— Да нет, — возразил Кожохин. — Знаем, что жил здесь восемь лет. Что приехал с Дальнего Востока. Несудим. Не пьет.
— Не пил, — поправил Шухов. — На кой черт нам все эти «не», когда мы не можем внятно сказать ни одного «да».
— Мокеева скажет. — проворчал Кожохин…
…И вот она сидит перед Шуховым, испуганная, ошеломленная, ничего не понимающая. В синих глазах блестят слезы. У нее привлекательная внешность, сильные маленькие руки, красивая фигура. На взгляд лет тридцать. По паспорту — тридцать пять.
— Имя, отчество, фамилия?
— Елизавета Петровна Мокеева.
— Место работы?
— Я не работаю, уволилась.
— Почему?
— Уезжаю. К сестре, в Харьков.
Железнодорожный билет лежит на столе перед Шуховым. Он куплен еще в прошлый понедельник в кассе предварительной продажи. Тут же паспорт. Трудовая книжка. Пачка банкнотов. В паспорте значится, что Елизавета Петровна Мокеева замужем за Мокеевым Эдуардом Васильевичем.
— Ваш муж живет в городе?
— Мы разошлись с ним.
— Он сейчас в городе?
— Да. Я ушла от него три месяца назад. Квартиру оставила ему.
— Когда вы познакомились с Назаровым?
— Два месяца назад.
— При каких обстоятельствах?
— Он покупал у меня газеты. Разговаривали. Потом пошли в кино.
— Ваш муж знал Назарова?
Секундное замешательство. Спокойный ответ:
— Нет, не знал.
— Вы поссорились с мужем?
— Нет, просто ушла. С ним трудно жить. Он…
— Что?
— Ну, я ему не нужна. Он увлечен какой-то ерундой. Изобретает что-то. Квартиру загадил. Магнитов натащил разных. На балконе телескоп строит…
— Как муж отнесся к вашему уходу?
— Зачем вам это нужно? Не все ли равно как. По-моему, даже не заметил, что я ушла.
— Хорошо. Вы утверждаете, что Назаров отдал вам деньги сегодня утром. Почему именно сегодня? Почему этого нельзя было сделать раньше и взять аккредитивы?
— Он… Он хотел выписать аккредитивы. Но потом…
— Не торопитесь. Расскажите подробнее.
— Ну, мы в пятницу пошли в сберкассу. Вышли к остановке. Ждем трамвая. И тут Виктор вдруг говорит: «Мне что-то нехорошо». И предложил вернуться. А в субботу днем я занималась стиркой, готовилась к отъезду. Пошла к Виктору, когда сберкасса уже закрылась. Утром он отдал мне деньги.
— С какой целью Назаров это делал?
— Я должна была присмотреть дом. Виктор сказал, что приедет позднее.
— Когда он собирался выехать?
— Мы вместе покупали билеты. Он взял на понедельник, на завтра. Сказал, что должен еще заехать в Курск, к родственникам. Обещал через неделю встретиться.
Шухов мысленно чертыхнулся. У Назарова в нагрудном кармане пиджака лежал билет до Сочи. Пиджак висел на спинке стула. Билет был на поезд в четыре тридцать. В воскресенье. И вчера он заказал такси на четыре утра.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Три часа пять минут. В доме сонная тишина. Только будильник тикает. Назаров не разбудил Лизу в назначенное им самим время. Решил: пусть еще поспит несколько минут, не стал ходить в спальню, пристроился в неудобной позе у стола: стул стоял неловко, а двигать его не хотел. Через открытую дверь поглядывал на Лизу, на циферблат будильника.
Бежит секундная стрелка, бежит по кругу, создавая иллюзию движения. И так же бегут мысли Назарова. Все время по кругу, все время возвращаясь к одной и той же исходной точке. И представляется Назарову, что жизнь его тоже попала в кольцо, из которого нет выхода. Уедет он, и кольцо переберется с ним вместе. Кольцо ли? Стена глухая. А ведь думал о счастье. Бежал к нему. А оно от него убегало. Всегда. Сколько помнил себя.
…Он встретил слепого в сороковом году. Того слепого мальчишку, который пронзительно кричал, когда ему выжгло глаза взрывом паршивой поджигалки. Четыре года Назаров боялся этой встречи, четыре года за версту обходил дом, где жил слепой. Думал: знает слепой, ждет своего часа только. Потом, с годами, понял, что напрасен его страх: не может слепой знать ничего. Если бы знал, так давно бы указал на Витьку. Доведись его судьба Витьке, так ни на секунду не задумался бы, отомстил бы Витька. А слепой молчал. Значит, не знал.
Поняв это, Назаров захотел посмотреть на слепого, прикинуть, как калеки устраиваются, чем живут. Любопытно это было ему. Он знал, что слепой работает в механической мастерской. Мать как-то упомянула о нем: приходил в библиотеку. И Назаров стал ходить по тем улицам, где, по его предположению, легче встретить слепого. На третий день это и произошло. Он увидел слепого издали. Тот шел, легонько постукивая палочкой по стенам домов. Темные очки закрывали изуродованные глазницы. Шел быстрой летящей походкой, помахивая палочкой. И если бы Назаров не знал его, то и не заподозрил бы, что перед ним человек с вечной ночью в глазах. «Освоился, — подумал Назаров и сглотнул слюну. — Ишь как мчится. И не споткнется». Он дернул слепого за рукав, остановил.
— Витька? — спросил тот удивленно. — А я думал, что ты в армии. Куда ты делся вообще?
— Работаю, — сказал Витька, отводя взгляд от черных очков. Ему вдруг показалось, что слепой и не слепой вовсе, что он притворяется, а на самом деле видит Витьку насквозь, что знает он все про поджигалку с испорченным стволом, знает и молчит, ждет до поры, чтобы выбрать момент и ударить побольнее. С трудом удержался, не сорвался с места, не побежал. — Работаю, — выговорил снова, боясь встретиться глазами с черными очками, хотя и был уверен, что слепой не может видеть его побледневшего лица. — А в армию меня не взяли. По здоровью, — добавил он, сообразив, что надо что-то говорить, не молчать только, не выдавать своего испуга.
Слепой не заметил волнения. А может, вид сделал, что не заметил. Заговорил о дружках-товарищах, о девчонках знакомых, о работе своей. Потом заторопился, сказал, что опаздывает: кружок какой-то там у них собирается, а он староста. Пригласил Витьку заходить прямо домой, адрес напомнил. Руки вот только почему-то не протянул, повернулся, пошел в сторону, помахивая палочкой да постукивая ею.
Вечером Витька валялся на кровати и все раздумывал: почему слепой не подал ему руки? Решил, что, наверное, обычай такой у них, у незрячих: неудобно невесть куда в темноту руку совать, обыкновенному человеку смешно показаться может. Решил так и успокоился: не знает ни о чем слепой, не догадывается.
Через несколько дней потянуло его снова к слепому. Пришел. Мать проводила Витьку в комнаты. Подивился на толстые огромные книги. Потом чай пили, болтали. Попозднее явилась соседская девчонка, темноволосая, с красивым строгим лицом и карими добрыми глазами. Познакомились, назвалась Аней. Слепой при ней сразу как-то обмяк, застеснялся. «Любит, — подумал Витька про него, безмерно удивляясь своей догадливости и поражаясь в то же время этим открытием. — Да как же это он? На что ему надеяться? Болван безглазый».
Но шли дни, и Витька убедился, что слепой пользуется взаимностью. Девчонка заканчивала техникум, слепой говорил, что она скоро станет медсестрой. Про себя он молчал, но Витька видел, что и он возится с книжками, ходит на лекции. Тянется! Живет! И чувствует себя счастливым, чего про себя Витька сказать не мог. У Витьки слепой стал вызывать злобу.
У Витьки были о счастье свои понятия. Он твердо верил материным воспоминаниям о сладком адвокатском житье в былые годы, когда она пускалась в рассказы о балах и нарядах, о гостиных, сверкающих позолотой, об обедах на серебре с осетриной от самого Елисеева, об ужинах с картами, о красивых женщинах в шуршащих шелковых платьях. Он знал, что у адвоката денежки водились. Когда ему было пятнадцать лет, Витька вбил себе в голову, что адвокат спрятал где-нибудь в доме клад. Он лазил на чердак, выстукал стены, отодрал в одной из комнат половицы, разрыл землю в подвале, однако ничего не нашел. Через год страсть кладоискательства прошла, но в мозгу прочно и тревожно осел золотой туман.
— Что бы ты сделал, — спросил он как-то слепого, — если бы клад нашел?
Слепой не понял сразу. Потом сказал задумчиво:
— Отдал бы.
— Кому? — чуть не закричал Витька.
— В мастерскую. Купили бы два новых станка.
— Почему два?
— Ну три. Это еще лучше.
Витька с сожалением посмотрел на него. Слепой не видел его взгляда.
— А я бы… — начал Витька, но задохнулся, умолк. Черные очки выжидательно уставились на него: «Стекла, — подумал Витька. — Это только стекла…»
Через месяц они уже не встречались. И виноват был опять Витька. Он так и не отвык от своей любви к мелким пакостям. Увидев на улице Аню, увязался за ней, стал расспрашивать про слепого, удивлялся его работоспособности и жажде жизни, заставил Аню пооткровенничать. А подойдя к калитке, повернул девушку к себе, засмеялся и в упор бросил:
— Как же это ты с ним, а? С незрячим-то? Мыкаешься ведь, а?
У Ани задрожали губы, на глаза навернулись слезы.
— Дрянь, — тихо сказала она. — Я давно поняла, что ты дрянь.
И ушла. А он стоял у калитки, глядя ей в спину, и усмехался странно. Тогда он не понимал, что это зависть. Тогда ему было только восемнадцать лет…
Он не знал, что такое любовь, ни в восемнадцать, ни в двадцать пять, ни в сорок шесть… В юности Назаров относил это равнодушие, с которым женщины проходили мимо него, к особенностям своей внешности. Он не любил смотреть на свое отражение в зеркале, потому что зеркало показывало ему отнюдь не киногероя. Он хотел бы походить на Кторова — экранного кумира тех времен. Холодное стекло бесстрастно заявляло, что его внешность не несет в себе демонических черт. И хотя он не любил свое отражение, но любил себя. И поэтому злился на женщин, которые, как он думал, избегают его из-за того, что очень высоко себя ценят.
Назаров ошибался. С самого детства он был уверен, что жизнь с ним обошлась жестоко. А жесток был он. Как-то, когда он разговаривал со слепым о смысле жизни и о счастье, тот заметил, что все разнообразие человеческих отношений, в сущности, можно свести к несложной формуле. «Ты нужен людям, пока отдаешь, — сказал слепой. — Когда начинаешь брать, ты перестаешь быть членом общества и теряешь право на уважение». Слепой добавил, что и в любви так. А Назаров считал, что не так. Он не верил слепому. Откуда у слепого может взяться мудрость? Из толстых книг с выпуклыми буквами? Чушь. Назаров тоже читал книги. Но книжные прописи не укладывались в сознании, не соотносились с жизнью, которой он жил. Слепой был дураком. Он не искал кладов, не мечтал о красивых костюмах, о ресторанах, в которых официанты подносят денежным клиентам осетрину на серебряных тарелках и, угодливо изгибая спины, ждут чаевых. Слепой, он и есть слепой. Правда, Назарова смущала любовь Ани к слепому. Он не понимал, за что можно любить урода. А выглядел слепой счастливым. И Аня тоже.
Война не опалила Назарова жгучим крылом, пронеслась мимо него. Четыре года он вертелся в тылу, в автобате, чинил машины. На фронт его не послали по той же причине, по какой в свое время не взяли в армию. Врачи находили у него туберкулез. Процесс затухал на время, потом приходили обострения. А после войны и совсем заглохла болезнь, хотя особых стараний к лечению Назаров и не прилагал.
Он не вернулся к матери. В сорок пятом автобат был переброшен на Дальний Восток. Там Назаров демобилизовался, там и остался. Хотелось подзаработать. Завербовался в леспромхоз, устроился электромонтером. Платили здесь хорошо, и он завел сберкнижку. Рассчитывал за несколько лет поднакопить деньжат. Мечтал по ночам о том, что через какое-то время станет богатым, считал, складывая в уме трехзначные цифры. Злился, что денег будет все-таки мало. Жил скучно, одиноко и тихо. Работал, правда, на совесть, начальство его уважало и отмечало. Но он-то знал, что дело не в совести. Просто работа давалась ему легко, без усилий. Он и на работе ухитрялся не отдавать всего себя…
Три часа десять минут. Назаров спохватился, сорвался с места и быстро прошел в спальню. Позвал тихонько:
— Лиза, пора.
— Уже? — сонно спросила женщина, сбрасывая одеяло.
— Да, пора.
Он смотрел, как она одевается, и думал о том, что опять останется в одиночестве со своими мыслями. Ему очень не хотелось, чтобы она уходила. Очень… Но ей пора домой за вещами…
ГЛАВА ПЯТАЯ
— Значит, вы утверждаете, что Назаров брал билет до Курска на понедельник?
Шухов внимательно смотрит на женщину. Она выдерживает его взгляд. Она даже как будто не понимает этого вопроса. Тогда Шухов достает другой билет, тот, который лежал в кармане пиджака в назаровской квартире, но медлит, не показывает его ей. Ему приходит в голову еще вопрос.
— А вы не заметили, куда Назаров положил купленный билет? Где он был, когда вы уходили сегодня утром?
Женщина задумывается. Шухов видит, что она мучительно соображает, в чем тут дело. Она еще не примирилась с тем, что ее Виктора больше нет, что случилось нечто страшное. А ее спрашивают о каком-то билете. Ей надо ответить, где лежал этот билет. Шухов видит, что ее снова душат слезы, что она борется с ними…
— В нагрудном кармашке пиджака, — наконец вспоминает она.
Да, он лежал там, этот билет. Она видела его, когда перевешивала пиджак Виктора с одного стула на другой. Виктор, ложась спать, накинул пиджак на ее платок. Утром она сняла его, повесила на другой стул, И видела картонку, торчащую из кармашка. Конечно, это был билет.
— Кто убил Виктора? — глухо спрашивает она. Шухов не отвечает, задает свой вопрос.
— Чем вы объясните вот это? — он бросает на стол билет, который лежал в кармане убитого. — У Назарова мы нашли билет до Сочи.
— Я… Я не знаю, — теряется женщина. — Неужели он меня обманывал? Зачем же он дал мне столько денег?
«Да, — думает Шухов. — Да. Странно все это, очень странно».
— Уточните, когда вы вчера пришли к Назарову.
— По-моему, в девять вечера. Было уже темно.
А в семь Назаров заказал такси. Перед Шуховым лежит бумага, на которой записан разговор Кожохина с диспетчером автопарка.
КОЖОХИН. Припомните с самого начала вашу беседу с клиентом. Он позвонил вам в субботу вечером.
ДИСПЕТЧЕР. Да. Заказ принят в семь вечера.
КОЖОХИН. Что он говорил?
ДИСПЕТЧЕР. Назвал фамилию. Адрес. Номер телефона. Попросил прислать машину к четырем часам утра в воскресенье. Сказал, что поедет на вокзал.
КОЖОХИН. Дальше?
ДИСПЕТЧЕР. Без четверти четыре я позвонила клиенту.
КОЖОХИН. Вы сами звонили?
ДИСПЕТЧЕР. Да, я. По графику я дежурю с шести вечера субботы до шести утра воскресенья.
КОЖОХИН. Итак, вы позвонили?
ДИСПЕТЧЕР. Без четверти четыре. Он поднял трубку, сказал: «Назаров у телефона». Я сказала: «К вам вышла машина № 24–23». Он сказал: «Спасибо. Буду ждать на улице».
Еще один протокол. Показания шофера такси.
«Я, водитель такси № 24–23, Иван Тихонович Загоруйко, подал машину к дому № 18 по улице Тополевской в воскресенье в четыре часа. Клиент, уже предупрежденный диспетчером по телефону, сказал, что будет ждать такси на улице. Я прибыл на место ровно в четыре часа. Клиента не было видно, а из форточки валил дым…»
«А из форточки валил дым», — подумал Шухов. Выходит, что Назаров обманывал Мокееву в этой истории с поездами. Но зачем отдал ей семь тысяч? Или Мокеева сейчас обманывает Шухова? Но не верится этому, не может Мокеева обманывать. Весь опыт следователя протестует против такого предположения. И тут же ему приходит в голову другая мысль. Опыт. А что такое, в сущности, опыт? Каждый из нас накапливает свой личный жизненный опыт. Мы опираемся на него, действуем сообразно с ним, поучаем других, исходя из собственного опыта, которым гордимся, как хорошо подогнанной одеждой. Мы несем багаж своего опыта по жизни, пополняем его. А бывает, и останавливаемся. Считаем, что хватит. И тут мы становимся нетерпимыми к чужому мнению: оно кажется нам неверным, потому что противоречит нашему. Мы перестаем мыслить, начинаем мешать окружающим, а думаем, что они мешают нам. Полезный груз опыта превращается в гири, которые только оттягивают руки. Грош цена опыту следователя, если сейчас Шухов ошибается в Мокеевой. Конечно, она не убийца. У нее есть алиби. Он даже готов поверить, что Назаров сам вручил ей семь тысяч рублей. Что подтверждает ее слова? Бесспорное алиби: Кожохин выяснил, что она ушла из дома, когда Назаров был еще жив. Для того чтобы вернуться, у нее не было времени. Без четверти четыре Мокеева была у себя на квартире. Деньги были у нее.
Стоп! А если не у нее? Если ей отдал эти деньги кто-то другой? Мог убийца вручить ей деньги на вокзале? Да, это могло быть. И тогда вся история выглядит иначе.
Билета до Курска не было вообще.
Назаров продал дом, собрался ехать в Сочи. Мокеевой он никаких денег не давал. И вся игра. Мокеева — эпизод в жизни Назарова. Он ей сказал «адью». А она захотела воспользоваться деньгами. Последняя ночь. Ссора. Назаров курит, нервничает. Мокеева уходит рано. У нее уже все задумано. После ее ухода в квартиру к Назарову входит убийца. Удар ножа. Хотя нет. Без четверти четыре Назаров еще жив, укладывает чемодан, разговаривает по телефону. Значит, убийца пришел без десяти четыре, убил Назарова, забрал деньги и поджег дом. Конечно, он не знал о такси. Иначе поджог теряет смысл. Все укладывается в версию? Кажется, все, если отбросить старика Комарова… Если отбросить…
Значит, побоку психологические нюансы? А если Мокеева говорит правду? Если на самом деле был билет до Курска? Кстати, и Комарову Назаров сообщал о том, что освободит дом в понедельник. Комарову тоже верить нельзя? Но ведь не могли же сговориться Комаров с Мокеевой! Уж очень неправдоподобно выглядело такое предположение.