Сначала он шел медленной скользящей походкой по едва различимой тропинке в сторону леса. Облетевшая листва желтым ковром покрывала опушку. Справа и слева простирались холмистые поля, в небе светило прохладное солнце. Я продвигался короткими перебежками, пригибаясь, когда Фу менял направление. Мне казалось, он идет к лесу, но он свернул на другую тропинку, которая поднималась по склону холма.
Появилась кирпичная стена; новая, аккуратно сложенная. За ней виднелись верхушки кипарисов. Фу прошел вдоль стены и скрылся за воротами. Только дойдя до этих ворот, я понял, что мы пришли на кладбище.
Я следовал за ним, минуя часовни и ряды надгробий. "Семья Ломера". "Здесь лежит...", "Прохожий, помолись за него..." Фу прошел по центральной аллее, потом свернул направо. Я был метрах в двадцати от него, когда он остановился перед могилой, которая казалась свежее остальных. Я видел, как он склонился над ней, осторожно поставил свои горшки и стал выдергивать из земли погибшие цветы. Потом собрал опавшие листья и вместе с мертвыми цветами выбросил их в мусорное ведро. В конце концов перед надгробием осталось лишь три горшка. Потом он застыл, опустив глаза в землю и молитвенно сложив ладони. И тогда я почувствовал, что мое сердце бешено колотится, его удары передавались дереву, к которому я прислонился.
Как она тогда сказала? Нет, это я спросил: "Кто умрет, когда я уеду?" И она ответила: "Я". Внезапно мои нервы превратились в клубок взбесившихся гадюк. Едва сознавая, что делаю, я побежал и схватил садовника за плечо.
- Что случилось, Фу?
Когда он увидел меня, его глаза так округлились, что стали похожими на две лупы, и голова откинулась назад, словно уберегаясь от моего безумия. Но я настаивал: "Скажи мне правду!" Внезапно в его глазах вспыхнула ненависть, и он ударил меня сначала в ухо, потом по шее - он целил в нос, но я наклонил голову. Потом он попытался убежать, но я поймал его за куртку, которая тут же порвалась. Когда он обернулся, чтобы высвободиться, я сбил его с ног. Вдруг я почувствовал, что моя правая нога оказалась словно в капкане. Острая боль пронзила все тело, и я упал. Некоторое время в голове стоял довольно странный шум. Потом все провалилось в небытие. Старик послал меня в нокаут.
Я смутно сознавал - вернулось ли это сознание или мое астральное тело гналось за садовником? - что он бежит по каменной дорожке. Моя голова была прислонена к надгробию, и мне достаточно было скосить глаза, чтобы прочесть вырезанную на нем надпись: "Семья Дув". Я осторожно положил руку на камень, ощущая физическую потребность погладить его и согреть своим живым теплом. Потом я открыл глаза - разве я уже не открыл их? Повсюду вокруг и внутри меня царил ужас. Подняться на ноги было так трудно, словно пришлось собирать себя по частям. Я побрел к кладбищенским воротам.
- Беги, - повторил я, - ты должен бежать.
В тишине мой голос звучал очень странно. Я надеялся встретить кого-нибудь у ворот - сторожа, крестьянку, кого угодно. Мне просто хотелось задать вопрос и получить на него ответ. Но Господь, дабы испытать меня, сделал это утро совершенно безлюдным. Только далеко в поле кто-то работал на тракторе. И справа высился собор, презиравший преходящие людские страдания. Потом я вспомнил, что в сквере стоит моя машина, и тогда наконец побежал.
Выехав на тополевую аллею, я увидел такое же скопление народа перед домом Бонафу, как и в первый день. Они наблюдали за мной с нескрываемым любопытством, потому что я совершенно не был похож на обычного посетителя. "Острый приступ", - вероятно, решили они. Я прошел прямо к дому и постучал в дверь. Никто не отозвался. Я опять принялся стучать. Сзади что-то сказали на местном диалекте, но я не понял. Наконец дверь открылась, и на пороге появился Бонафу, он был в ярости. Потом он узнал меня.
- Ах, это вы, - сказал он, - заходите.
Целитель был, как обычно, в рубашке без пиджака. В маленькой пыльной прихожей он как будто заколебался. Там в ожидании приема сидели четыре человека, в том числе женщина в черной соломенной шляпке, украшенной искусственными фруктами; трое мужчин держались несколько поодаль. Бонафу огляделся, словно ища, куда бы меня усадить, и не имея смелости заговорить первым. И вдруг где-то на втором этаже раздался неистовый вопль, и его раскаты, казалось, сотрясли весь дом до основания.
- Серж!
Сразу послышался топот бегущих ног. Она прижалась ко мне радостно и страстно. И я опять держал ее в своих объятиях. Это продолжалось около часа. Где-то в глубине моей души из боли, отчаяния, пустоты рождалась новая жизнь. Тепло вновь разлилось по моим жилам.
10
- Все вверх дном, - повторяла она. - Что случилось?
Она ходила из комнаты в комнату, всплескивала руками, словно маленькая школьница, потерявшая свой пенал.
- Во что ты тут играл?
Я медлил с ответом и в конце концов решил пока не говорить правду.
- Мне казалось, что дом стал необитаемым. Я хотел найти какие-то признаки жизни.
Тереза не обратила внимания на мое абсурдное объяснение. Решив, что вечер холодный и нам нужен огонь, она запихала в камин несколько старых досок, добавила немного скомканной бумаги и придавила все это тяжелым бревном. Казалось маловероятным, что подобное сооружение загорится. Однако через минуту пламя взметнулось вверх, как джинн, и дерево весело затрещало. Тереза села, очень довольная собой.
- Я переселилась к дяде. На время. Я иногда так делаю... Что там произошло на кладбище?
Я подробно ей рассказал, как тайно преследовал садовника, как подумал, что он ведет меня к ее могиле, и как Фу набросился на меня со страстью маньяка. Она засмеялась своим ленивым смехом. О, этот смех! Я готов был хоть триста раз умереть ради этого ласкового смеха.
- Не обижайся на него, - сказала Тереза. - Он старый солдат.
Это не повод. Я тоже был солдатом. Даже проиграл войну - и это достаточно хорошая рекомендация. Потом я спросил: "Почему он набросился на меня?"
Из ее рассказа я понял, что когда-то давно - как давно, мне не удалось установить, поскольку у Терезы было довольно слабое чувство времени - Фу был безумно влюблен в ее мать. После аварии - впервые она упомянула аварию - свет навеки померк в его глазах, и он стал каждый день носить свежие цветы на ее могилу.
- Вот почему он выращивает эти ужасные цветы. И старается, чтобы никто не узнал.
Тогда - поскольку маленький Фрейд дремлет в каждом человеке - я ухватился за возможность расспросить Терезу о матери.
- Она была красива?
- Ну...
- Ты ее очень любила?
- Я никого особенно не любила, кроме тебя, - сказала Тереза. Но она упомянула еще одну вещь: у матери была страсть к цветам.
- В этом доме всегда было много цветов. Только мать не могла вынести, когда они увядали. Цветы меняли каждый день, и всегда их не хватало.
Огонь умер с приходом ночи. Тереза умолкла. В темноте она дышала глубже, как растение. Я наклонился и нежно поцеловал ее глаза. Делая это, я испытывал блаженное чувство полной свободы. Где-то далеко были Берни, Ким. Я сам оказался где-то далеко. Она медленно повернула голову медленнее, чем вращались зубчатые колеса в настенных часах, которые висели в прихожей. Эта маленькая королева тишины могла пробыть в таком состоянии лет триста и не проронить не звука.
- Когда ты молчишь, мне страшно.
- Мне тоже страшно, - призналась она и добавила, как будто этот вопрос интересовал ее чисто теоретически: - Почему нам страшно, когда мы вместе?
- Потому, что мы любим друг друга.
- Что с нами будет?
Я не ответил. Тема была столь неопределенна, что я решил отложить ее на потом - как проблемы Юго-Восточной Азии. И я заявил, что хочу есть. "Сейчас охотничий сезон. Я просто мечтаю о куропатке". Она моментально исчезала и вернулась с блюдом бисквитов, которым на вид было несколько недель.
- Нет, я по-настоящему проголодался. Целый день ничего не ел.
Тереза приложила кончик указательного пальца к губам - жест, означавший, что она думает.
- Хорошо, - сказала она наконец, - мы отпразднуем твое возвращение. У нас будет паштет и много-много красного вина. Прекрасно. И у нас будет кукуруза в початках. Последнее я воспринял без энтузиазма, но ничего не сказал.
Потом примерно полчаса я мог вдыхать шедший из кухни пресный аромат кукурузных початков, варившихся в воде. Но паштет был великолепен, и вино незабываемо, - слой пыли в палец толщиной покрывал принесенную из погреба бутылку. Поскольку Тереза выпила совсем мало, почти все досталось мне. Когда мы встали из-за стола, я был пьян. Потом она засмеялась и сказала, что хочет покурить. Меня восхитило, как Тереза зажгла мою сигарету, и еще больше, как она держала ее между большим и указательным пальцами, осторожно вынимая изо рта после каждой затяжки, словно это был какой-то драгоценный предмет. Потом я предложил вымыть посуду.
Когда мы стояли перед раковиной, - Тереза мыла и полоскала, а я вытирал, - на четвертой тарелке я вдруг набрался храбрости и сказал:
Когда мы стояли перед раковиной, - Тереза мыла и полоскала, а я вытирал, - на четвертой тарелке я вдруг набрался храбрости и сказал:
- Я тут искал кое-что.
- О чем ты?
- Сегодня днем я искал здесь фигуру из воска с воткнутыми в нее иголками.
- Не понимаю, объясни.
- И еще я искал пропавшую фотографию моей жены и прядь волос.
- Зачем?
- Я думал, что найду их здесь.
- Здесь... По почему здесь?
- Когда я вернулся в Париж, жена заболела, и я думал, что кто-то наложил на нее заклятье.
- Кто?
- Ты.
- Ты и самом деле веришь в что?
- Верил.
- А сейчас?
- Не знаю. Я ходил к одному специалисту, который снимает заклятья. Он говорил много и не сказал ничего.
- Да, так часто бывает. Я знаю здесь одного человека. Хочешь, сведу тебя к нему?
- Это последняя соломинка...
- Он действительно знает свое дело. К нему приезжают отовсюду.
- Это действительно последняя соломинка.
- Кто наговорил тебе такую чепуху?
- Откуда мне знать? - Я осторожно положил в шкаф последнюю тарелку. По крайней мере, это подействовало, раз я вернулся...
- Ты надолго?
- На неделю. Семь-восемь дней, не больше.
- Почему не больше?
- Потому что существует континент Азия, хочешь ты этого или нет.
- О чем ты? Ты очень забавный, когда пьянеешь...
Я поймал ее руку и повернул ладонью кверху.
- Почему у тебя нет линий?
- Есть.
- Их почти не видно.
Я медленно провел большим пальцем по гладкой мягкой ладони. Это была необычная, даже пугающая гладкость.
- Щекотно.
- Странно не иметь линий, - сказал я. - Как будто у тебя нет судьбы.
- Пойдем...
Тереза выдернула свою руку и вышла.
Она прошла гостиную и поднялась на второй этаж, всюду выключая свет. Я последовал за ней. Когда мы пришли в спальню, она разделась, положила кусок материи на лампу и легла на кровать. Большие спокойные глаза повернулись ко мне. Я взглянул в окно. Ночь с каждой секундой становилась все чернее, отрезая дом, парк, ручей, Пролом, город и меня самого от остального мира.
11
Вскоре после этого - наверное, дня через два - томная задумчивость осени уступила место ветреной погоде. Зима еще не пришла, и солнце еще светило, но превратилось в маленький белый шарик. И пошли дни, столь похожие друг на друга, словно это было один бесконечный день.
Три дня, четыре, пять. Мы вставали на рассвете. Пока я занимался приготовлением завтрака, Тереза начинала утренний осмотр парка. Мне скоро было дано понять, что она любит это делать одна. Я иногда видел издали, как она склонялась над вереском, словно о чем-то расспрашивая его, или брала в руку ветку, как будто прослушивала пульс больного дерева, выдергивала сорную траву или высматривала в цветке розы тлю. Возвращаясь, она, похоже, была очень довольна собой, парком и домом. Прежде чем войти в дом, она в последний раз оглядывалась, словно желая убедиться, что все на месте и можно начинать день.
Когда я разливал в чашки дымящийся кофе и обжигал пальцы гренками, Тереза давала мне подробный отчет о том, что произошло за ночь. Шипы у роз притупились, говорила она и птицы почуяли холод - только не щеглы, конечно. Черные дрозды, например. Они стали такие задумчивые и все время дрожат. Мы никогда не говорили о будущем, о котором нам так хотелось не думать.
А потом следовала прогулка. Мы выходили в сумерках рука об руку, одни под розовато-лиловым небом. Наше счастье состояло из тишины, чудесной музыки без нот.
Однажды, после одной из таких прогулок, наш разговор неожиданно превратился в философский диспут. В тот день Тереза долго созерцала окутанные туманом дальние холмы, похожие на каких-то диковинных животных.
- Ты когда-нибудь думал, что может быть за ними?
- Нет... зачем?
- И тебе никогда не хотелось пойти посмотреть?
- Мне это ни к чему. Я и так знаю. Все то же самое.
- Неправда. В мире очень много вещей, которых мы не знаем.
- Есть только одна Вещь, - возразил я. - Все вещи - это только ее разные проявления.
Тогда она взглянула на меня, словно говоря: "Ты ничего не понимаешь!" Но потом снизошла до объяснения:
- Чтобы узнать эту вещь, надо стать вездесущим - тогда станет ясно, что все происходит только так, как должно произойти.
- Так-то вот! - заключила она, как домашняя хозяйка, которая закончила уборку и довольна тем, что не оставила ни одной пылинки.
- Не согласен, - опять возразил я. - Все происходит случайно.
- Неправда!
Она бросилась на меня, ударившись головой о мою грудь - моя трубка, рассыпая искры, пролетела через всю комнату. Не удовлетворившись этим, Тереза ухватила меня за щеки и принялась трясти их. Мне удалось схватить ее за кисти, она попыталась вырваться, стул опрокинулся, и мы оказались на полу. Последовала борьба, Тереза оказалась сильнее, чем я предполагал. Прижавшись ухом к ее груди, я слышал быстрое ритмичное дыхание. Ее спутанные волосы упали мне на лицо. Я ощутил запах теплого хлеба.
- Моя блондинка, обожаю тебя! - сказал я. Это мне что-то напомнило.
- Я не блондинка.
- Неважно. Рыжая, зеленая, золотая. Я все равно тебя обожаю.
Мои слова как будто не произвели на Терезу никакого впечатления. Она неожиданно вывернулась, отскочила и снова прыгнула на меня, прежде чем я успел защититься. На этот раз она одержала верх. У меня оставалось как раз столько сил, чтобы ловить ее дыхание, слышать ее стоны и ощущать, как ее радость переходит ко мне (последовательность, которой неведомо для нас ради своего удовольствия управляло некое божество), пока мы оба не слились воедино в радугу, сияющую блаженством.
- Ты очень опасный человек, - сказала Тереза, вставая, когда все было кончено. Я еще витал где-то в долине Иегосафатской. Натянув брюки и застегнув ремень, я ползал на четвереньках по полу, разыскивая трубку, очки и блокнот. Потом я медленно поднялся, все еще ощущая себя счастливым, и сказал, что, наверное, звери тоже испытывают радость после спаривания. Но она не слушала.
Становилось все холоднее. Прошло уже шесть дней, и все это время я как будто только и делал, что колол дрова да сваливал их возле камина. Надо признать, дом был отлично приспособлен к зиме и лишь слегка поскрипывал на ветру. Он походил на большой прочный корабль, идущий с развернутыми парусами, медленно и величественно, навстречу холодам. Парк тоже был очень красив. Дом, парк, Тереза и я образовали неразрывное целое, и никто не знал, что из этого выйдет. Все шло хорошо, пока не наступил последний, восьмой день, когда с утра вдруг подул сильный ветер и стрелка барометра в кухне отклонилась на несколько делений.
- Всегда так начинается, - сказала Тереза. (Что, моя маленькая? Несчастье?)
До середины дня она простояла у окна, иногда слегка касаясь губами оконного стекла, и на нем появлялись и исчезали маленькие пятна тепла. Я подошел к ней и, чтобы привлечь ее внимание, пощелкал языком. Тереза обернулась и улыбнулась, словно желая показать, что она вовсе не сердится.
В четыре часа Тереза приготовила чай. Потом она набила мою трубку и осторожно вставила мне ее между зубов. После этого она села на пол и, прислонившись к моему стулу, обхватила руками мои ноги. Каждый ее жест говорил: останься!
Когда настала ночь, сквозь шум ветра послышался другой звук, постепенно нараставший. Другой, гораздо более яростный ветер летел из неведомой дали и гнал перед собой первый. Тереза встала и распахнула окно настежь. Я быстро закрыл его, заметив, что не хочу увидеть, как она улетит. Эта фраза вызвала у нее улыбку. И в ту же секунду дом сотрясся до основания. Я подумал: "Он утонет, наш корабль. Мы оба утонем в этой скорби".
- Обещай, что не уедешь сегодня.
- Я же говорил, что уеду завтра утром.
- Не уходи, пожалуйста, пока я буду спать, - попросила она, стараясь улыбнуться.
- Давай поговорим о чем-нибудь другом. У нас осталась одна ночь.
В ту ночь я был разбужен неприятным ощущением: рядом со мной не было ее теплого дыхания. Пошарив рукой по простыне, я зажег свет и взглянул на часы: десять минут пятого. Потом я встал, нашел сигареты и, закурив, вернулся в постель.
Снаружи стоял такой грохот, что нельзя было различить отдельные звуки. Вой ветра, дребезжание стекол в старых рамах, стук одной из ставень и шелест ветвей замерзших деревьев - все смешалось. Но если хорошенько прислушаться, тут присутствовали не только эти звуки: за внешними волнами корчился в судорогах до самых глубин океан. Настоящий ведьмин шабаш.
Иногда вдруг наступало затишье. Можно было подумать: наконец-то буря улеглась, пора поднимать паруса и плыть дальше. Но столь же внезапно все начиналось вновь, еще яростнее, чем прежде. Прошло двадцать минут, а Тереза не возвращалась. Я решил поискать ее внизу.
В гостиной все было спокойно. Последние красные угольки тлели в камине. Тихо тикали часы. Но я заметил, что затвор на окне был выдвинут. Мы запирали его каждую ночь. Я открыл дверь и, поеживаясь, вышел на террасу.