– Потому что в номере никого нет. Я надеялась, что мой друг оставил ключи у вас.
– А-а. Нет. Не оставил.
– Ну ладно, я подожду. Он, наверное, скоро вернется.
– Не надо никого ждать. У нас есть запасные ключи.
– Хорошо. А вы не видели, как он выходил?
Крисса. Я знаю, чего она добивается, и я себя чувствую виноватым, я себя чувствую просто сволочью. Прямо тут, стоя за дверью. Я не вижу, что делает Крисса, но я точно знаю: сейчас она смотрит в глаза Дженнифер, а Дженнифер – это видно сразу – врать не умеет.
– Кто? Билли? Нет.
– Ну ладно, спасибо. – Крисса уходит.
Когда Дженнифер возвращается в заднюю комнату, я прикладываю палец к губам. Может быть, Крисса сейчас вернется, и я не хочу, чтобы она нас услышала. Выброс адреналина чем-то похож на прилив сексуального возбуждения, но конкретно сейчас мне погано и гадко, и в душе уже плещется злость на себя – расходится рябью внутри. Я себя ненавижу. Нет, только не это. Снова – разборки наедине с собой.
Я сгребаю Дженнифер в охапку и целую, чуть ли не заглатывая ее горячий язык. Как будто от этого поцелуя зависит вся моя жизни. Мне опять хочется ее вылизать.
Нет. Мне надо подумать. Я прошу ее сходить посмотреть, точно ли Крисса вернулась в номер. Она отрывается от меня чуть ли не с обиженным видом, идет в ванную и выглядывает в маленькое окошко.
– Ага, вернулась.
Я говорю:
– Господи, ты такая красивая… сексуальная… но мне надо подумать. Прости меня, ладно, но мы с Криссой знаем друг друга уже давно, и нам предстоит долгий путь… вместе… и я не хочу, чтобы у нас все разладилось с самого начала. Понимаешь?
– Как скажешь. – Дженнифер снимает платье.
– Нет, нет…
Ее сосок уже у меня во рту – круглый и твердый, как шарик жевачки. Как резиновый ластик.
– Я не могу. Не могу. Я тебя очень прошу, оденься. – Я поднимаю с пола ее яркое платье и подаю ей, старательно глядя в другую сторону. Да, она очень красивая и сексуальная, но все мои мысли сейчас о Криссе, плюс к тому, я понимаю, что мое теперешнее возбуждение – это не более чем биологический рефлекс, и мне не хочется выяснить в самый последний момент, что член у меня не стоит и стоять не намерен. Я же умру со стыда – на месте.
Она и прижимается ко мне сзади всем телом и лезет рукой мне в ширинку. Я отстраняюсь.
– Нет правда, Крисса… то есть… Дженнифер…
Я просто оговорился, но это сработало.
Дженнифер вырывает у меня свое платье и одевается. Вид у нее сердитый.
Мне все-таки удается выпросить у нее парочку косяков. Я говорю: Ладно, увидимся, – прохожу к выходу и выбираюсь на улицу.
11
Вот она, Америка. Сижу в компании бомжей на бетонном бордюре, в переулке за круглосуточным магазином. Держу в руках картонный стаканчик с кофе и пытаюсь сообразить, как объясниться с Криссой: чтобы вышло убедительно. Ясный погожий денек, вкусный хороший кофе, но мне пора возвращаться в мотель, пока Крисса не начала думать всякое.
– Блядь, блядь, блядь, – бормочу я себе под нос.
Блядь, блядь, блядь: еще одно заклинание. Помню, когда я только приехал в Нью-Йорк, я постоянно твердил про себя это слово.
У меня нет ощущения, что я сделал что-то неправильно. Я – это я, и по-другому, наверное, не могу; но мне придется врать Криссе. Я себя чувствую не преступником, а потерпевшим – невинной жертвой злонамеренных обстоятельств. Но я все равно не скажу ей правду. Какой идиот станет совать в огонь руку, чтобы проверить, какой он горячий?! Жалко, конечно. Мне бы очень хотелось, чтобы я мог рассказать ей правду. Даже не знаю, что было бы более эгоистично. Наверное, я зря переспал с Дженнифер. Вот. «Переспал» – это от слова «спать». Спать и видеть сны. Может быть, это был сон. Может быть, в этом-то вся и проблема. Может быть, я лунатик. Хожу со во сне и живу во сне. Может, мне надо проснуться. Но, блядь, я – живой человек. Совершенных людей не бывает. Мы созданы несовершенными.
Сижу на солнышке на теплом бетоне. Я – как прореха в пейзаже, дырка, прожженная сигаретой. Края еще тлеют, а в центре – вообще ничего. Пустота. Ставлю кофе на асфальт, поднимаюсь на ноги и начинаю ходить кругами – вокруг звенящего ничто, неустойчивых силовых полей своих мыслей. Я – как спутник, набирающий скорость, чтобы сойти с орбиты, преодолеть притяжение пустоты и вырваться в космос. И вот меня сносит в сторону мотеля.
Заворачиваю за угол, иду по асфальту в радужных подтеках бензина, сквозь молекулы запаха, подставляя лицо теплому солнцу; автомобили с ревом проносятся мимо, и я постепенно затвердеваю и приобретаю форму – возвращаюсь к намеченной цели и своему новому образу.
В мотель я вхожу уже в виде твердого материального тела. Открываю дверь нашего номера, захожу внутрь.
Крисса лежит на полу, в луже крови.
Шучу. Она лежит на кровати, читает книжку.
– Привет, – говорит.
– Привет.
– Где ты был? Ты унес ключи.
– Да, прости. Я не нарочно. Прошелся вот по округе, выпил кофе.
– Я тоже. Поснимала немножко.
– Крисса, ты на меня не сердись, хорошо? Ну, ты знаешь, за что.
– Ты бы следил за собой.
– Чего?
– Ничего, – говорит она, может быть слишком резко.
– Пойду я в душ.
– Ну, давай.
Я разуваюсь, достаю из чемодана чистые носки и трусы и иду в душ.
Может, все не так плохо. Может, все будет хорошо. Может, на самом деле, ей вовсе не интересно, где я был и что делал, и все утрясется само собой.
Запираюсь в ванной, раздеваюсь, встаю под душ. Беру мыло, и тут – стук в дверь.
– Билли, мне тут нужно кое-что взять.
– Угу.
Выступаю из ванны одной ногой, дотягиваюсь до двери, отпираю замок и быстро – обратно. Стою под душем, за полупрозрачной занавеской, и чувствую себя таким уязвимым; мне слегка неудобно, что Крисса там злая, полностью одетая, и в то же время, мне даже приятно, что она вломилась ко мне в ванную, когда я тут голый. А вдруг она тоже – голая? Пристально вглядываюсь в ее тень за занавеской, пытаюсь понять – в одежде она или нет, – напряженно прислушиваюсь сквозь шум воды и продолжаю намыливаться, как ни в чем ни бывало. Я весь напряжен, но и возбужден тоже.
И возбуждение все нарастает.
И вдруг – страшный грохот, и вот он я – как на ладони, под ярким светом, и два тесных пространства, влажное и сухое, соединились в одно, и она выпрямляется, выпускает из рук занавеску, которая держится только на двух кругляшках – все остальные ободраны, – и смотрит мне прямо в глаза. Лицо у нее как-то странно расплющено. Оно красное и зеленое, как в боевой раскраске. Она подносит руку к лицу, и я вижу, что у нее в руке – мои грязные трусы. Она их нюхает. Я замираю. Она швыряет в меня трусами. Потом наклоняется, сгребает всю остальную мою одежду, и чистую, и грязную, без разбора, и тоже швыряет в меня. Я так и стою, как стоял, но, как ни странно, мне уже легче. Именно потому, что она так бесится. А она начинает орать:
– Скотина! Урод! Ты с ней трахался, с этой сучкой! Сволочь ты мерзкая! Вот ты кто, сволочь!
Она берет первое, что попадается под руку – баллончик с пеной для бритья, баночку с кремом, – и швыряет в меня. Со всей силы. Я тянусь к ней, хватаю ее за грудки, едва не вывалившись из ванной, и резко дергаю на себя. Рубашка рвется. Крисса брыкается, но я приподнимаю ее и затаскиваю к себе, под струю воды. Она бьет меня по виску кулаком с зажатым в нем флаконом духов. У меня искры из глаз. Я пытаюсь ее удержать, и при этом еще не упасть, и вдруг вижу: она плачет. У нее на руке – кровь. Я кладу ладонь ей на затылок и привлекаю к себе. Мы стукаемся зубами. Поцелуй – как кино про другое кино: еще одно яростное и бессмысленное извержение, которое не остановит никакая сила. Мы целуемся с такой неуступчивой яростью, что это даже не мы: это наши родители, или родители наших родителей, или, может быть, наши дети, или некие развоплощенные сущности, которые пытаются воплотиться в нас, мы целуемся так, словно это вопрос жизни и смерти, а мы так хотим жить, и наши чресла… все упрямей, все яростней… Кажется, я сейчас тоже заплачу, только слез почему-то нет, внутри я весь пересох, и мы целуемся с такой силой, что сейчас затрещат и сломаются кости, это даже не мы, а какие-то люди… они целуются, эти люди… это даже не мы, и вообще никто, крепко-крепко, так крепко, что дальше некуда, как будто в этом есть смысл, как будто это что-то меняет. И это тоже – кино, только снятое самой природой, и переход был неизбежен, но без перерыва и в той же манере, и ты со всей ясностью осознаешь… Я отстраняюсь и смотрю ей в глаза, но ее словно нет. Она где-то совсем в другом месте. В ее глазах – только отблески огненного извержения. Ее рубашка порвана на груди, так что весь лифчик наружу. Один рывок – и застежка, которая спереди, раскрывается. Я смотрю на ее грудь. Я так долго ее не видел. И тут Крисса бьет меня по лицу, со всей силы. Падаю прямо в размокшую кучу одежды. Крисса, великолепная в своей ярости, выбирается из ванны, оборачивается ко мне и говорит:
– Как-нибудь в другой раз.
Срывает с вешалки полотенце и выходит из ванной, хлопнув дверью.
Я весь дрожу.
Едва сдерживаю себя, чтобы не запереть дверь на замок. Но это было бы проявлением малодушия. Тем более что Крисса вряд ли вернется. Но даже если вернется – пусть. Хотя меня это добьет.
Я поднимаюсь, отпихиваю мокрую одежду ногой к дальнему краю ванной и встаю под душ. Еще раз намыливаюсь мочалкой, смываю мыло, выхожу из ванны и все-таки запираю дверь. Потом беру полотенце и вытираюсь. Потом чищу зубы.
Крисса там, за дверью. Через минуту я выйду к ней. Я не знаю, можно ли это вернуть – то, что у нас с ней когда-то было, – но она хотя бы не играет со мной и не ставит меня в такое положение, когда я вынужден изворачиваться и врать. За что я ей искренне благодарен. Я восхищен этой женщиной.
Может быть, я сумею ее вернуть? Я буду очень стараться, и, может быть, она снова меня полюбит. Да, я знаю, я у нее не единственный, у нее были мужчины и до меня, и потом, но, наверное, что-то ко мне у нее осталось – иначе она бы не стала устраивать эту сцену, а потом целовать меня с таким пылом. Я полон смирения. Я уже и не помню, когда мне в последний раз было так хорошо. И за что мне такое счастье?
12
Вечер проходит относительно мирно. Мы заказываем в номер китайской еды и звоним в гараж. Там нам говорят, что машину можно будет забрать завтра утром. Потом я пишу у себя в тетрадке, а Крисса фотографирует. Напряжение между нами все-таки чувствуется – такое шаткое равновесие, – но у меня ощущение, что мы стали ближе.
Перед сном мы раскуриваем косяк – я благоразумно умалчиваю о том, где я его раздобыл, – и много смеемся. Я, не иначе как по укурке, говорю:
– А это еще не другой раз?
К счастью, она то ли не понимает, то ли делает вид, что не понимает, и говорит, что со мной никаких «разов» быть не может, потому что со мной время вообще не движется – со мной всегда, блядь, три часа ночи. Мне хватает ума промолчать и замять разговор, но даже в таком обдолбанном состоянии я все равно не могу заснуть, когда Крисса лежит на соседней кровати.
Там, в темноте, совсем рядом. Я обмираю в благоговении. Я восхищен этой женщиной, я перед ней преклоняюсь. В плане духовного совершенство мне до нее далеко. И что еще меня в ней поражает: она всегда принимает меня всерьез. Я благодарен уже за то, что она есть. И дело даже не в том, что она привлекает меня как женщина. Просто мне хорошо оттого, что на свете живет такой человек.
Хочется что-нибудь ей подарить, чем-то ее порадовать. Иду в ванную за полотенцем, накрываю им лампу, чтобы свет не мешал Криссе, беру тетрадку и ручки и забираюсь обратно в постель. Сейчас я ей что-нибудь напишу. Закрываю глаза и думаю о ней. Я хочу рассказать ей про потайной самолет, который летит высоко-высоко, а мы с ней занимаемся там любовью, а стюардессы нам хлопают и в восторге срывают с себя одежду. И краски, краски… кто-то шепчет на смертном одре. Орсон Уэллс или Марлон Брандо? Ужас, бутон розы, сохрани нас от неверных шагов, и пусть те, кого мы любим…
[прим.переводчика: аллюзии на фильм Орсона Уэллса «Гражданин Кейн».]
Так, ладно. Никогда не умел сочинять по заказу. В общем, вместо того, чтобы писать для Криссы, просто записываю все сегодняшние впечатления.
Великолепное ясное утро.
Берем такси, едем в Венис за машиной. Оба – на взводе.
Обоим волнительно.
Встречает нас парень по имени Боб. Бородатый такой мужичина с пивным животом. «Де Сото» уже ждет на улице перед въездом в гараж. Домик при гараже – развалюха, заваленная всяким хламом. Боб, очевидный холостяк, начинает заигрывать с Криссой, что ни капельки не удивительно, но меня все равно это бесит. Стоит Криссе где-нибудь появиться, и каждая особь мужского пола тут же начинает выделываться перед ней, а я для них – так, досадная помеха. Но надо отдать Криссе должное: она ни разу не поставила меня в неудобное положения, поощряя этих настойчивых ухажеров – ну, разве что она очень пьяна, или сердится на меня, или парень попадается интересный.
«Де Сото» – как сбывшаяся мечта. Машина времени. У нее своя аура. Цвет поразительный: огненный. Цвет нью-йоркского метадона. На нее можно смотреть часами – просто смотреть и все. Внутри – настоящая сказка. Ощущение, как будто вернулся домой. Даже не верится, что это всего лишь машина – мертвый металл. Здесь, на заросшем высокой травой дворе, она кажется тайником, который у всех на виду, как украденное письмо.
Машина низкой посадки, с широкой округлой «мордой», нижние две трети которой отделаны массивными длинными дугами обтекаемого хрома. Фары вставлены в широкие, как будто лепные, хромированные кольца. Крылья тоже отделаны хромированными полосами, а задние фары расположены очень высоко – на других машинах я такого не видел. Черная крыша как будто парит над массивным оранжевым корпусом. Краска не отливает глянцем, огненный цвет приглушен – как пламя при ярком солнечном свете.
Нам не терпится скорее поехать, так что мы быстро подписываем бумаги, забираем какие-то документы, которые отдает нам Боб, и направляемся к выезду на Шоссе 1. Мы решили проехать по побережью до Сан-Франциско, а оттуда уже повернуть на восток. Такой маршрут предложил я, и на то были причины: метадона почти не осталось, а в Сан-Франциско я знаю людей, которые могут достать наркоту.
Сиденья в салоне – большие и мягкие, как диваны, а вместо привычного рычага переключения передач – пять кнопок на отдельной панельке слева от руля. Окошко спидометра растянулось почти на половину приборной панели, а под ним, в два ряда – рычажки и измерительные приборы. Прямо в центр руля вмонтированы часы. Удобно, уютно, красиво; я бы и жить согласился в такой машине. А что?! Это мысль. Роскошно оформленное передвижное пространство – твое пространство, которым ты управляешь.
В общем, мы направляемся к побережью. Широкие улицы Лос-Анджелеса остаются позади, и мы выезжаем на классическую двухполоску, которая вьется среди каменистых утесов и лесов, подступающих к самому морю. И так – всю дорогу до Сан-Франциско.
У нас в жизни не было ничего. У меня никогда не было своей машины. Да, я считал себя странником и бродягой, и в свое время немало поездил по стране, но чтобы вот так – никогда: за рулем роскошной машины огненного цвета, при деньгах, которые появляются у тебя, словно по волшебству, и в компании самой лучшей на свете женщины, которой ты нравишься. И все это – по-настоящему. Машина весит, наверное, тонны две, но легко разгоняется до 95 миль в час, и это еще не предел. Воображение – это не то, что жизнь, но иногда жизнь значительно интересней. Хотя в жизни часто бывает больно. Вести такую машину – это само по себе приключение. В этих машинах пятидесятых годов все задумано так, чтобы водителю было легко и удобно, чтобы он не задумывался о том, как здесь все работает: просто садишься и едешь. Но теперь, спустя тридцать лет, ощущения совершенно иные. Ты себя чувствуешь частью машины. Здесь все – механика, никакой электроники: ты сам принимаешь решения, а твое тело – как продолжение механизмов автомобиля. Характер машины проявляется не только во внешнем дизайне. Он проявляется в том, как машина ведет себя на дороге: как она откликается на твои действия, как она тебя слушается, какие ты сам испытываешь ощущения, когда сидишь за рулем. У этих старых машин есть свои прибабахи: галлона бензина хватает от силы на двадцать миль, и если случится авария, это будет абзац – острые осколки, рваные режущие края, и никаких ремней безопасности, – но вот ты едешь, и управляешь машиной сам, не ограниченный узким набором возможностей, заранее просчитанных за тебя другими. Твоя судьба еще не решена – ты будешь решать ее сам, и тебя все получится, надо только освоиться и немножко попрактиковаться. И вот нужный ритм найден, и машина идет мягко и ровно, и можно немного расслабиться и помечтать. Повороты, препятствия – ты справляешься с ними играючи, не сбиваясь с ритма, продолжая беседовать со своим спутником или думать о чем-то своем. Мчишься по узкой дороге в скалах над морем и постепенно впадаешь в экстаз.
Дорога очень красивая, только это какая-то самодовольная красота. Смотришь на все это великолепие – скалы, секвойи, – и кажется, будто тебя пригласили в богатый дом. Может быть, тебя даже оставили там одного, но ты знаешь: одно подозрительное движение – и сразу включится сигнализация, и угрюмые парни с наплечными кобурами выскочат из-за двери. Это не девственный лес, не ничейная территория. Все это – национальные парки или поместья магнатов. Дешевых мотелей здесь нет, есть гостиницы. Каждая – со своим фирменным рестораном.
Мы проезжаем сквозь это роскошество и уже ближе к Сан-Франциско находим нормальный мотель, где и решаем переночевать.
13
Утром мы завтракаем в придорожной закусочной, и там через дорогу есть мойка. Пока Крисса сидит ждет заказ, я загоняю машину на мойку. Парнишка на кассе спрашивает у меня: