– Семейная традиция, – хрипел он, встряхивая ее и все сильнее стискивая горло. – Вот что тебе нужно! И снова ты пытаешься завладеть троном от имени шайки авантюристов-митаннийцев. Ибо вы, митаннийцы, – авантюристы, все вы верные слуги короны, достойные всяческих наград, но пусть сжалятся боги над тем фараоном, что встанет у вас на пути.
– Ты несправедлив, Гор. Три поколения моей семьи беззаветно служили Египту, – с трудом выдохнула она. – Мой отец не заставлял тебя делать меня императрицей. У него не было возможности. Ты сам возвел меня в божественный сан.
Внезапно он отпустил ее, и она попыталась незаметно отдышаться.
– Я любил Иуйу. Я верил ему. Я люблю тебя и верю тебе, Тейе. Мне очень плохо. Иногда я уже не в силах выносить эту боль. Кассия, гвоздичное масло, мандрагора – ничего не помогает.
– Я знаю, – сказала она, поднимаясь. – Только это поможет.
Положив руки ему на плечи, она наклонилась и поцеловала его. Он тихо вздохнул, опуская ее себе на колени, и вскоре его губы отыскали ее накрашенный сосок. Так много изменилось, Аменхотеп, но только не это, – подумала она, радостно покоряясь ему. – Несмотря ни на что, я до сих пор обожаю и боготворю тебя.
– Нефертити? – прошептала она и вскрикнула: он укусил ее.
– Если хочешь, – ответил он с дрожью наслаждения в голосе.
Потом стянул парик с ее головы и запустил руки в ее длинные локоны.
Перед самым рассветом она покинула его, мирно спящего, забывшего на несколько часов о своей боли. Ей хотелось остаться с ним, качать его и баюкать, тихо напевая, но вместо этого она подобрала свой парик, снова застегнула иектораль со сфинксом на покрытой синяками шее и вышла, медленно закрыв за собой дверь. Суреро и ее вестник спали: один, согнувшись, на табурете, другой на полу, привалившись спиной к стене. Факелы в длинном коридоре погасли, стражники сменились, их лица казались усталыми и осунувшимися, но взгляд был неизменно бдительным. В эфемерную прохладу летней ночи вливался бледный серый свет. Тейе уже хотела легонько тронуть вестника носком сандалии, как вдруг услышала шорох за спиной и обернулась.
Посреди коридора в нерешительности застыла Ситамон; белый лен короткой накидки, тонкой, как паутинка, пенился, обнимая точеные плечи. Она была без парика, непокорные каштановые волосы вились у лица, схваченные серебряным обручем. На руках были серебряные амулеты, а на груди – ожерелье из серебряных сфинксов и скарабеев. Тейе, обессиленная и пресытившаяся, посмотрела на девушку, и вдруг у нее явственно возникло ощущение, что она смотрит назад сквозь годы и видит себя; на секунду она замерла, с болью осознавая, что прошлого уже не вернуть. Тейе шагнула навстречу дочери.
– Он не нуждается в тебе сегодня, Ситамон, – сказала она; от звука ее голоса вестник проснулся и вскочил. – Он уснул.
Увидев, как на надменном лице дочери промелькнули ревность и разочарование, Тейе ощутила внезапный прилив чисто женского превосходства. Не пристало императрице радоваться, препятствуя Ситамон в осуществлении ее желаний, – подумала она покаянно. – Подобная мелочность – удел стареющих наложниц больших гаремов. Она тепло улыбнулась. Ситамон не ответила на ее улыбку. Постояв немного, девушка чопорно поклонилась и исчезла в сонном полумраке.
Возвратившись в свои покои, Тейе перекусила под звуки лютни и арфы, обычно будившие ее по утрам, и послала за Неб-Амоном. Он ожидал вызова и явился быстро – полноватый, приятный человек в длинном, до пола, платье писца, с наголо выбритой головой и безупречно накрашенным лицом. Освободившись от груза свитков, он поклонился, воздев к небу раскрытые ладони.
– Приветствую тебя, Неб-Амон, – сказала Тейе. – Слишком жарко, чтобы заниматься делами, сидя на троне, и я решила прилечь. – Что она и сделала, прислонившись затылком к прохладному изгибу подголовника из слоновой кости. Пиха укрыла ее покрывалом, а носитель опахала принялся обмахивать голубыми перьями. – Я прикрою глаза, но мои уши останутся открытыми. Садись.
Писец сел в кресло рядом с ложем, Пиха вернулась в свой угол.
– Здесь не так много стоящего внимания царицы, – начал Неб-Амон, перебирая папирусы. – Из Арзавы[7] обычные жалобы на вторжение хеттов, и, конечно, письмо от хеттов с протестом против набега Арзавы через их общую границу. Я сам могу ответить на это. Из Кардуниаша[8] – сразу после традиционного приветствия – просьбы прислать еще золота. Я бы не советовал Великому Гору вообще что-либо им посылать. Они получили от нас достаточно, но подкрепляют свои требования завуалированными угрозами заключить соглашения с касситами и ассирийцами в случае, если фараон перестанет присылать им доказательства своей дружбы.
– Фараон проведет на востоке военные маневры, – пробормотала Тейе. – Этого будет довольно. Из Митанни есть что-нибудь?
– Да. Тушратта уведомляет нас, что он придержит приданое, пока город Мисриан официально не будет принадлежать ему, то есть пока не пришлют свиток, подтверждающий его право. Золото и серебро он уже получил. Царевна Тадухеппа прибыла в Мемфис. Сообщение доставили сегодня утром. Тейе на миг раскрыла глаза.
– Значит, гарем действительно ожидает пополнения, – пробормотала она. – Несмотря на долгие пререкания, похищение послов, пустые обещания и взаимные оскорбления, малышка Тадухеппа в Египте.
Хотела бы я еще хоть раз увидеть Митанни, – вдруг подумала она. – Родину моих предков. Кто знает, может быть, этот новый царь, Тушратта, – мой дальний родственник. Как странно!
– Что-нибудь еще?
Неб-Амон помедлил.
– Еще нет официального подтверждения, но ходят слухи, что в землях хеттов появился новый царевич. Он сплачивает людей. Похоже, Хеттское царство, в конце концов, оправится от разграбления Богаз-Кёя.
– Возможно, хотя с врагом, которому удалось проникнуть в столицу страны, не так просто справиться. Особенно если его тайно снабжают оружием и продовольствием. – Тейе повернула голову и посмотрела на Неб-Амона невидящим взглядом. Она вдруг нахмурилась. – Мы знаем, что Тушратта воспользовался беспорядками среди хеттов, чтобы укрепить собственные позиции, помогая мятежным государствам – вассалам Хеттского царства. Равновесие власти между царством Митанни, Египтом и Хеттским царством было хрупким, и теперь оно нарушено.
– Хетты сейчас очень слабы.
– Но ослабление хеттов означает укрепление Митанни. Нужно внимательно следить за развитием событий. Мы не можем позволить царству Митанни слишком расшириться, но при этом нельзя позволить хеттам стать слишком самоуверенными. У нас есть соглашения с хеттами?
Неб-Амон кивнул:
– Да, но они уже устарели.
– Мы можем возобновить их, если будет необходимо. Известно что-нибудь о характере этого царевича? Как его зовут?
– Стражи пустыни говорят, что он молод, решителен и достаточно беспощаден, чтобы при необходимости рискнуть стать правителем Хеттского царства. Он победил в дворцовом перевороте, моя госпожа. Его имя Суппилулиумас.
Тейе рассмеялась.
– Варвар! Египет легко договорится с ним, если возникнет необходимость. Дипломатично, разумеется. Что еще?
Оставалось еще немного. Груз из Алашии,[9] новая партия быков из Азии, золото из копей Нубии и вазы из Кефтиу.
– Пришли мне одну позднее. Хочу посмотреть качество, – сказала Тейе. – Ступай, Неб-Амон. Фараон поставит свою печать там, где необходимо.
Неб-Амон тотчас собрал папирусы, поклонился и вышел. Совершив омовение и надев свежее платье, Тейе послала за вестником.
– Вызови мою стражу. Мы отправляемся в гарем.
В сопровождении солдат – впереди и сзади – и носителей опахала и метелки по бокам Тейе выплыла из-под высокой крыши дворцовой террасы. Хотя до полудня было еще далеко, во дворе было уже полно резвящихся в фонтанах детей. Рабыни и служанки склоняли головы при ее появлении. На широкой вымощенной площадке перед залой для приемов Аменхотепа толпились представители иноземных посольств, здания которых усеивали дворцовую территорию; они ожидали, когда фараон или его управители смогут принять их. Услышав предупредительные выкрики вестника, они тоже склонялись в почтительных поклонах, пока Тейе шествовала сквозь толпу. Лишь только закрылась тщательно охраняемая дверь между публичными помещениями и причалом гарема, шум сразу затих. Тейе со стражей повернула налево, миновав украшенный колоннами вход в дом женщин, и тотчас перед ней предстал Херуф, ее главный управляющий, а также хранитель дверей гарема; его короткое платье трепетало на ветру, задувавшем в сады, расположенные позади зданий. Тейе протянула ему руку.
– Тебе предстоит подготовить и обставить новые комнаты и купить еще рабынь, – сказала она, когда он поцеловал кончики ее пальцев. – На днях прибывает иноземная царевна Тадухеппа.
Херуф вежливо улыбнулся:
– Царевна Гилухеппа будет несказанно рада, моя госпожа. С того времени, как убили ее отца, а брат стал править страной, она сама не своя до новостей из Митанни. Тадухеппа – ее племянница, она привнесет в комнаты Гилухеппы дыхание дружеского общения.
– Памятуя о том, что Гилухеппа является царской женой почти столько же лет, сколько и я, мне трудно понять, почему она все еще тоскует по лишениям и опасностям варварской страны, – сухо заметила Тейе. – Но я пришла сюда не затем, чтобы обсуждать митаннийских женщин фараона. Я хочу увидеть царевича.
– Он только что поднялся и сейчас в саду у озера, моя царица.
– Хорошо. Проследи, чтобы нас не беспокоили.
В одиночестве Тейе шла по галерее, наслаждаясь благословенным ветерком. Слева и справа двери были открыты. Она проходила мимо небольших гостиных, где женщины принимали своих управляющих и родственников, мимо совсем маленьких личных покоев, в которых они зимними вечерами собирались поболтать вокруг жаровни. От главной галереи ответвлялись коридоры, где вдоль стен возвышались статуи богинь Мут, Хатхор, Сехмет, Таурт; это были божества, перед которыми женщины воскуряли благовония, шепча молитвы о красоте, плодовитости, продлении своей молодости и здоровье детей. Коридоры вели в апартаменты жен фараона, живущих в этом же крыле, в глубине дворцового ансамбля. Покои наложниц были разбросаны по многим зданиям, и особенная, душная атмосфера гарема постепенно окутывала Тейе. Повсюду эхом раздавались смех и визгливая болтовня. Бряцанье бронзовых ножных браслетов, звон серебряных украшений, мелькание желтых, алых, синих одеяний, исчезающих за поворотом. Где-то в конце галереи, ведущей в детские, жалобно плакал больной ребенок. Вдруг из неплотно затворенной двери пахнуло фимиамом и донеслось благозвучное пение иноземных молитв, может быть сирийских или вавилонских. В другом дверном проеме она увидела нагое тело с вытянутыми руками и услышала плач флейты.
Ненавижу гарем, – в тысячный раз подумала Тейе, вырвавшись, наконец, на ослепительный солнечный свет. Она пошла к озеру. – Месяцы, которые я провела здесь, были самыми трудными в моей жизни. Я была испуганной и упрямой двенадцатилетней девчонкой, одной из многих жен фараона. Не помогало и то, что моя мать – Украшение царского престола – тоже жила здесь. Она управляла другими женщинами, как военачальник своими войсками, применяя кнут и проклятия, и ругала меня за то, что я бегаю по этим лужайкам рано утром, голой и ненакрашенной, пока все в гареме еще сладко спят. Если бы Аменхотеп не полюбил меня, я бы, наверное, отравилась.
При виде своего последнего оставшегося в живых сына она отогнала прочь невеселые воспоминания. Он сидел, скрестив ноги, на папирусовой циновке у озера, в тени маленького балдахина. Он был один; руки неподвижно лежали на коленях, покрытых белой юбкой, взгляд был прикован к белому мерцанию воды и солнечным бликам на ряби озера. Неподалеку отбрасывала пятнистую тень маленькая рощица, но он выбрал именно это место, под натянутым балдахином, в ослепительно ярком свете солнца. Погруженный в созерцание, он не заметил приближения Тейе и поднял взгляд лишь в последний момент. Он распростерся ниц на траве, выражая почтение, и снова уселся на циновку.
Тейе изящно опустилась рядом с ним. Он не смотрел на нее, погруженный в молчаливое самосозерцание, по-прежнему не отрывая взгляда от поверхности озера. Как и при каждой их встрече, ею овладело чувство смущения и отчужденности. Она ни разу не замечала за ним проявления хоть какой-нибудь активности; за девятнадцать лет она так и не смогла понять, является ли его сдержанность свидетельством крайнего высокомерия, стоическим принятием своей судьбы или признаком слабоумия. Она знала, что женщины гарема относятся к нему со смешанным чувством привязанности и пренебрежения, как к приблудному щенку, и не раз за эти годы задавалась вопросом, понимает ли ее муж, что такое отношение окружающих тлетворно влияет на душу взрослеющего юноши. Разумеется, он понимал. О вырождении человеческой натуры он знал больше, чем кто-либо другой.
– Аменхотеп?
Он медленно обратил к ней взгляд кротких, прозрачных глаз, и его полные губы изогнулись в улыбке, отчего выступающий, неестественно длинный подбородок сделался еще заметнее. Царевич был некрасив, почти отвратителен. Некоторое благообразие его лицу придавал только тонкий орлиный нос.
– Матушка? У тебя утомленный вид. Сегодня все выглядят утомленными. Это из-за жары. – Голос у него был высокий и тонкий, как у ребенка.
Ей не хотелось говорить о пустяках, ей не терпелось сообщить ему поразительную новость, но в какое-то мгновение она поняла, что не может подобрать слова. Поборов нерешительность, она начала:
– Долгие годы я мечтала о том, чтобы сказать тебе это. Хочу, чтобы ты приказал своим управляющим и слугам упаковать все, что желаешь взять с собой. Ты покидаешь гарем.
Улыбка не исчезла с лица, но длинные смуглые пальцы стиснули сиявшую белизной ткань юбки.
– Куда я поеду?
– В Мемфис. Ты будешь назначен верховным жрецом Птаха.
– Фараон умер?
– Нет. Но он болен и знает, что должен назвать тебя своим преемником. Прямой наследник всегда служит верховным жрецом в Мемфисе.
– Значит, он умирает. – Он устремил взгляд к небу. – Мемфис совсем близко от Она, правда?
– Да, да, очень близко. И ты увидишь громадные гробницы предков, и город мертвых в Саккаре, и чудесный Мемфис. Ты будешь жить в летнем дворце фараона. Ты рад?
– Конечно. Можно мне взять с собой моих музыкантов и зверушек?
– Все, что захочешь. – Ей было немного досадно, что он не проявил никаких эмоций, но она объяснила это тем, что он еще не до конца осознал, насколько может теперь измениться его жизнь. – Думаю, нужно полностью освободить твои покои, – продолжила она. – Сюда ты уже не вернешься, и, кроме того, тебе как Гору-в-гнезде предстоит жениться, а будущая царица Египта вряд ли станет жить где-либо, кроме собственного дворца.
Впервые ей удалось расшевелить его. Он резко повернулся, и на мгновение в его глазах вспыхнуло удовлетворение.
– Мне отдадут Ситамон?
– Нет. Ею по-прежнему располагает фараон.
– Но она моя сестра, и она истинно царской крови. – Он поджал губы, нахмурясь.
Доволен он или разочарован тем, что не может получить ее в жены? – задумалась Тейе.
– Сын мой, дни, когда трон передавался только человеку, женатому на особе истинно царской крови, прошли. Теперь выбор делает либо сам фараон, либо оракул Амона.
Аменхотеп скривил губы в презрительной усмешке.
– Меня сын Хапу выбрал бы последним из всех. Я рад, что он умер. Я его ненавидел. Матушка, это ведь ты заставила фараона принять такое решение, правда? – Он оторвал руки от колен и принялся задумчиво теребить крылья своего белого кожаного шлема. – Я хочу Нефертити.
Тейе была поражена.
– Я тоже выбрала для тебя Нефертити. Твоя двоюродная сестра станет тебе достойной супругой.
– Она порой навещает меня и приводит дядюшкиных бабуинов. Она ходит в библиотеку и берет для меня свитки для изучения. Мы говорим с ней о богах.
Значит, Нефертити серьезнее, чем мне казалось, – подумала Тейе.
– Это очень мило с ее стороны, – вслух сказала она. – Тебе предстоит служить в Мемфисе в течение года. Потом вернешься в Фивы, женишься и построишь собственный дворец. Я помогу тебе, Аменхотеп. Знаю, тебе придется нелегко после стольких лет заточения.
Он потянулся к ней и погладил ее руку.
– Я люблю тебя, матушка. Это все благодаря тебе. – Его нежные пальцы ласкали ее запястье. – Захочет ли фараон увидеть меня перед отъездом?
– Не думаю. Он очень плох.
– Но его страх передо мной вполне жизнеспособен! Пусть будет так. Когда я должен ехать?
– Через несколько дней. – Она поднялась, он поднялся тоже, и, поддавшись порыву, она поцеловала его гладкую щеку. – Желает ли царевич Аменхотеп основать свой собственный гарем?
– Со временем, – важно ответил он. – Но я сам стану выбирать себе женщин, когда буду готов. Пока в Мемфисе мне будет не до этого.
– Тогда я покидаю тебя, чтобы передать твои распоряжения. Да живет твое имя вечно, Аменхотеп.
Он поклонился. Когда через несколько мгновений она оглянулась, он все еще стоял там, где она оставила его. Лицо Аменхотепа было непроницаемо.
Прежде чем погрузиться в ежедневную официальную рутину, Тейе отправила сообщение своему брату Эйе с просьбой оставить все дела на заместителей и ждать ее дома. Потом она с трудом досидела до конца приема, слушая ежедневные отчеты царского казначея, рассеянно отказалась от фруктов, предложенных Пихой во время короткого перерыва. Все ее мысли были поглощены изменениями в судьбе сына и бременем новой ответственности, которое налагала на нее его свобода, ей не терпелось обсудить все это с Эйе. Не успел последний управитель с поклоном покинуть зал, как она уже сошла с трона, нетерпеливо вызывая свой паланкин.