный совет, после смерти Эдуарда заседавший в лондонском Тауэре, направил в Солсбери послание, в котором говорилось:
«…Мария, что истово исповедует католическую веру, ежели придет к власти, то снова ввергнет подданных в пучину рабства римскому Антихристу и наложит запрет на распространение Слова Господня…»
Послание было подписано архиепископом Кранмером и его сторонниками, среди которых был и Уильям Герберт, граф Пемброк, владелец Уилтона, который, узнав о свадьбе Гилфорда Дадли и леди Джейн Грей, попытался упрочить свои позиции женитьбой своего сына, Генри Герберта, на сестре леди Джейн, Катерине.
Увы, попытка короновать леди Джейн Грей бесславно провалилась. Мария Тюдор, проявив себя истинной дочерью Генриха VIII, склонила на свою сторону множество вельмож и обещала выказать терпимость к вероисповеданию протестантского толка. Несмотря на то что архиепископ Кранмер объявил недействительным брак Генриха с Екатериной Арагонской, в глазах англичан Мария оставалась законной наследницей престола.
Мария, собрав огромное войско мятежников, двинулась на Лондон. Тайный совет отправил герцога Нортумберленда усмирять бунтовщиков, а сами советники тем временем переметнулись на сторону Марии; Уильям Герберт, граф Пемброк, одним из первых поклялся защищать ее до последней капли крови.
Так закончились девять дней правления некоронованной королевы Джейн. Бедняжку заточили в темницу, герцога Нортумберленда казнили, а граф Пемброк во всеуслышание объявил, что бракосочетание его сына с Катериной Грей на самом деле не состоялось.
Эдвард Шокли стоял перед женой, готовый покаяться.
Вот уже три месяца он страдал от недоверия жены, но восхищался ее смирением. После ссоры в апреле она три дня молчала, с трудом сдерживая слезы. Эдвард жену избегал, мучимый стыдом и гневом оттого, что она заставила его ощутить свою вину, и опасался, что она вернется к отцу.
По-прежнему было непонятно, как жить дальше. Кэтрин, как и подобает послушной жене, больше не пыталась наставить дочь в католическом учении, однако, затаив в душе обиду, простить мужа не могла.
Малышка Селия тоже сторонилась отца и глядела на него со страхом. Девочка не понимала причины размолвки, хотя и чувствовала, что он обидел мать. Вдобавок ей казалось, что он совершил какое-то страшное преступление. Всякий раз при виде отца она в ужасе отшатывалась, а он вздыхал, бормоча неразборчивые проклятия, что пугало ее еще больше.
Месяц Кэтрин отказывалась делить с ним ложе – до тех пор, пока он в ярости не потребовал от нее исполнения супружеского долга. Она покорно повиновалась, но смиренное, мученическое страдание, написанное на ее лице, мгновенно отрезвило Эдварда.
– Смягчись сердцем, – молила его Кэтрин. – Ты же был добрым католиком в детстве и в отрочестве. Неужели ты не замечаешь, что в гордыне своей отвернулся от матери-Церкви? Покайся, прошу тебя!
Он хорошо сознавал, о чем она просит, – основным требованием Католической церкви было смирение и признание своего ничтожества.
Эдвард это требование отвергал.
А после долгих лет обмана правда приносила ему истинное удовлетворение.
Спустя шесть недель поведение Кэтрин изменилось – она деловито хлопотала по хозяйству, стала отзывчивой и ласковой, пыталась во всем угодить мужу, а по воскресеньям нежно уговаривала его:
– Поразмысли о вере, не ради себя прошу, но ради спасения твоей бессмертной души!
Эдварда раздражали и доброта, и покорное смирение жены, но больнее всего ранило ее печальное недоверие.
Как ни странно, Томас Форест убедил его поддаться уговорам Кэтрин.
Совсем недавно Эдвард с Форестом обсуждали восшествие Марии на престол. Королева обещала проявить терпимость к протестантам, но Форест уверенно заявил:
– Вот увидишь, она всю Англию в католичество насильно обратит.
Новые веяния уже достигли Сарума.
– Я встречался с епископом Солкотом, – объяснил Форест. – Он лучше всех знает, куда ветер дует.
– Он же протестант! – удивился Эдвард.
– Это на прошлой неделе было, – усмехнулся Форест. – А теперь все иначе. Тебе тоже стоит перемениться – и ради собственной безопасности, и ради успеха нашего предприятия.
Томас Форест оказался прав: на терпимость надеяться не приходилось, а потому Эдвард решил укрепиться в католической вере. Тревожило его лишь одно: жена вряд ли поверит в искренность его обращения, ведь он и прежде ее обманывал. Пожалуй, надо покаяться, и чем быстрее, тем лучше.
И вот теперь Эдвард, кающийся грешник, смиренно умолял жену:
– Прости мне мои заблуждения! Сердце мое было исполнено страха и злобы, но теперь я осознал свою ошибку. Я добрый католик и жажду вернуться в лоно матери-Церкви.
– Ты не лжешь? – с надеждой спросила Кэтрин.
– Клянусь Господом, слова мои искренни.
– А священнику ты покаешься?
– Да, – с робкой улыбкой ответил он.
– Ах, Эдвард, я три долгих месяца молила Господа о твоем обращении!
– И я спасен твоими молитвами! – пылко воскликнул Эдвард, заключил жену в объятия и нежно поцеловал, сгорая от стыда.
Епископ Солкот переметнулся на сторону католиков, епископ Гардинер вернулся в Винчестер, а парламент удовлетворил все требования королевы Марии, кроме одного – возвращения Англии в лоно Римской церкви. О терпимости больше не вспоминали. Архиепископа Кранмера и протестантских епископов Хью Латимера и Николаса Ридли обвинили в ереси и заключили в Тауэр.