Н. А. Лейкин Сцены
В СКВЕРЕ
Петербургская ранняя весна. Восемь часов вечера, а на дворе еще свет белый. Косое солнце золотит верхушки домов. Смолкает мало-помалу городской шум. Бегут домой гостинодворцы, покончившие торговлю, бегут мастерички, двенадцать часов кряду гнувшие спину за шитьем, по дороге заходят отдохнуть в скверы. Михайловский сквер более других переполнен публикой. По дорожкам шныряют уличные фланеры с папиросами во рту и заглядывают под женские шляпки. Скамейки почти все заняты. Дорожки перед скамейками исчерчены зонтиками и палками. Вот какой-то юноша вперил взор вдаль и с нетерпением посматривает на часы. Тут же приютилась и дамочка под вуалью и с книгой. Она делает вид, как будто читает, но на самом деле даже и книгу-то держит кверху ногами. На голых прутьях кустарников чирикают воробьи. По дорожке около калитки бродит военный писарь в фуражке набекрень и насвистывает арию «Все мы жаждем любви, это наша святыня».
— Дай Христа ради рубль серебра до завтра. Глафира Ивановна просит угостить ее шоколадом, а у меня ни копейки, — шепчет серая поярковая шляпа своему товарищу. — Не угостить — вся интрига полетит к черту.
— Притворись холодным и разочарованным. Это иногда лучше бывает. Вместо шоколада заведи разговор о смерти. Сразу на сердце подействуешь.
— Да неужто ты мне не можешь поверить рубля серебром!
— Чудак! Ну как я тебе поверю, когда у меня его нет? Я сам занял у хозяйки восемь копеек на апельсин Марье Ивановне…
— Ах ты господи! Вот история-то! — восклицает франт. — Тут любовь разыгрывается, а в кармане ни копейки! Она и записку любовную приняла, вздыхает, начертила зонтиком мой вензель на песке…
— Говорю, заведи разговор о смерти, и она сейчас о шоколаде забудет.
— Ну тебя к черту!
Губастый старичок подсел на скамейку к молоденькой мастеричке с зеленой коробкой в руках, оперся подбородком на палку, скосил на девушку глаза и начинает с ней разговаривать.
— Погода, душечка, какая прекрасная… Так и веет эфиром любви…
— Это даже можно сказать совсем напротив! — отчеканивает девушка.
— Все благоухает: как природа, так равно и вы…
— Это до нас не касается.
— А что, ангелочек, есть у вас папенька или маменька?
— Не в ту центру попали.
— Коли нет родственников, и чужой старичок приголубить может. Старенькие-то лучше, хе, xe, хе!
— Ах, оставьте пожалуйста…
— А братец… например, эдак, двоюродный?..
— Пожалуйста, без интриги…
— Верно, приказчика из Гостиного ждете или чиновничка махонького. У меня их, барышня, целый десяток под началом, этих чиновников-то.
— Подводите ваше коварство под самого себя.
— Хотите, купидончик, я вам виноградцу куплю, яблочков? Или, может, пряничного гусарика?
— Совсем в нас не та политика, ошибаетесь…
Девушка встает с места, идет по дорожке и садится на другую скамейку. К ней подходит молодой человек в серо-голубом галстуке и с маленькими бакенбардами, напоминающими клочья пакли.
— Петя!.. Петя! Ну что ты так долго? Как тебе не стыдно! — восклицает девушка. — Сейчас ко мне какой-то старичишка приставал и разные интересы насчет любви заводил!
— Ах он мерзавец! И ты не могла его сразу отчалить? Где он? Покажи мне его.
— Да вон на той скамейке… Вон палка и шляпа виднеется… Глаза по ложке и зубы, как у верблюда дикого. Такой противный!
— Ах он скот! Да я его в три дуги! Три ребра высажу! Переносье вывихну!..
— Оставь, Петя! Теперь уж кончено. Он не пристанет!
— Не могу я, мой ангел! Должен же я тебе любовь мою доказать! Ах он леший анафемский! Что ни на есть сквернецки выругаю! Да что тут! Просто два зуба вон и делу конец!
Молодой человек засучивает рукава пальто и бежит к указанному месту. Девушка бросается за ним.
— Петя! Петенька! Брось! Ну что за радость в часть попасть? — кричит она.
— Оскорбление женщины! Нет, это я так не оставлю!..
Он останавливается за спиной старика, скрещивает на груди руки и, подняв кверху голову, говорит:
— А позвольте вас спросить, господин дерзкий нахал, по какому праву?..
В это время старичок оборачивается, взглядывает на молодого человека, и тот мгновенно превращается как бы в соляной столп. Руки опустились как плети, огненный взгляд превратился в какой-то телячий…
— Ваше… ваше… ваше… превосходительство! Виноват, ваше…
Картина. [1]
НА ИМЕНИНАХ
Купец Иван Панкратьевич Настегин — именинник, вследствие чего, по выражению жены, с утра уже ходит в каком-то хмельном обалдении. Вечер, Собираются гости. В прихожей раздаются звонки за звонками. Сам именинник суетится в прихожей. Слышен кашель, плевки и возглас «с ангелом». Лавочные мальчишки протаскивают через залу гостинные приношения в виде сладких пирогов и кренделей и складывают все это в спальной. В зале в углу уже накрыта закуска. Гости входят, крестятся на висящий в углу образ и тотчас же привлекаются хозяином к закуске. Мужчины глотают, не отказываясь, что попало; дамы жеманятся и пьют только сладенькое; девицы, здороваясь друг с другом, целуются так звонко, что будь тут извозчичья лошадь, она наверное приняла бы эти поцелуи за понукание и тронулась бы с места. Ломберный стол давно уже раскрыт. Хозяин усаживает мужчин сразиться в стуколку, дамы отправляются с хозяйкой в спальню, девицы, взявшись под руки, мотаются из угла в угол по зале.
У играющих за ломберным столом начинаются разговоры.
— Вы, купец из лоскутного ряда, что скажете?
— В кусты.
— А вы, мусорное очищение?
— Мы стукнем, потому у нас все, кроме осетра и стерляди!
— Эй, господин подрядчик, не радуйся первому кону! Как бы дышлом в затылок не заехали! Ну, где наше не пропадало. Попробуем вразрез купить.
— Не посрамитесь насчет посрамления-то! У нас тоже карты супротив ледохода выдержат! Ходу!
— А вот марьяжной карточкой пройдем. Ну-ка, вались, комар и муха!
— Купцом Овсянниковым прикроем.
— Не выгорит. Пиши письмо к родителям, потому у нас только и живота, что туз. Хлоп его! Не ходи один, а ходи с провожатой.
— А здесь мать Митрофания с девяткой в петличке. Умыли купца! Ставь, ставь, Петенька, ремиз-то, не стыдись!
Девиц занимает совсем другое.
— У вас, Анинька, в Ямской нынче постоя не было? — спрашивает хозяйскую дочь розовенькая гостья в розовеньком платье.
— Нет, душечка, нет. Такая досада! Разве перед майским парадом что бог пошлет, а то из военной нации только одних городовых и видим. Вчера, впрочем, мимо окон казак с книгой проехал. В Марии Египетския у Ивановых были на именинах, так там были два телеграфиста, да разве это настоящие военные? Они и деликатного обращения-то не понимают.
— Берейтора насчет деликатности хороши. Совсем за офицера отвечать могут.
— Ах, нет, нет, Машенька, не говорите! Совсем уж не то! Разве берейтор напишет вам такое письмо, какое мне один офицер написал?
— Ах, Аня, Аня, покажи скорей! Где оно?
— Ни за что на свете. Я его храню как бы на дне моря. Во-первых, оно у меня от маменьки в старом чулке спрятано, чулок в альбоме, альбом в коробке, а коробка в нижнем ящике комода. Да я его и наизусть помню. Начинается так: «Земной купидон, окрыленный ореолом безумной любви, Анета!», а в конце стихи:
— Аничка, Аничка! Расскажи, что же в середине-то письма было? — пристают к девушке подруги.
— Ах, нет, нет! Ни за что на свете! Там были самые ужасные любовные слова!
— Голубушка, хоть на ушко шепни, ведь ты меня своим другом считаешь!
Девушку окружают и целуют.
Теперь дамы… Дамы в спальной больше молчат, пьют киевскую наливку, дремлют, но по временам щупают друг на друге платья и спрашивают: «Почем покупали?»
— А что, бывает ли град с гусиное яйцо? — задает кто-то вопрос. — В древности это случалось в виде наслания за грехи…
— Не думаю. С куриное бывает, а про гусиное не слыхать. Да ведь сейчас бы и в ведомостях написали.
Молчание. Кто-то икает и крестит рот.
— Тоже уж это и ведомости нониче, — начинает полная дама с десятком колец на пальцах. — Так хлещут, так хлещут народ, что беда! Слышали вы, как Герасима-то Степаныча отщелкали в этих ведомостях?
— Нет, не слыхали. А что?
— Вдруг пишут, что у него волчий зуб во рту, что будто он своей жене ухо оторвал и что у него вместо бороды перья.
— Ах, боже мой! Вот срам-то! Неужто так и сказано: у Герасима Степаныча перья?.. И фамилия выставлена?
— Нет, фамилия-то, говорят, не выставлена, только он сейчас догадался; потому пропечатано, что это тот самый купец которого в рынке Скипидаром дразнят. Тоже и про Марьи Дмитриевны свекровь…
— Ну, ту-то стоит. Та сама ягода. Покойник Николай Тихоныч из-за нее семь лет без просыпу пил, да так в пьяном виде и богу душу отдал.
— Что же, голубушка, про нее сказано-то, расскажите…
— Ведьмой названа.
— Чудесно! Чудесно! Вот за эту штуку, кажется, расцеловала бы этого писаку! Ведь вы не знаете, что это за дрянь такая! Наклонитесь-ка, что я вам про нее и про их кучера расскажу…
Начинается шепот. Дама передает другой даме. Все качают головами.
— Неужели? — раздаются сдержанные возгласы.
— С места не сойти, родная! — подтверждает рассказчица.
Вдруг в столовой раздается крик; «Батюшки! Что это я хватил! Ах ты, господи! Жжет! Жжет!» Все бросаются на крик. Мужчины тоже встают из-за карт.
— Что такое? В чем дело? — слышны со всех сторон вопросы.
— Ничего, ничего! Это так, — успокаивает хозяйка. — Наш молодец Иван прокрался в столовую, схватил с окна бутылку да и ну пить из горла. Думал водка, а в бутылке-то был керосин.
— Так что же, дайте ему скорей молока.
— Не беспокойтесь, пройдет! Это с ним уже не первый раз.
Делается легкая суматоха. [2]
НОВЫЙ ГОД
Первый день Нового года. Купеческий дом. Пахнет жареным, лампадками, выхухолью. Полы вымыты и начищены воском так, что в них хоть смотрись. В прихожей раздаются звонки за звонками. В залу являются гости с поздравительными визитами. Визиты принимает «сам», «сама» и их дочь-невеста. Сам в медалях, с расчесанной бородой и с головой до того жирно уснащенной помадой, что с нее даже капает, гордо сидит около стола с закуской и поглаживает объемистое чрево, поверх которого покоится золотая массивная цепь от часов. Лицо его сияет: он слегка выпивши и то и дело спрашивает свою супругу:
— А что, Аграфена Спиридоновна, кто теперь может заметить, что мы из мужиков, лаптем щи хлебающих?
— Ну, вот! Стоит об своем мужицком звании вспоминать, коли ежели вы себя давно уж отполировали и к вам военные офицеры с поздравлением ездят, — отвечает супруга.
— То-то! Вот и Глашу за полковника выдадим замуж. Меньше чином, хоть разорвись ты, так за того не отдам. Теперь вот медалями изукрашен, а на будущий год, бог даст, и Станислава првесят, а там и мундир приютский благоприобрету. Глаша, сколько у нас сегодня перебывало народу с новогодним челобитьем? — обращается отец к дочери.
— Сорок две души, папенька, — отвечает дочка. — Я на подоконнике карандашом отмечаю.
— А разные, которые облагодетельствованные мною, в каком численном курсе у нас перебывали?
— Две вдовы по рублю получили, шесть ундеров — по полтине, да окромя того четыре сироты — по два целковых.
— Молодец дочка! Вся в меня. Крестники и все мною призираемые кумовья являлись на поклон?
— Были давеча утром, но так как вы сами были с визитами у генералов, то они обещались после зайти.
— А парильщики из бани, трубочисты, сторожа и прочая сволочь являлись за получением следуемого им за поздравление вознаграждения?
Его перебивает супруга.
— Да полно тебе, Артамон Иваныч, куражиться-то! Ну, что ты к девушке пристаешь? — говорит она.
— Соблюдение порядка для меня первое дело. Коли ежели нет у меня секретаря, то пусть дщерь наша единоутробная докладывает. Впрочем, к пасхе будет у нас и секретарь. Найму какого-нибудь пропойного подешевле.
В прихожей звонок. Входит гость в порыжелом сюртуке и тащит за собой за руки семи-восьмилетнего мальчика в розовой ситцевой рубашке. Гость отыскивает в углу образ, крестится на него и, обращаясь к хозяевам, говорит:
— С новым годом, Артамон Иваныч! С новым годом, Аграфена Спиридоновна! С новым годом, Глафира Артамоновна! Желаю вам счастия и всех благ, больших и маленьких!
— А! Купоросов! Живая душа на костылях! И с сыном! Вот, братец, не обанкроться ты три года назад, вышла бы у тебя новая фирма: Купоросов и сын. А теперь уже нельзя для несостоятельного, потому за эту музыку сейчас за хвост да палкой. Будет у тебя конура твоей собственности с тремя банками ваксы продажной, так и ту кредиторы отымут. Ну, желаю тебе всех блох больших и маленьких! Благ тебе желать нечего.
— Шутить изволите, Артамон Иваныч! Шутники вы, право! — говорит гость и щелкает сынишку в загривок. — Ну, ну! Начинай же!
На глазах ребенка слезы. Нижняя губа у него трясется. Отец отходит в сторону и показывает ему кулак. Тот, дрожа всем телом, начинает читать заученные стихи:
— Довольно, довольно! Я и так дам целковый. Просекаешь ребенка-то? — обращается он к отцу.
— Зачем его сечь-с? Он и так у нас умный. Поцелуй, Ванюшка, ручку у папеньки крестного.
Ребенок тянется к руке. Купец дает ему рубль и со вздохом прибавляет:
— Рука дающего да не оскудеет! О господи! Так не просекаешь? А следовало бы. Младенцам эта самая наука никогда не вредит. Только нужно правило просекания знать. Первое дело поймай его за ухо, потом ущеми между колен и дери по мягким местам неустанно. Купоросов, водку пьешь?
— Употребляем-с, коли ежели во благовремении.
— А пополам с горчицей выпьешь?
— Зачем же такая издевка над нашим бедствием?
— Чудак ты! Ведь я тебе благодетель. Ну разве можешь ты мне в моих блезирах препятствовать? Выпей с горчицей — три рубля дам. Ведь тебе на бедность годится.
— Делать нечего, извольте наливать.
Хозяин чокается с ним и говорит:
— Видишь, каши тебе почет. Именитый купец, изукрашенный медалями, обласканный двумя генералами, и вдруг с тобой, прогорелым, за панибрата пьет и даже чокается! Вот тебе три целковых. Ну, желаешь ты теперь получить старый сюртук с моего плеча? Коли желаешь, то потешь нас с женой и изобрази нам аспида и василиска! Проползи по горнице на брюхе из одного угла в другой, только с рычанием, иже льву подобно.
— Артамон Иваныч, при младенце-то неловко будет! Каков пример, коли ежели вдруг отец его законный и в змеином образе…
— Жаль. А сюртук, брат, почти новенький. Ну, убери сына в другую комнату, а сам ползи. Видишь, какой я сговорчивый.
— В таком разе, пожалуй! Ванечка, уйди в ту комнату!
— Ну, полно Артамон Иваныч! Полно! Что тебе за охота издеваться над Купоросовым! — заступается за гостя хозяйка. — Не надо, Купоросов не надо, мы тебе и так сюртук отдадим, да там у нас есть еще и стеариновые огарки для тебя.
В дверях появляется мальчик.
— Парильщики из Туляковых бань пришли и сторожа от Владимирской…
— Зови! Ну, Аграфена Спиридоновна, уж ты там как хочешь, а этих виночерпиев я накачаю во все свое удовольствие и бороться их заставлю.
— Папенька, не водите их сюда. Они тулупами всю залу провоняют, — говорит дочь.
— Вишь, неженка! Отец себе тулупами да полушубками состояние составил, а она их боится. Ну, ладно, ладно. Пусть они в столовой подождут. Купоросов, следуй за мной по пятам, яко паж, и будь хранителем полуведерной бутыли.
Хозяин и гость уходят в столовую. Оттуда слышатся восклицания: «С новым годом! С новым счастьем!» [3]
НА ПОХОРОНАХ
Похороны. Из подъезда выносят гроб. Стоя в глубоком снегу и подобрав полы траурных кафтанов, поют певчие. Искривив нижнюю челюсть и уйдя подбородком в воротник, хрипят басы; заигрывая друг с другом, визжат дисканты и альты и фальшивят. Регент, сохраняя строй, ловит левой рукой одного из мальчишек за вихор, а правой старается долбануть в темя камертоном другого. Толпа народа.
— Позвольте узнать, это купца хоронят? — спрашивают две салопницы.
— Нет, не купца, — мрачно отвечает шуба.
— Стало быть чиновника, но ведь тогда треуголка и шпага на гробе полагается… Кто же он по своему званию?
— Актер[4]. Можете продолжать свой путь. Здесь вам денежной милости не очистится.
— Актер! Ах, боже мой! Поди ведь и чертей играл? Раскаялся перед смертью в своем актерстве-то? Ведь ежели духовное, например, Юдифь, главу отсекающая, Соломон, пасть львиную раздирающий, а то нынче больше насчет передразнивания… Вымажут лицо зеленой краской…
— Пороки карал-с, пороки… С богом! Не проедайтесь!
— Деточки остались?.. Ах, господин, какие вы неразговорчивые! Супруга есть? Может, ветошь какую после покойника раздавать будут? Нам бы что-нибудь старенькое на помин души… Вы не пожертвуете ли, господин, хоть малость во спасение безвременной кончины? В таком звании нужно сугубое поминовение. Порок пороком, но прежде всего не осуждай, не осужден и будеши… Аще же…
— Где тут городовой?
Шуба начинает смотреть по сторонам. Салопницы скрываются. Стоят двое в скунсовых шубах. Из разговора можно понять, что один писатель, а другой — актер.