— Назначили… — зевнул Сметанин. — Только зачем назначили: по этой дороге никто не ходит…
— Я не об этом, я вообще…
Сметанин протянул ладони к огню, согрел их и прижал к щекам.
— Зябко, хоть в костер полезай… Я тебе честно скажу… — Сергей встал и заходил около костра.
— Сколько я рассуждений слышал: «Ах, армия!», «Ах, дисциплина!», «Ах, эти команды……. Да… Вот холодно, это — фигово; рубать не несут — плохо; дисциплину я сам, понимаешь, не больно люблю: подъёмы всякие, отбои, но если взять самую основу, то, наверное, ни одно государство не заплатило такой большой кровью, чтобы быть сильным государством, какой заплатили мы… Вот тебе и «вообще»…
— Руки вверх! — закричал, неожиданно появляясь в дверном проеме, Митя Андреев, — А мы с Расулом слышали… Надо будет на собрании обсудить ваши разговорчики…
— Иди ты!.. — вяло огругнулся Сметанин.
Одно дело — разговаривать с Валькой Ярцевым, совсем другое — с Андреевым.
Митя поставил на бревно около костра котелок.
— Какой же это штаб? — Расул положил два одеяла, поставил свой котелок рядом с первым и удивлённо огляделся. — Дом какой-то разваленный… Теперь понимаю, зачем Иванов велел одеяла взять…
Расул вытащил из-за пазухи две фляжки с чаем.
— Что новенького? — спросил Сметанин, присаживаясь на бревно и жадно принимаясь за едва теплую крутую пшенную кашу.
— Все старенькое, — с усмешкой сказал Андреев. — Градов на «Вышке» устроился, а мы по лесу рыскай… Ты ему, бугаю здоровому, автомат всю дорогу тащил… и дурак, он тебя-то даже не вспомнил…
— Дурак так дурак, — согласился Сметанин. — Курить принесли?
— Ой, забыли! — Расул взмахнул руками и хлопнул себя по бушлату. — Мы же оба не курим… Хочешь, я сбегаю?…
— Перебьёмся…
— Как это — перебьёмся? — спросил Расул и вытащил из кармана карандаш и маленький блокнотик, куда он записывал непонятные русские слова.
— Перебьёмся, — значит проживем без чего-нибудь…
— Почту не привозили? — Ярцев отставил кашу и взялся за фляжку с чаем.
— Была бы, принесли. — Андреев снял рукавицы, положил их на бревно и присел на корточки у огня. — Что вздыхаешь, как слон в зоопарке? Письма идут тебе по два на неделю, а ты недоволен. Но, если трезво прикинуть, что одно письмо в год, что триста шестьдесят — без разницы… Три года есть три года: а женщина, она есть женщина, так они устроены, никуда не денешься.
Тоненькую пачку писем от Светланы Ярцев носил во внутреннем потайном кармане гимнастерки, который он сам пришил. Валентин не хотел, чтобы хоть строчка из этих писем попала на глаза чужому человеку. Иногда он доставал то одно, то другое письмо и читал: «…мама бросила меня на произвол судьбы — уехала в дом отдыха. Я сама себе хозяйка. Сегодня у меня «сладкий» день, и я ем только сладкое; купила полкило конфет и торт. Жалко, что ты далеко… Когда идет снег, я стою у окна и вспоминаю тебя…»
Читая это, Валентин сразу представлял комнату Светланы, то, как она стоит у окна, и вспоминал, что у этого окна он в первый раз её поцеловал; окно было открыто, мальчишка закричал на улице: «Чур не вожу…», и Светлана испугалась…
— Уважаемый товарищ Андреев прочтет лекцию на тему «Женщины двадцатого века»… Слушай, зачем молчишь? Мы аплодисменты будем делать, — Расул захлопал,
— Читаю первую главу теоретического курса. — объявил Андреев. — Садись, Расул… Итак, предположим, рядовой Ярцев хотел жениться на известной особе и женился. Выиграл он или проиграл? Проиграл! Почему? Потому что круг его знакомств ограничен чрезвычайно — две-три одноклассницы, выбор равен почти нулю… Постепенно граница его общения с людьми будет расширяться, выбор увеличиваться; и по теории вероятности у него через несколько лет будет гораздо больше шансов встретить женщину, которая соответствует его идеалу… Вопросы?
— Трепач ты, — сказал Ярцев.
— Вопросов нет… Продолжайте ваш скудный ужин…
Шум рации в углу прервался. Иванов откашлялся и произнес:
— Штаб, штаб, я — «Вышка». Как слышите меня?
Приём…
В углу снова монотонно зашумело.
— Очень хорошо вас слышим, незабвенный товарищ Иванов. — Андреев поднял фляжку над головой.
— Ваше здоровье…
Сергей встал, потянулся и сквозь пролом в стене вышел.
Над невысокими соснами прочерчивали темень раскаленные линии трассирующих пуль; время от времени медлительная ракета, зеленая или красная, поднималась к зениту, гася звезды, и зелёным или красным становился снег; сосны выбрасывали на него длинные тени и быстро втягивали их в себя.
Роты вели ночную стрельбу…
Через три дня батальон вернулся в город.
VI
1Сметании заступал в наряд в самое тяжёлое время суток — с ноля до двух часов; в этот промежуток времени, в тепле, рядом со спящими людьми, безудержно тянет ко сну.
Дневальный должен был стоять у тумбочки перед входом. Над постом горела лампа.
— Панкратов смылся, — сказал Сметанину Градов, которого он сменял.
— Как это смылся?
— В самоволку…
— А ты чего?
— А чего я? Куда он денется? Придет…
В ящик тумбочки Сметанин положил книгу; ящик он оставил выдвинутым и читал стоя. Садиться на табурет было не положено и опасно: можно уснуть и быть застигнутым врасплох дежурным по части.
Через пятнадцать минут у Сметанина зарябило в глазах, он задвинул ящик, отошел к окну, открыл нижнюю форточку и высунул голову наружу; в лицо словно плеснули холодной водой.
Вдруг послышался быстрый топот сапог по лестнице. Сметанин метнулся к тумбочке, поправил шапку, одёрнул гимнастерку, замер…
В казарму вбежал Панкратов.
— Мишин был?
— Нет…
— Он меня засёк…
— Как?
— Иду, а он из переулка… я сперва вроде не заметил, а когда заметип — за угол и рвать… он за мной… Сметанин, ты меня не видел. Бушлат заправь на вешалку… Дежурный по роте спит?
— Спит…
Панкратов в секунды разделся и затаился на койке.
У класса взвода связи Сергей аккуратно заправил на место бушлат Панкратова и встал у тумбочки в напряженном ожидании дальнейших событий.
Дверь снова распахнулась, стремительными, широкими шагами вошел и двинулся прямо на Сметанина подполковник Мишин, в руках у него был маленький чемоданчик.
«В баню, что ли, ходил…»
Сметанин четко сделал три шага навстречу комбату.
— Товарищ гвардии подполковник…
— Дежурного по роте ко мне! — прервал его Мишин.
Сметанин растолкал маленького сержанта из роты, который спал одетый, положив ноги в сапогах на табурет.
— Чего?.. Чего?..
— Комбат пришел… вызывает…
— Случилось чего? — вскакивая, застегивая ремень, надевая шапку и поправляя повязку на рукаве, хриплым со сна голосом спросил маленький сержант и откашлялся.
— Не знаю…
Сержант решительно пошел по коридору к Мишину, Сметанин за ним.
— Товарищ гвардии подполковник, за время моего дежурства в роте никаких происшествий не случилось. Дежурный по роте сержант Вдовин.
— А во взводе связи?
— Никак нет.
— Значит, всё хорошо… Вы спите… Самовольщики по городу разгуливают. Так?
— Не могу знать…
— Где уж знать… Вам сон дорог… Пойдемте посчитаем связистов… эту батальонную интеллигенцию…
Они вдвоем прошли в спальный зал, где из угла раздавался чей-то храп.
«Сейчас он возьмется за меня», — азартно подумал Сметанин, готовясь молчать в любом случае.
— Так… — протянул Мишин, выходя из зала… —
Все спят… и даже самовольщики спят… Дневальный!
— Я.
— Здесь кто-нибудь сейчас до меня проходил?
— Никак нет…
— Я вас спрашиваю, — особо выделяя «вас», сказал Мишин. — Вы никого не видели?
— Никак нет…
— Хо…ро…шо… — по слогам сказал Мишин и, заложив сжатые в кулаки руки за спину, покачался на носках, поскрипывая сапогами. — Очень хорошо…
— Он посмотрел на Сметанина, опустив углы тонкого рта. — Дежурный по роте, объявите взводу связи тревогу. Наряд сменить, возьмите людей из своего взвода…
— Взвод связи! Тревога! — крикнул сержант в сонную глубину казармы — Взвод связи! Подъем! Тревога!
— Заткнись! — крикнули из зала.
— Связисты! В ружье! — крикнул во весь голос Мишин и зажёг свет.
Иванов, сбрасывая с себя одеяло, закричал:
— Посыльный! За командиром взвода!
Вставали с ленцой, щурясь от света, но, заметив Мишина, все начинали торопиться.
— Товарищ сержант, — обратился Мишин к Иванову, — постройте взвод на первом этаже в штабе батальона. Я буду там… — Мишин резко повернулся и вышел; дверь за ним тяжко ухнула.
Проснулась рота; одни едва подняв голову от подушек, другие — сев на кроватях, смотрели, как одеваются связисты.
Проснулась рота; одни едва подняв голову от подушек, другие — сев на кроватях, смотрели, как одеваются связисты.
— Андрей, чего это вас? — спросили Золотова из роты.
— Делать ему нечего… — мрачно ответил Золотов.
В окно постучали, и Углов проснулся. Он быстро прошёл босиком по холодному полу и открыл форточку.
— Товарищ старший лейтенант, тревога! — крикнул Градов.
— Что там ещё такое?
— Мишин говорит, видел нашего в самоволке. Он взводу тревогу объявил…
— А, черт… Ладно, иди, я тебя догоню…
— Закрой форточку, — попросила Нина.
Он отошёл от окна и стал быстро одеваться.
— Что-нибудь серьёзное?
— Везёт мне… — Углов натянул сапог и сел на стул. — Самоволка… и попались Мишину. Он уж случая не упустит…
— Марат, подойди сюда…
— Ну, что? — Углов ещё в одном сапоге подошёл к кровати.
— Поближе…
Он наклонился.
Она обхватила его рукой за шею и поцеловала.
— Не волнуйся… Обойдется…
2Штаб батальона размещался в небольшой комнате, где стояли два казенных шкафа, однотумбовый стол, стул около чего, ещё несколько у стены; между шкафами один на другом возвышались два маленьких коричневых сейфа. По стенам были развешаны схемы и таблицы — творения батальонного писаря.
Мишин сидел, наклонясь к столу, он тихо сказал:
— Товарищи связисты, один ваш товарищ тяжко нарушил воинскую дисциплину. Он был замечен мною в самовольной отлучке… Было это, Панкратов? — Мишин посмотрел на солдат, потрогал усы и снова опустил голову,
— Никак нет…
— Дневальный, когда рядовой Панкратов явился о казарму? — спросил Мишин Сметанина.
— Не могу знать… Я его не видел… Лёг, наверное, спать вместе со всеми, — пожал плечами Сметании.
— Никак нет… Не могу знать… — постепенно повышая голос, повторил Мишин. — Как скалу разрушают вода, ветер и солнце, так аморальщики лгуны разрушают монолит нашей армии… Но я не позволю! Каленым железом мы будем выжигать в батальоне эту заразу… Не для того мы воевали, не за это нам Родина давала награды…
— Товарищ подполковник, — сказал в наступившей тишине Ананьев, — может быть, если бы мы воевали, у нас здесь. — он похлопал себя по левой стороне груди, — тоже бы что-нибудь было…
Мишин стремительно поднялся из-за стола, в этот момент открылась дверь штаба, вошел Углов, за ним стоял посыльный — Градов.
— Товарищ подполковник, старший лейтенант Углов по вашему приказанию прибыл…
— Отлично, — сказал Мишин. — Прекрасно, что прибыли. Слушайте боевой приказ: взводу связи немедленно выйти в район сосредоточения батальона и ждать там моих дальнейших приказаний… Форма: попная боевая, с рациями. Вопросы есть?
— Никак нет, — четко ответил Углов.
— Взвод! — скомандовал Мишин. — Нале-во! Из штаба шагом… марш!
Мишин остался один, сел на стул и стал старательно рассматривать календарь под стеклом.
«А может быть, ошибся?.. Нет! Каждого связиста ведь знаю… Конечно, Панкратов… Его фигура… бегает он здорово… А этот Сметанин покрывает…»
Мишин возвращался в первом часу ночи из городского Дома офицеров. Он взялся настроить там пианино — довоенный «Красный Октябрь». Инструмент был в плохом состоянии: трещина в деке, неисправен механизм… Он начал работу сразу после прихода батальона из лагерей. И утопляя молотком колки в буковой доске, меняя фильц — белый войлок на молоточках, укрепляя пружины глушителей, он вспоминал отца, его круглую спину, клочковатые седые волосы и то, как он стоит боком к инструменту, с никелированным настроечным ключом-восьмеркой, правой рукой держа этот ключ и поворачивая им колки, а пальцами левой ударяя по клавишам.
Свой первый инструмент, старенький «Беккер», подполковник Мишин отремонтировал и настроил в двенадцать лет, когда звали его Федькой и когда мечтал он стать великим пианистом. Правда, темперацию, то есть тонкую настройку этого «Беккера», делал отец.
Иногда, бреясь и глядя на себя в зеркало, Мишин сомневался, был ли действительно этот коротко остриженный, тяжелолицый подполковник с ниточкой усиков над верхней губой тем мальчиком, который ходил в музыкальную школу и мог заплакать только оттого, что где-то далеко в летнем саду духовой оркестр плавко выводит вальс «На сопках Маньчжурии».
Мишин ушел в армию шестнадцати лет, вместе с отцом в ополчение. Он пригрозил родителям, что всё равно сбежит на фронт. Мать, зная характер сына, отпустила его с отцом — так ей казалось спокойнее, безопаснее.
Подполковник Мишин хорошо помнил то лето, ту осень — тысяча девятьсот сорок первый год.
Он помнил, как третьего июля они с отцом пришли к серому зданию райкома партии записываться в ополчение.
Через сутки, разделенные двумя шеренгами, они шагали в общей колонне ещё по-граждански одетых, невооруженных людей, пели со всеми: «Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней…»
На московских улицах им вслед оглядывались редкие прохожие и козыряли милиционеры…
Потом был сосняк в Химках, пыль знойных дорог, натертые ноги, гул немецких самолетов, бомбежки, горячие спелые хлеба, горящие деревни, линии свежих окопов, чужие танки…
Отец погиб под Вязьмой десятого октября.
А Фёдор Мишин попал в плен, но бежал, вышел к своим и прошел до конца всю войну, до Кенигсберга, где был легко контужен и где осколком мины ему отсекло кончик безымянного пальца на левой руке…
К строевой службе он оказался годен, но музыкой заниматься уже не мог, только иногда для души занимался настройкой…
3Жесткий, оледенелый в крупные зерне наст хрустел под лыжами. Луна в радужной пелене светила над открытым полем. На дальних холмах темнел лес.
Взвод молча и споро, будто совершая привычную работу, двигался по обочине дороги.
Сметанину было тяжело держать общий напряжённый темп; всего час назад у тумбочки дневального каждая клетка его тела жадно ждала сладкого мгновения: холода простынь, жесткой подушки, тишины засыпания… Но надо было идти и идти, не отставая от товарищей, чувствуя за спиной тяжесть сундучка рации, вдыхая холодный ветер. Несмотря на большую усталость от бессонной ночи и этого движения, на душе у Сметанина было легко. Он знал твердо со школьных лет, что выдавать товарища плохо; и то, что он поступил так, как привык, не боясь Мишина, облегчало ему работу…
Машина с фарами, приглушенными сверху щитками светомаскировки, на большой скорости обогнала взвод, притормозила метрах в трехстах впереди.
— Шуршим, братцы, живее; дядя Федя подкатил…
— Давай принципиальный перекур…
— Кончай гам! — крикнул Углов.
— Отставить разговоры! — повторил за ним Иванов.
Углов понимал, что командир батальона отдал приказ сгоряча. Нельзя же было из-за одного человека поднимать взвод и посылать людей в район сосредоточения.
«Его самого за это по головке не погладят», — думал Углов, вспоминая все те слова, которые говорили недавно Мишину на партийном собрании о его резкости и чрезмерной суровости к подчинённым.
Все замолчали. И так же молча, подчеркнуто молча и энергично, подошли и миновали место, где стояла машина; за ветровым стеклом рядом с шофёром в редких вспышках сигарет было видно лицо комбата.
Мишин испытывал сейчас некоторую неловкость перед Угловым за то, что поднял его взвод по тревоге: завтра в полку пойдут разговоры, Углова будут вызывать к начальству — и все из-зэ того, что Мишину показалось, будто солдат, мелькнувший впереди него на ночной улице, — Панкратов. Ему представились мысли Углова и солдат, идущих одинокой цепочкой по снежному полю; они могли только ругать его и думать, что старый холостяк бесится от одиночества. Сейчас погоня за солдатом казалась ему глупой. Он почувствовал, что сам себе испортил вечер. Но тогда — в первую минуту, только увидев знакомую фигуру, — Мишин мгновенно и ясно вспомнил страшный случай десятилетней давности: двое солдат его роты ушли на ночь в деревню, где в пятое послевоенное лето справляли пьяно и горько яблочный спас, и один из солдат был там убит под утро, — из ревности ли, из пьяного ли озорства его полоснули ржавым серпом по горлу.
Мать солдата, приехав на похороны, кричала Мишину — тогда ещё ротному командиру: «Убийца!»
А он командовал ротой всего вторую неделю…
Дверца машины распахнулась; подполковник Мишин крикнул вслед взводу:
— Командир взвода связи! Ко мне!
Углов резко, одним переносом лыж, развернулся и подъехал к машине.
Взвод остановился. Солдаты, воткнув впереди себя лыжные палки, наклонились, опираясь на них.
— Взвод, стой, — тихо сказал Иванов уже после того, как Маков, шедший впереди, и за ним весь взвод остановились.
— Дерьмо ты, Васька — сказал негромко Золотов.